Все. Нет дизелей — прощай, Восток!
Семенов крепко сжал челюсти, чтобы не застонать. «Ты мне станцию оживи, чтобы задышала и запела…» — напутствовал Свешников. Оживил! Веруню обидел, Андрея, ребят сорвал, потащил на край света — для чего? Два самолета, двадцать человек летчиков и механиков «Обь» доставила за пятнадцать тысяч километров — зачем?
Доложить о том, что из-за двух никчемных трещин наука еще на год останется без Востока!
— Садись, братва, закуривай, — услышал Семенов голос Филатова. — Отзимовали.
В этих словах были насмешка и вызов. Что ж, справедливое, хотя и жестокое обвинение. Банкрот остается банкротом, вне зависимости от причин, которые привели его к разорению. Победителя не судят, проигравшего презирают — таков суровый закон жизни. О том, что дизели разморожены, он, Семенов, знать не мог. Но в том, что станция Восток не оживет, виновен будет он и больше никто. И по большому счету это правильно.
Семенов обернулся. Люди молчали, лишь Гаранин взглядом своим говорил, умолял: «Думай, Сергей, думай. Я, к сожалению, в этих игрушках не понимаю, думай за нас обоих!»
— Что предлагаешь Женя? — спросил Семенов.
— Не знаю, Сергей Николаич.
— Ты, Филатов?
— Вызывать обратно самолет и лететь в Мирный за новыми дизелями! — выпалил Филатов.
Семенов снова склонился к дизелям. Вспомнил забавную присказку Георгия Степаныча: «Не тушуйтесь, ребятки, у меня есть сорок тысяч американских способов выхода из любого положения!» И находил! Но перед этими жалкими трещинками и сам Степаныч спасовал бы. Ничем их не заклеишь, не замажешь, даже сварка — будь у них сварочный аппарат — здесь бесполезна.
Подошел Гаранин.
— Влипли, Андрюха… — тихо проговорил Семенов.
— Не впервой мы в таких переделках, Сережа.
— В такой — впервой…
— А шурф? — улыбнулся Гаранин. — Ищи лопату, Сережа, ищи лопату!
— Нет ее здесь, Андрей, и не может быть.
— Найдешь! Ищи и найдешь!
— Спасибо.
И память возвратила его в первую зимовку…
…После двухнедельного аврала люди так вымотались, что Семенов разрешил отдыхать днем не один час, а два. До конца зимовки оставалось еще около трех месяцев, и Семенов по опыту знал, что в этот период к людям нужно относиться особенно бережно, так как физическая и нервная усталость достигла уже такого предела, за которым от малейшей искры возможен взрыв, как в шахте, когда накапливается рудничный газ. Поэтому и разрешил отдыхать два часа. Хорошо бы, конечно, больше, но тогда пострадали бы научные наблюдения, ради которых и была основана эта чрезвычайно дорогостоящая станция Восток.
А случилось вот что. Ученые предполагали, что в полярную ночь на ледяном куполе морозы будут под девяносто градусов и безветренная погода; в действительности же морозы перевалили только за восемьдесят, и по нескольку раз в месяц задувал ветер пять — десять метров в секунду, а иной раз более пятнадцати. И тогда начиналась поземка, переходящая в сплошную снежную мглу. А в начале октября на станцию неожиданно налетела пурга; ветер с каждым часом усиливался и достиг двадцати пяти метров в секунду. И хотя морозы в пургу резко ослабли, покидать домик стало крайне опасно, и Семенов запретил выпуск радиозондов, а на метеоплощадку разрешил выходить только группой. Когда же на третий день пурга окончилась, аэропавильон исчез: пятиметровой высоты строение из дюралевого каркаса, обтянутого брезентом, разметало ветром, и обломки каркаса находили потом в радиусе трех километров от станции.
Ни досок, ни других материалов для нового павильона не было, а без аэрологических наблюдений Восток наполовину терял для науки свою ценность. Самолеты в такие морозы не летают, санно-гусеничный поезд из Мирного придет только в январе, так что помочь восточникам никто не мог. «Голь на выдумки хитра», и Семенов придумал построить павильон из материала, которого кругом было в изобилии, — из снега. И начался тот самый аврал. Полчаса работали, полчаса отдыхали в тепле — и так с утра до вечера. За две недели вырыли подходящий котлован, спустили в него оборудование и стали выпускать оттуда радиозонды. А работать на ледяном куполе тяжело: воздух разжиженный и сухой — рашпилем дерет носоглотку, да еще морозы стояли под шестьдесят градусов; вот и выдохлись люди, исхудали, с ног валились…
В один из этих дней после аврала подошла очередь дежурить по станции радисту Соломину. Всем спать, а ему бороться со сном, бодрствовать, чтобы через два часа разбудить товарищей. И Семенов его пожалел. Уж очень устал Пашка, исхудал — один нос на лице остался, на ключе работал — рука дрожала. Не отдохнет, а до отбоя три раза выходить на связь, совсем дойдет парень. Посмотрел Семенов, как Пашка тенью бродит по опустевшей кают-компании, уложил его спать, а сам остался за дежурного. Молодой тогда еще был Семенов, здоровый, даже аврал не высосал его до отказа. А когда сил на двоих — тяжкий грех не поделиться с товарищем. Улыбнулся, припомнив чуть не до слез благодарные Пашкины глаза, вымыл посуду, прибрал помещение и стал думать, на что потратить оставшиеся полтора часа. И решил наведаться к шурфу.
