А телефон не перестает звонить, я вздрагиваю от каждого звонка – видимо, здорово напряжены не только лавины, но и мои нервишки. Звонят с угрозами анонимные ослы; звонит с докладом Олег: одна семья, дальние родственники Мурата, с его молчаливого согласия, отказалась выезжать и забаррикадировалась; навязывает «встречу у фонтана» Анатолий – барбосы бродят нестреноженные и мечтают взять у меня интервью по личным вопросам (отчетливо слышно хихиканье Катюши); наконец, звонит Мурат, он без труда разгадал мой фокус с «золотой лавиной» и, сверх ожидания, веселится по этому поводу. Спохватившись, он осыпает меня упреками, жалуется, что на него жмут со всех сторон, и всерьез предупреждает, что, если через сутки мой прогноз не подтвердится, лавинную опасность он отменит. Что же, буду готовиться к банкротству, мне, как банкиру, которому завтра нечем оплачивать векселя, остается уповать на чудо; только, в отличие от банкира, я не собираюсь стреляться.
Мама, обладающая непостижимой способностью угадывать по глазам состояние ребенка, сочувственно на меня смотрит, но ни о чем не спрашивает – о делах в присутствии посторонних я не говорю. Алексею Игоревичу у нас, кажется, хорошо, уходить не собирается, к тому же ему явно нравится Надя, о неопределенном статусе которой он догадывается. У них нашлось несколько общих знакомых – оказывается, академики иногда тоже ломают руки и ноги. Я пытаюсь возбудить в себе чувство, похожее на ревность, но у меня не получается, и я думаю о том, как было бы хорошо, если бы Надя оказалась моей сестрой, я бы любил ее, как «сорок тысяч братьев любить не могут». Но если я не ошибаюсь и у Алексея Игоревича при виде Нади блестят глаза, то ухаживает он за ней, как полный лопух: начинает рассказывать о проделках своих внуков. До сих пор я что-то не замечал, чтобы подобные приемы производили на молодую женщину неотразимое впечатление.
– Самому младшему, Андрейке, всего два месяца, а он уже вовсю пользуется техникой, – хвастает он. – Алексей, мой сын и тезка, одержим идеей выращивать Андрейку на свежем воздухе, днем и ночью коляска на балконе, а в коляске микрофон, и когда Андрей Алексеевич хотят перекусить или совсем наоборот, его вопли разносятся через колонки по всей квартире. Музыка, Вадиму Сергеичу такую и за сто лет не написать!
Мама даже извелась от нетерпения – так ей хочется поведать, каким смышленым был я во младенчестве.
– Когда Максиму было всего два годика, – ухватившись за паузу, начинает она, – ой, что я говорю, полтора! Он…
– …обыграл в шахматы Ботвинника, – подсказываю я. – Алексей Игоревич, простите за нескромный вопрос, вы очень дружны с Вадимом Сергеичем?
– …он был таким же невоспитанным, как и сейчас, – сухо констатирует мама. – Он собрал все тапочки в коридоре, а мы жили в большой коммунальной квартире, и утопил их в ванной!
– Гм… я бы так категорически наши отношения не определил, – с некоторым смущением говорит Алексей Игоревич. – Просто случай сделал нас соседями по номеру. К тому же, честно признаюсь, к музыке довольно равнодушен, в особенности к эстрадной ее разновидности, и когда Вадим Сергеич не без гордости сообщил, что сочинил тридцать две песни, я про себя подумал, что лучше бы он посадил тридцать два дерева и породил столько же детей!
Алексей Игоревич смеется, и мы вместе с ним. Он грузный, веселый и добродушный, в нем есть что-то детское – черточка, которая делает взрослых людей на редкость симпатичными.
– А Вертинский? – с легкой обидой спрашивает мама. – К нему-то, надеюсь, вы равнодушия не испытываете?
– Да, конечно, – торопливо соглашается Алексей Игоревич. – Я о нем много слышал.
– О нем? – У мамы вытягивается лицо. – Вы хотели сказать – его? Вертинский не зависит от вкусов, он – лучший из лучших! Я сейчас поставлю вам пластинку, и вы…
Алексей Игоревич без всякого энтузиазма смотрит, как мама хлопочет у проигрывателя.
– Если вы сейчас же не расхвалите Вертинского, – вполголоса говорит Надя, – пельменями в этом доме вас больше кормить не будут.
Мама у меня максималистка, она раз и навсегда определила для себя вершины: лучший роман – «Мастер и Маргарита», лучшее стихотворение – «Враги сожгли родную хату», лучшая невестка – Надя, лучшим сыном мог бы стать Максим, если бы упорно работал над устранением своих недостатков.
– Замечательно, – вслушиваясь, неуверенно бормочет Алексей Игоревич. – Хотя, честно говоря, я думал, что Вертинский мужчина.
– Максим, подай очки, я стала совсем слепая, – жалуется мама. – Вот же он! А Русланову мы поставим потом, Алексей Игоревич, ее тоже нельзя сравнить с некоторыми современными кривляками, которые чуть ли не нагишом пляшут у микрофона.
И тут до нас доносится отдаленный рокот, будто мимо пролетает реактивный самолет.
Мы точно знаем, что никакого самолета здесь нет и быть не может.
Мама замирает у проигрывателя с пластинкой в руках.
