Он отвечает:
— Что? Разве это запрещено? Defendu de faire l'amour?[994]
— Запрещено не это — а как вы себя демонстрируете.
Он скорчил гримасу, снова натянул плавки и удалился. Атака не удалась.
Один раз он все же обернулся и крикнул в нашу сторону:
— Vous n'etes pas maries.
«Вы же не в браке». Это можно принять за комплимент.
АГАДИР, 18 ОКТЯБРЯ 1969 ГОДА
Снова на левой стороне пляжа. Великолепный прибой. Череп дельфина.
Песок и прибой. Каждая откатывающаяся волна оставляет узор, который стирает каждая набегающая. Одна картина отбрасывается и набрасывается новая; при отступлении раскрывается дверь. Никакого перехода — настоящая смена стиля.
Песок рассортировывается на мелкие и крупные зерна, но одновременно переплетается полосами и лентами, как будто в узоре соединились материальные и духовные силы.
Не живут ли люди на одной из самых дальних планет? Вопрос не столь важен. Земля — это идея центрального солнца среди бесконечно многих, что нисколько не противоречит точке зрения Лейбница, согласно которой наш мир — лучший из всех возможных, поскольку он имел в виду, вероятно, не Землю, а Вселенную.
В предвечерний час на холме над гостиницей. Фундаменты домов, разрушенных сильным землетрясением, буйно зарастают кустами инжира и клещевины. Между мозаиками пробиваются молочайники.
Там чернотелки, но осторожность в сумерках: провалы в погреба и глубокие колодцы. Прогулка по подозрительным кварталам из «Тысячи и одной ночи». Маруф, починщик обуви.
Перед тем как заснуть, я вспомнил о нашем эксгибиционисте, которого мы разочаровали. Фундаментальный труд Книгге должен был бы содержать правило для подобных встреч: не выказывать негодования — это подбадривает. Напротив, уместна комичная реплика. Секс — дело настолько серьезное, что его отрезвляет даже улыбка.
Этой назойливости, должно быть, предшествовало поощрение развращенными европейцами.
Существует также коллективный пубертатный период, независимо от того, насколько зрелы или незрелы отдельные люди, из которых состоит коллектив.
АГАДИР, 19 ОКТЯБРЯ 1969 ГОДА
Бобы клещевины в серой сухой оболочке на соломенной ветке. В них упругие плоды, словно выточенные из орешника, матово-фиолетовые, в изящную крапинку, приятные в руке.
Когда-то раньше я подумывал о коллекции семян и плодов; к этому побуждал меня Густав Шенк. Но это уводит в бесконечность.
На выходные за городом. Общественные писцы; рядом с одним какая-то дама, точно при исповеди шепчущая ему на ухо. Цирюльники; они бреют череп, чалма лежит подле на скамье. Заклинатель змей манит сдавленными звуками пузатой флейты. Он показывает кобру урея[995], потом шумящую гадюку[996], при этом держит скорпиона на открытой ладони. Он позволяет змее укусить себя за вихор, делает вид, будто у него случился дрожательный паралич, потом сует животное обратно в ящичек. Мысль: вот змея-то обрадуется, когда закончится еженедельный базар.
Оркестр из пяти музыкантов; они носят кинжалы, танцуют, поют, играют на похожем на балалайку инструменте с длинным грифом и плоским, круглым чревом. Четыре струны — их то поглаживают, то дергают.
Продавцы воды в шляпах, на которых позванивают колокольчики, торговцы пончиками, сапожники по мелкому ремонту, прорицатели, торговцы лошадиными и верблюжьими седлами. Лотки с благовониями, смолами, пряностями, специями. Жарка рыбы, чайные, в которых посетители едят из миски руками и пьют мятный чай — симфония ароматов и запахов; здесь можно было бы ориентироваться с закрытыми глазами.
Горы фруктов и злаков — апельсины, финики многих сортов, кукуруза и овес, пшеница реже. Тыквы, зеленые, коричневые и пестрые, туши огромных размеров, другие разложены в форме двух кучек и подковы. Домашняя птица; животные со связанными лапами свешиваются пучками.
Изящные мавританки, в чадре, проходят в толчее, чтобы сделать покупки; следом тяжело нагруженный слуга.
Носильщик и три дамы — базары показывают, в порядке ли и в каком находится еще страна, и это вплоть до последнего нищего.
АГАДИР, 20 ОКТЯБРЯ 1969 ГОДА
К левому берегу моря; мы снова прошли мимо черепа дельфина. Его благородный затылок блестит на солнце, словно одна из обширных лысин, какую освещенной видишь в театре. Дельфинософия — еще одна замочная скважина, которая начинает открываться для нас в это время.
АГАДИР, 21 ОКТЯБРЯ 1969 ГОДА
Погода волшебная. Воздух очищен штормом, Атлантический океан темно-синий.
Стройная мимоза перед окном «Салама». Листья крошечные, лишь чешуйки на нитевидном стебле. Бриз открывает и закрывает крону, будто зеленую ширму: поющее дерево.
