антировал, а через три года Грише обязательно будет нужна отдельная комната – десятый класс, потом институт. Гриша – и институт, с ума сойти, как летит время! Мальчишеские мечты – географ, геолог… Правильно, похвалил Анисимов, это мужские профессии. И очень интересно высказался по этому поводу: «Когда-то самыми престижными профессиями считались полярники и летчики, а нынче дипломаты и внешторговцы; так что твой случай, Григорий Васильич, нетипичный, романтика нынче не в моде, а в моде красивый и легкий быт». Она заспорила, что романтику можно найти и в обычной жизни, красивой и легкой, как он выразился, но он убежденно возразил: «Романтика, если одним словом – это опасность. А если ее нет, то это не романтика, а сюсюканье при виде загаженного туристами озерка». И еще он сказал, что проверить и познать себя человек может только там, где он будет бороться за жизнь, «поверьте, Зоя Васильевна, только там». И она с ним наконец согласилась – к радости Гриши, который забыл про свою сдержанность и не отходил от Анисимова ни на шаг.
И еще они говорили о воспитании, и Анисимов снова удивил ее: «Детей, – сказал он, – нужно учить не тому, что, а тому, как думать. Вы, учителя, вдалбливаете в их головы факты, а куда правильнее было бы с ними об этих фактах спорить». Она призналась, что именно так и старается поступать, и рассказала, какую взбучку получила на педсовете, когда в нарушение программы четыре урока подряд потратила на Писарева, и с каким пылом, как яростно одни защищали, а другие громили Писарева за его «Разрушение эстетики»! И еще призналась в своей любимой игре: когда ученики писали сочинения, она сидела за столом, смотрела на них и пыталась угадать их будущее. Сколько детей, столько характеров: одни уже с юных лет горды и дорожат добрым именем, другие порочны и лживы, третьи властолюбивы, агрессивны, рвутся в лидеры, четвертые к ним приспосабливаются – общество в миниатюре! Вот Витю Короткова возят в школу на папиной машине, и всем своим обликом, каждым словом он дает понять, что он выше, что он нисходит до остальных, а мальчик очень средний, посредственных способностей, и если вдруг папа перестанет стоять за его спиной, каково ему будет до будущей своей работы добираться в переполненном автобусе… И девочка одна, прелестное существо с рано пробудившейся женственностью и остренькими коготками хищницы, которая презирает Витю, но уже дала ему обещание после школы выйти за него замуж – «выходит замуж молодость – не за кого, за что»… и большелобый Костя Садовский, флегматичный, растрепанный и отрешенный от всего земного увалень, перекатывающийся из класса в класс на тройках – гордость школы, победитель математических олимпиад, и с первого класса навсегда влюбленная в него Клара Умнышкова, которая на переменах пришивает ему пуговицы, кормит бутербродами и провожает домой, потому что Костя по дороге может застрять в сквере и до ночи заполнять блокнот формулами. Две пары – две судьбы… И поделилась своим кредо: как она против того, чтобы в спортивных школах из детей готовили рекордсменов, так и против того, чтобы просеивать учеников и выращивать из них гениев; гений сам найдется, он всегда пробьется, как травинка сквозь асфальт, а ее кредо – просто воспитывать порядочных людей. Сегодняшнему миру порядочные, честные люди нужны больше гениев! Гений – это землетрясение, а если даже металл устает, то человеческое общество тоже очень устало от непрерывных встрясок, и ему нужно опомниться, прийти в себя и спокойно подумать о вечных ценностях, хранителями которых были, есть и будут простые, порядочные люди.
И хотя виду не показала, но очень обрадовалась, когда Анисимов сказал, что совершенно с ней согласен и что они с Борисом не раз обсуждали эту тему. Но что значит – порядочный? Если человек не лжет и не делает подлостей, это еще совсем не значит, что он вполне порядочен… И об этом они тоже много спорили, соглашались в одном, расходились в другом, а потом, в какой-то момент, он сказал ей ту глупость насчет замужества, и больше никаких разговоров не было…
Почему же они так долго не возвращаются?
Как им сейчас, наверное, тяжко: темнота, пурга, медведи. Мужчины! И Михаил Иванович – встретишь его в Ленинграде на улице, никогда не подумаешь, что этот мягкий, тактичный, интеллигентный пожилой человек больше всего на свете озабочен судьбой диких и опасных зверей и ради того, чтобы они жили своей положенной им от природы жизнью, каждый год многие месяцы проводит на краю земли. Очень хороший человек, таких подвижников теперь мало, а судьба какая-то странная, тоже без личного счастья… Закон, что ли, есть такой: если хороший и добрый человек – так без личного счастья? Неужели и Грише суждена такая участь?
А ведь Анисимов тоже не очень счастлив, с какой скрытой горечью он вспоминал о дочери…
– Я вижу фонарик! – закричал Гриша. – Они идут!
Анна Григорьевна и Чистяков бросились в тамбур.
– Все идут? – спросил Седых.
– Не видно еще, – ответил Гриша. – Я вижу троих… нет, четверых…
Невская встала, сердце ее гулко билось.
…Кислов… Зозуля… Солдатов…
Где, где остальные?
Она вдруг поняла, что все эти люди ей дороги и что для нее было бы трагедией, если бы с кем-нибудь из них что-то произошло. Но ждала она, не отрывая взгляда от двери, одного человека, полузнакомого, ничего для нее не значащего, как она только что сама себе доказала.