Мы бросаемся к окну. В километре слева поднимается снежное облако.
– Третья пошла, – догадывается Олег, и я мгновенно вспоминаю, что в доме № 23 забаррикадировалась одна семья.
– Надя, собирайся, – говорю я. – Извините, Алексей Игоревич, дела.
С этой минуты мы с Муратом становимся единомышленниками. Если бы это произошло на несколько часов раньше…
Монти Отуотер совершенно прав: люди – более сложная проблема, чем лавины.
Мама начала свои записи с того времени, как я стал профессиональным лавинщиком. Сначала я относился к ним иронически, так как был уверен, что пороху у мамы хватит на месяц-другой, но затем вынужден был склонить голову перед ее подвижничеством. Вот уже семь лет мама выискивает во всей доступной литературе связанные с лавинами эпизоды, систематизирует их, записывает суждения лавинщиков об их деятельности – словом, как льстиво возвестил мамин любимчик подхалим Гвоздь, стала «нашим лавинным Пименом».
Будучи не слишком глубокими, мамины познания о лавинах энциклопедически обширны, в этом отношении она может любого из нас запросто уложить на обе лопатки; даже Юрий Станиславович, казалось бы, знавший о лавинах все, во время своих наездов в Кушкол не чурался наводить у нее справки. Я же из маминых конспектов черпаю иллюстративный материал для лекций, да и сейчас, когда пишу эти заметки, то и дело листаю общие тетради, заполненные аккуратным маминым почерком. Зная, что я к ним часто обращаюсь, мама время от времени вкрапливает в текст назидания, имеющие большое воспитательное значение, вроде «Главный враг лавинщика – это легкомысленные вертихвостки из туристок» или «Лучший помощник лавинщика в его нелегкой жизни – умная и преданная жена, как у Монти Отуотера».
Интересы повествования побуждают меня обратиться к маминому труду и сделать ряд выписок. Конечно, квалифицированным лавинщиком читатель не станет, да ему это и не требуется, но зато он будет лучше ориентироваться в событиях, о которых узнает из последующих глав.
Древнегерманское слово «лафина» произошло от латинского «лабина», то есть скольжение, оползень. Епископ Исидор из Севильи (570–636 год н. э.) упоминал «лабины» и «лавины» – кажется, это первый литературный источник.
В фольклоре лавины называют «белая смерть», «белые драконы», «белые невесты» и так далее. Максим рассказал, что однажды, когда на Тянь-Шане Юрий Станиславович чудом ушел от лавины, в которой погибли два альпиниста, он воскликнул: «Белое проклятье!» Мне кажется, что точнее сказать нельзя: воистину «белое проклятье»!
Великий австрийский лавинщик Матиас Здарский, которого Юрий Станиславович ставил даже впереди Отуотера и Фляйга, однажды попал в лавину. Вот замечательное по наблюдательности и силе духа описание, которое он оставил: «В этот момент… послышался грохот лавины; громко крикнув своим спутникам, укрывшимся под скалистой стеной: „Лавина! Оставайтесь там!“ – я побежал к краю лавинного лога, но не успел сделать и трех прыжков, как что-то закрыло солнце: словно гигантская праща, около 60–100 метров в поперечнике, на меня опускалось с западной стены черно-белое пятнистое чудовище. Меня потащило в бездну… Мне казалось, что я лишен рук и ног, словно мифическая русалка; наконец, я почувствовал сильный удар в поясницу. Снег давил на меня все сильнее и сильнее, рот был забит льдом, глаза, казалось, выходили из орбит, кровь грозила брызнуть из пор. Было такое ощущение, что из меня вытягивают внутренности, словно лавинный шнур. Только одно желание испытывал я – скорее отправиться в лучший мир. Но лавина замедлила свой бег, давление продолжало увеличиваться, мои ребра трещали, шею свернуло набок, и я уже подумал: „Все кончено!“ Но на мою лавину вдруг упала другая и разбила ее на части. С отчетливым „Черт с тобой!“ лавина выплюнула меня».
У Здарского было восемьдесят переломов – и он не только выжил, но и через одиннадцать лет снова стал на лыжи!
По сравнению со Здарским Максиму повезло: когда его засыпало одиннадцатой лавиной, Степа быстро его откопал, а через минуту на то место, где был Максим, упало подломленное воздушной волной дерево. Но семь переломов – это тоже много, Максим должен всю жизнь благодарить Надю. Максим вообще очень неосторожен. Как и другие молодые люди, он уверен, что жизнь нескончаема, и меньше всего на свете думает о маме.
Случай с Олегом Фроловым. На него спустили лавину две туристки, которые далеко ушли с трассы на покрытый целиной склон. Я не хочу их ругать, они погибли, бедняжки, но их легкомыслие недопустимо. Олег повел себя очень правильно. Увидев несущуюся на него лавину, он мгновенно сбросил лыжи и палки, прикрыл голову капюшоном и стал делать плавательные движения по ходу лавины. (См. далее выписку из Фляйга.) В результате Олега засыпало не глубоко и его удалось довольно быстро откопать – благодаря оставшемуся на поверхности кончику лавинного шнура. Если бы Олег не потерял сознания, то мог бы освободиться самостоятельно, так как, во-первых, лавина была из сухого снега и, во-вторых, благодаря капюшону дыхательные пути забиты не были.