В самом начале зимовки восточники вырыли шурф глубиной метров десять и шириной с деревенский колодец — для гляциологических исследований. Отсюда брали пробы снега с целью определения годовых накоплений и плотности, а на разных горизонтах шурфа установили термометры. Сверху он закрывался фанерным люком, а спускаться вниз можно было по корабельному веревочному трапу, связанному из двух частей. Чаще всего показания термометров снимал Гаранин, а подменял его сам начальник.
Некоторое время Семенов колебался, так как права покинуть дом не имел. То есть имел, конечно, но лишь доложившись дежурному, что в данном случае было нелепостью, поскольку дежурным являлся он сам. Покинув в этих обстоятельствах дом, Семенов нарушил бы свой же собственный приказ, за что полагалось суровое наказание.
Когда десять месяцев назад после изнурительного санно-гусеничного похода Петр Григорьевич Свешников открыл станцию Восток, то, оставляя Семенова на первую зимовку, имел с ним долгую беседу. Кто знает, какие неожиданности подстерегают людей в Центральной Антарктиде, на ее ледяном куполе высотой три с половиной километра над уровнем моря, в условиях кислородного голодания и еще не изведанных человеком морозов. В полярную ночь, говорил тогда Свешников, лучше всего вообще в одиночку из дома не выходить, а если уж придется, то на десять — пятнадцать минут и с обязательного согласия дежурного. Так и было написано в приказе, основанном на мудром проникновении в суть Полярного закона.
Поэтому Семенов и колебался. Однако убедил он себя, минутное дело — спуститься по трапу и взглянуть на термометры. Оделся, взял фонарик и вышел из дому. Постоял спокойно, чтобы легкие привыкли к студеному воздуху, и долго смотрел на безжизненную пустыню, уходящую к Южному полюсу.
Полярная ночь еще не покинула купол, и луч прожектора вырывал из тьмы узкий сегмент искристого, самого чистого на земле снега. Из-за низких температур снежинки не смерзались, а просто прижимались друг к дружке, как хорошо сваренный рис; при малейшем дуновении ветра они взлетали с поверхности и оседали только при полном штиле. Сейчас в свете прожектора воздух был чист и прозрачен; кожей лица своего, закрытого подшлемником, Семенов ощутил совершенную недвижность атмосферы, будто и она не выдержала, окоченела от стужи.
Семенов подошел к шурфу, открыл люк, прощупал лучом фонарика десятиметровую глубину колодца и полез вниз, осторожно ступая на деревянные перекладины. По мере того как он спускался, в шурфе становилось все темнее и затихал рокот дизельной электростанции, примыкавшей к жилому дому. И в этой наступающей тишине особенно зловеще прозвучал какой-то странный треск под ногами. Будь у Семенова в запасе мгновение, он успел бы осознать причину и следствие этого треска и тогда, наверное, сумел бы удержаться; но трап оборвался сразу.
Ошеломленный, Семенов лежал на дне шурфа; падая, он ударился о что-то твердое, и боль в ушибленной спине мешала сосредоточиться и понять, что же такое произошло. Но перед ощущением растущей тревоги боль стихала, а вскоре и вовсе исчезла. Семенов поднялся, потопал унтами и повел плечами: вроде бы переломов, вывихов нет. Включил фонарик — и увидел раскачивающийся на высоте метров четырех обрывок трапа. Пошарил лучом на дне шурфа, обнаружил другой обрывок — и с холодной, кристальной ясностью осознал весь ужас случившегося.
Первая, самая легковесная мысль — воззвать о помощи. И Семенов чуть было не закричал. «Э-эй, ребята!» — но удержался и не стал этого делать: даже если бы люди не спали, все равно дизель перекрыл бы слабый всплеск упрятанного в колодец голоса. А раз спят, стреляй из пушки — не услышат.
И на смену первой мысли пришла другая — о полной безвыходности положения. Стены гладкие, не на что встать и не на что опереться… Не выбраться ему из ловушки! Не поднимет тревоги дежурный — вот он стоит, дежурный! — и некому будет разбудить людей, проспят до утра. А когда проснутся, спохватятся — спасать будет некого…
Семенов поднял голову, увидел необычайно яркую в чистом небе, полную луну, застывшие вокруг нее крупные звезды и подумал, что они единственные и последние свидетели его позора. И ему стало мучительно стыдно. И такое острое было это чувство стыда, что пересилило оно даже страх перед неминуемой смертью.
По-разному погибают полярники. Иван Хмара в первую экспедицию провалился с трактором под лед, но геройски погиб, ценою своей жизни проложил первую колею на припае; другие, даже самые опытные, гибнут в неравной борьбе со стихией, третьи — от несчастного случая: кто на борту «Лены» мог предугадать, что с ледяного барьера обрушится многотонная глыба?
Но так глупо и так бессмысленно, как он, на его памяти не погибал никто. Не подстраховать свой выход из дома! Безвременно умирать всегда обидно, но хоть бы с пользой умереть, со смыслом!
И тут в сознание Семенова вползла какая-то смутная, ничем не подкрепленная мысль о том, что у него есть шанс. Он встрепенулся, раза три присел и подвигал плечами, чтобы разогнать остывшую кровь, и вновь осмотрел стены шурфа. Нет, зацепиться не за что… А мысль, хотя и оставалась смутной, билась в его голове, как муха в стакане, будто дразнила: «Вот она я, попробуй ухвати!»