Поздно в город. К наслаждениям юга относится поздняя деловитость. Жизнь начинается с заходом солнца. Небо красное и желтое в сочных тонах; вечерняя заря углубляется взметенным песком пустыни.
АГАДИР, 22 ОКТЯБРЯ 1969 ГОДА
Мы проследовали по пляжу до дельты реки Сус и искупались там на мелководье между размеренными волнами прибоя. Когда мы плыли назад, дело неожиданно приняло критический оборот, который напомнил мне о ночи у Сарациновой башни[997].
К теории вопроса: следует обращать внимание на глубину воды, на волны и подповерхностное течение, которое может оказаться очень сильным. Оно как мельничный поток идет по дну, вымывает песок под подошвами и незаметно для тебя сносит, особенно, если плывешь. Ведь над глубоким дном волны поднимают легче.
В волновой ложбине пловец снова твердо встает на ноги или хотя бы пальцами ног ощущает песок. Если подповерхностное течение движется в сторону моря, значит, приходится плыть против него. Только без паники! Нужно преодолеть сопротивление или выждать волновую ложбинку, в которой можно встать на ноги. Набегающий вал толкает к побережью, откатывающий тянет обратно, но и создает мелководье. Чтобы помочь себе выбраться, следует, по крайней мере, стать по грудь в воде. Утонуть тогда тоже можно.
В таких ситуациях дело быстро принимает катастрофический оборот. Как долго еще видишь другого? Океан пощады не знает, космический ход вещей к тебе безразличен.
Мы пробились и потом отправились на охоту за жужелицами на морском берегу.
АГАДИР, 23 ОКТЯБРЯ 1969 ГОДА
Ночью аудиенция у папы, вместе с Циттой и Фридрихом Георгом. Разговор о раскопках на Родосе и на Кипре, потом о тамплиерах в Фамагусте — здесь возникли разногласия.
На еженедельный базар в Тарудане. Мы увидели там общественных писцов, которые уже пользовались машинкой; каретка проворно бегала справа налево.
По дороге древесные козы, типичная для Марокко порода. Они забираются высоко на ветки и поедают листья. Вырисовывается дарвинистский переход.
Мы пили мятный чай на втором этаже кафе; в окно за нами наблюдал верблюд. Он высоко задрал нос, тонкие ноздри придавали ему высокомерный вид.
В саду перед кафе фонтан с тремя кобрами, извергавшими воду. Черепахи, которых я видел в Риме, все же больше понравились мне; здесь слишком силен разлом стиля.
Рядом трудились над галабией[998]. Три ребенка вязали кайму; шеф пришивал ее. Кайма — это одновременно и шов, и украшение. Принцип культуры: сублимация необходимого.
Мимо проходила толпа под зелеными флагами. Она следовала за коровой, которую должны были забить на марабуте[999]. Группы танцоров, от четырех до шести, один из них в экстазе. Два-три других должны были его сдерживать. Этот праздник повторяется ежегодно; заклинаниями на нем также вызывается дождь.
АГАДИР, 26 ОКТЯБРЯ 1969 ГОДА
Прекрасное воскресенье. Мы сопровождали мадам Амио в Улад-Тайму к ее друзьям, чете Фурни. Они владеют там плантацией, на которой выращиваются главным образом цитрусовые. Мы на машине объезжали плантацию и то там, то здесь срывали с зеленых ветвей апельсины и мандарины. О сортах следует справиться в «Нюрнбергских Гесперидах». На одном из цедратов, привлекшем мое внимание, висели приятно пахнущие плоды; они предназначены для экспорта в Америку для еврейских свадеб. Их называют эсроговыми[1000] лимонами или райскими яблоками. Примечательным был также маленький лимон, mexican lime[1001]; он оканчивается пальцеобразным отростком.
За обедом мы были посвящены в тонкости кускуса[1002]. Хотя и европейцы, мы ели его из одной, с верхом наполненной твердой крупой миски; различные сорта мяса и овощей образовывали край. Крупа тушится на пару мяса, окунается в масло, гарнируется полосками черного перца и корицы. Кушанье варят в посуде с множеством вкладышей, кускуснице.
На стене ветка финиковой пальмы с янтарно-желтыми плодами, подвешенная для высыхания. Она привлекла рой крошечных мух, круживший вокруг нее, как облако пыли. Каждое из этих мелких насекомых имеет столько же органов, как и мы, кроме того крылья и качающиеся поршники. Пыль из неописуемых шедевров. Эскадрилья самолетов не уравновесила бы даже одного из них.
За столом гость, который, видимо для консультации, пришел из ботанического сада. Он рассказал об одной змее, которую он держал для наблюдения и которая однажды сбежала из клетки. Ее долго и безуспешно искали. В комнате стоял олеандр; она, тесно прижавшись, устроилась на одной из ветвей, которая была точно такого же цвета, что и змея. «Voyez comme il est mechant!»[1003] И произнесено это было совершенно наивно. Месье Фурни француз; поскольку он родился здесь, у него марокканское гражданство. Он, кажется, живет совершенно безмятежно, как и Амио. У французов много областей, в которых они господствовали — территориально, правда, ими потерянных, но пропитанных их культурой.