Восемьдесят – это за тринадцать часов. Что же тогда делается на подветренных склонах, куда ветер своей метелкой сгребает снег?
Я звоню Осману, он живет в двух километрах в селении Таукол. Трубку снимает Рома. Они хорошо поужинали: творог со сметаной, баранина с лапшой… Я бросаю в трубку несколько слов из лексикона Жулика, и Рома мычит – он что-то жует, – что у них примерно такая же картина: буран, шесть сантиметров в час, температура минус шесть, с южного склона сошли несколько лавинок – до шоссе не доползли, на завтрак Осман готовит… Я посылаю его подальше, приказываю до указаний не трепыхаться и включаю коротковолновую рацию. Слышимость отвратительная, но то, что я слышу, еще хуже: снегомерная рейка в лавиносборе четвертой, которую в разрывах облачности с гребня разглядел в бинокль Олег, показала увеличение снежного покрова почти на два метра. Электроэнергии нет, движок задействовали, всем привет, за нас не беспокойтесь.
Почти два метра! У меня звенит в ушах. Как будем жить дальше? Звоню Мурату. Трубку не снимают, но ничего, посмотрим, кто кого. На десятый звонок слышу сонное:
– Аллоу?
Когда-то Юлия начинала разговор с простонародного «але», но что годилось для дежурной по этажу турбазы «Кавказ», не к лицу первой леди Кушкола.
– Доброе утро, Юлия, передай трубку Мурату.
– Максим, ты сошел с ума! Он спит как убитый.
– Воскреси его, ты это умеешь. Подсказать, как?
– Не хами… – Пауза, и затем вкрадчиво, нежно: – Ну подскажи.
– Вылей на него ведро холодной воды. И побыстрее, он мне нужен.
– Нахал ты, Максим… – Разочарованно, ждала небось, что я ударюсь в лирические воспоминания. Долго будешь ждать, любовь моя, успеешь состариться.
– Ну, чего тебе? – Правда спал, голос сонный.
– Доброе утро, Мурат.
– Ты для этого меня поднял? – Уже не голос, а рык сладко спавшего и насильно разбуженного человека. – Чего там?
– Да так, пустяки. Ты в окно смотрел?
Слышу, как отдергивается штора. Под утро Кушкол не узнать, все черные краски исчезли: склоны гор, дом, деревья, шоссе – все, что находится под открытым небом, циклон выкрасил в белый цвет. Я коротко информирую Мурата об интенсивности снегопада, предлагаю немедленно объявить лавинную опасность, запереть туристов в помещениях, выпустить бульдозеры на расчистку шоссе и предоставить в мое распоряжение вездеход.
– Повторить или ты все усвоил?
– Пошел к черту… – Примирительно, значит, усвоил. – Эй, поставь чайник!
– Спасибо, уже вскипел, сейчас буду завтракать.
– Пошел ты… (Спросонья лексикон у Мурата не очень богатый.) Минут через сорок выходи, поедем вместе.
– Встреча у конторы?
В ответ слышится чертыханье, и я, удовлетворенный, вешаю трубку: Мурат смертельно оскорбляется, когда управление туризма называют конторой. День начинается плохо, почему бы не доставить себе маленькое удовольствие?
Я сую в планшетку карту, записную книжку и карандаши, меняю в фонарике батарейки и объявляю получасовую готовность. Мама уже сервирует стол.
– Максим, ты хорошо помнишь…
– Да, мама, каждые три часа.
– Звони в библиотеку, сегодня будет наплыв. И береги себя.
– Но ведь это моя главная задача, мама… Как тебе нравится?
Мерзавец Гвоздь не теряет времени даром и осыпает Надю комплиментами.
– Максим! – взывает Надя. – Поторопись, я боюсь не устоять!
Я приподнимаю чрезвычайно довольного собой Гвоздя за шиворот и встряхиваю, как щенка. Гвоздь покорно висит, как братец Кролик из моих любимых сказок, его смазливая физиономия расплылась в улыбке.
– А если это любовь? – мечтательно спрашивает он.
Надя чмокает его в щеку.
– Учись, Максим!
– Твое счастье, негодяй, что ты мне нужен. – Я швыряю Гвоздя на диван. – Побереги пыл, пойдем на смотрины к «белым невестам».
Так называл лавины наш друг Ганс Шредер, с одной из них в австрийских Альпах он и сочетался законным браком, мир его праху…
– Ну, где твой буран? – с насмешкой встречает меня Мурат. – Паникер, Максим, ой панике-ер! Пошли в кабинет.
Буран в горах – самая капризная штука на свете; впрочем, то же самое говорят моряки о штормах, а полярники – о своих пургах. Ну словно какая-то невидимая рука включила реостат! С того времени, как я напугал Мурата по телефону, порывы ветра с каждой минутой ослабевали и гасли – буран терял последние силы, иссякал; когда же мы подошли к управлению, с неба мягко, как на парашютах, спускались одинокие снежинки. Типичный «генеральский эффект».
– Панике-ер! – с наслаждением повторяет Мурат, развалившись в своем кресле. – Чего молчишь?
– Тебе хорошо, ты выспался… – жалуюсь я.
– Это я выспался? – взрывается Мурат и сбивчиво излагает все, что он обо мне думает. Равнодушно позевывая и смеясь про себя, я не без зависти вспоминаю, что Юлия, когда расходилась, на часы не смотрела и бездельничать не позволяла. Видимо, Мурат догадывается о моих мыслях и круто меняет направление главного удара. – А ты чего в глазах мельтешишь? Садись!