В висках ощутимо пульсировала кровь, голова у нее закружилась.
«Боже мой, – садясь, подумала она, – какой ужас… Неужели я полюбила?»
От тригонометрического знака Кулебякин свернул налево, прошел шагов двести до холма с обесснеженной верхушкой и спустился на припай. С этой стороны острова лед был сплоченный, старый, и по нему Кулебякин двигался без особой опаски. Еще в сумерки он обратил внимание на вросший в припай или севший на мель небольшой айсберг примерно в километре от берега и наметил этот айсберг первым своим ориентиром. Оттуда путь следовало держать строго на юго-восток – задача не очень простая, но выполнимая: компас грелся в кармане куртки, и повсюду были разбросаны заструги, которые указывали направление получше компаса.
Самой большой удачей было то, что Медвежий находился именно на юго-востоке. На запад, скажем, Кулебякин идти бы не решился – не припай, а решето, разводье за разводьем, а в них нерпы и, значит, вокруг медведи. Здесь же он надеялся с ними не повстречаться, вероятность, во всяком случае, была почти нулевая, Зозуля так и говорил. Ну а если доведется…
Кулебякин поежился, нащупал за поясом топор (дров нарубил – на целую неделю хватит) и еле удержался от желания осветить фонариком окрестность: батарейки были на последнем издыхании, лучше их поберечь. А медведей бояться – в Арктику не соваться! Ветер пока что дул в спину – вот бы стабилизатор кое-куда воткнуть, – весело подумал Кулебякин, лед был бугорчатый, но более или менее ровный, и ноги шли легко. Если б так до самого конца – за полтора часа отшагал бы! Ну, чтоб так до самого конца – это, конечно, фантазия, но сил ему хватит, в чем другом, а в своих силах он был уверен.
– Э-ге-гей! – крикнул он в темноту, как кричал когда-то ему отец, когда брал его, мальчишку, на охоту в тайгу. – Живем, Митрий!
Отец так и звал его – Митя, Митрий. Это потом с легкой руки Матвеича его перекрестили в Диму.
Несмотря на сосущий голод, он чувствовал в себе лихую приподнятость, которая появлялась всегда, когда он принимался за настоящее дело.
– Жи-вем!
В избушке с ее спертым воздухом ему было тесно и душно, ни толком сесть, ни толком лечь, ни дохнуть полной грудью. «Как из клетки вырвался», – освобожденно думал он, гулко топая валенками. Не привык он сидеть взаперти и ждать, пока его выручат, всегда, сколько себя помнил, сам выручал других. Хорошо бы успеть так, чтоб вернуться к сумеркам, пока все еще будут спать. Он представил, как постучит в дверь, увидит их широко раскрытые в изумлении глаза, их бурную радость. «Ну, паря», – скажет Белухин и разведет руками. И Матвеич что-нибудь скажет…
– Э-ге-гей!
Здорово он надумал! То есть первым размечтался о Медвежьем Белухин, но и только: «Поземка, ребята, да плюс ночь, да минус карабин – лучше, однако, пересидим». А Кулебякин уже тогда знал, что пойдет. Хорошо бы, конечно, вдвоем, но Матвеич сильно простыл, кашляет, хрипит; Захар бы отмахнулся, «что мне, больше всех надо», – обязательно бы так и сказал; Солдатов, Игорь – черт их поймет, языком они работать умеют, а что запоют, когда до дела дойдет? Вот Зозуля – этот пошел бы. Зозуля Кулебякину решительно нравился: и ума побольше, чем у этих горлопанов, и за чужой спиной не отсиживается, хотя старый и в очках. И очень важный показатель, что зверье от души жалеет. Кулебякин с детства привык уважать людей, которые жалеют зверье. Одно дело охота, охотнику зверь нужен для питания, но бить его для развлечения… Или Белухины с их пенсионером – слепой, бесполезный, а любят, кормят – хорошие люди. Когда Солдатов, сукин сын, то ли в шутку, то ли всерьез намекнул про Шельмеца, не пора ли, мол, его в расход, Белухин выпростал наголо руку и сунул: «Начинай с меня!»
Так что кликнуть в напарники можно было бы или Зозулю, или Белухина, не будь у него радикулита. Белухин напоминал Кулебякину отца: тому тоже под шестьдесят, а кряжистый дуб, до сих пор в тайгу на неделю уходит.
Екнуло сердце, он хватился за топор… Тьфу, здоровенный ропак торчит! Вот уж точно у страха глаза велики…
И все-таки не выдержал, достал фонарь и посветил. Метра на два луч пробил поземку, не луч – бледная немочь. А сердце колотилось, даже руки дрожали, так испугался. Когда Матвеич палил из пистолета в того зверюгу – не испугался, избушка была под боком, а здесь-то от медведя деться некуда, будь даже рядом айсберг – все одно некуда. От медведя, говорил Зозуля, не уйти, на любой торос залезет и собьет. Бурого, был такой случай, отец охотничьим ножом добыл, а белого и топором не уговоришь, уж очень могучие звери. Но хватит ли характера не отбиваться, а просто стоять, пока не обнюхает и не поймет, что ты не нерпа? Хорошо еще, если не людоед, а то медведь, который хоть раз человека попробовал, на нерпу и смотреть не хочет. «Мы подсоленные, вкусные, – шутил Белухин, – мы для ихнего брата-людоеда деликатес». Уж кто-кто, а Белухин знает, за ним, Анна Григорьевна шепнула, штук двадцать загубленных медвежьих душ числится…