Это относится к Гвоздю, который бродит по кабинету, осматривая многочисленные кубки и грамоты в витринах.
– Ваши трофеи, Мурат Хаджиевич? – голосом отпетого подхалима спрашивает он.
– Не твое дело!
– Не мое так не мое. – Гвоздь, как человек маленький, садится на краешек стула и исподтишка мне подмигивает. – Я и так знаю, что в «Спорте» вас еще кавказским Жаном-Клодом Килли называли.
Откровенная и грубая лесть, к тому же бессовестное вранье.
– Преувеличиваешь, – смягчается Мурат, с симпатией глядя на честную физиономию Гвоздя. – Ты еще не женился?
– Нет, готовлю материальную базу.
– Машина, мебель?
– В этом роде, – туманно отвечает Гвоздь, запланировавший на лето покупку новых штанов. – Вот бы вас заполучить тамадой, Мурат Хаджиевич!
– Вполне возможно, – великодушно обещает Мурат. – А ты не паникер, как твой начальник?
Гвоздь корчит серьезную рожу – в знак свидетельства, что он не паникер.
– Ну и что ты предлагаешь? – доверчиво, с подкупающей искренностью спрашивает Мурат. Он любит советоваться с народом, с простыми людьми – с инструкторами, горничными, вахтерами. Многие на это клюют, не догадываясь, что слушает их Мурат вполуха, а то и вовсе отключаясь.
– Я? – Гвоздь с сомнением тычет себя пальцем в грудь.
– Ты.
– А мне можно высказаться? – Простодушный Гвоздь еще не верит.
– Нужно, – весомо подтверждает Мурат, гордый своей демократичностью. – Представь себе, что тебя посадили в мое кресло. Представил?
– А вы где будете? – дурашливо интересуется Гвоздь.
– Это не важно, меня нет, ты – начальник, – снисходительно поясняет Мурат. – Что ты будешь делать?
– Женюсь и – в отпуск, – после некоторого раздумья решает Гвоздь. – В Пицунду.
– Ну а сейчас, сейчас какое решение ты примешь в связи с бураном?
– Ясное дело, – уверенно говорит Гвоздь. – «Всем, всем, всем! Объявляется лавинная опасность! Выход из помещений…»
– Тьфу! И этот тоже паникер. – Мурат сразу теряет к Гвоздю всякий интерес. – Тебе что, – вдруг нападает он на меня, – тебе плевать, а у меня убытки! Один день простоя канатки – пять тысяч, понял?
– На водке доберешь, на барах и ресторанах.
– А, что с тобой говорить. – Мурат безнадежно машет рукой. – Спиртное по другому ведомству, как не понимаешь?
Он встает, подходит к окну, смотрит на склоны. В одном он, конечно, прав, на его убытки мне плевать. Ну, не получит Мурат квартальной премии, парой сережек у Юлии будет меньше, велика беда.
– Буран кончился, а ты паникуешь, – угрюмо бурчит Мурат. – Склоны как склоны, снег выпал – ну и что? Обязательно лавины? Даже сам Оболенский говорил, что не после всякого бурана лавины.
Я молчу, пусть облегчит душу. «А все-таки жаль», как поет Окуджава, что нам уже по тридцать и, вместо того чтобы честно бороться на склонах, мы обречены отныне на кабинетные распри. У меня-то способности были обыкновенные, а Мурат, не променяй он спорт на карьеру, мог бы и в чемпионы пробиться.
– Если каждого снегопада бояться, Кушкол закрывать надо, – убеждает он самого себя. – Когда мы были в Инцеле, тоже прошел буран, а они расчистили трассы и катались. Помнишь?
– У них сантиметров пятьдесят выпало, а у нас восемьдесят. К тому же во время снегопада они лавиносборы из минометов обстреливали.
– А почему ты этого не делаешь? Две зенитки даром стоят, взял бы и обстрелял.
– Демагог ты, Мурат. – Я начинаю злиться. – Пять раз тебя просил дать на сезон артиллеристам квартиры, жили бы они здесь – никаких проблем не было.
– А где я тебе возьму квартиры? – огрызается Мурат. – Подмахнешь проект – тут же дам, вот смотри, расписку пишу. Ну?
– Пошел ты со своим проектом…
Не дипломатично, сейчас с Муратом нужно бы разговаривать по-иному. Он отходит от окна и с силой садится в кресло, впервые я отчетливо вижу в его глазах откровенную неприязнь. А за что ему меня любить? За лыжи, которые отдал ему в Гренобле? Так добрые дела не прощаются, именно с той поры Мурат стал от меня отдаляться. За Юлию, которую он у меня отбил? Так он мучится незнанием, была или не была она моей. За то, что я единственный в Кушколе человек, который от него не зависит и не ищет его дружбы?
Я тоже его не люблю – за сытую непогрешимость в суждениях, за хамство по отношению к подчиненным и, наоборот, за прикрытое широким гостеприимством раболепие перед начальством. Я тоже далеко не ангел и тоже, бывает, даю волю страстям, когда нужен здравый смысл, но, по крайней мере, выбираю друзей из тех, кому я нужен, а не из тех, кто нужен мне. Я знаю, что рано или поздно мы столкнемся – как два самосвала, учитывая наши весовые категории.
Кажется, я здорово его разозлил.
– Отвечай одним словом, – цедит Мурат. – Будут лавины?
– Вполне могут быть.
– Значит, вполне могут и не быть?
– Я не Господь Бог, я могу только предположить.