, притворяющаяся папоротником, ее приятно перебирать пальцами.
Бабочки порхают вдоль ручья, внизу голубянки[308], между кустами золотисто-коричневый родственник перламутрового мотылька[309], а в высоте макушек зимородок.
Иногда попадается одна из переливающихся зеленым и черным ящериц, которых мне приходилось видеть и на Сардинии. Вытянувшись в длину или согнувшись аграфом, она нежится на маленькой скале в лучах солнца — недвижно, только пульсирует шейка: «Anken»[310], как говорит житель Нижней Саксонии.
Сквозь кроны остролистого падуба виден фрагмент Порто с Генуэзской башней, красными утесами и горами, покрытыми пятнами редкой macchia.
Место для мирного пребывания — находили его и другие, собиравшиеся, вероятно, пожить здесь, ибо на одном каменном блоке можно было прочитать: «Défense de camper»[311] и ниже: «Кемпинг запрещен» — мелкая, но видимо, неизбежная царапина на почти совершенной картине. Там, где речь идет о запретах, народы становятся полиглотами.
Во второй половине дня спуск к берегу реки до широкой галечной отмели. Скорпион, который не пожелал забираться ко мне в бутылку, как тридцать лет назад такой же на Касабланке, — на сей раз я уступил как более умный.
ПОРТО, 30 МАЯ 1966 ГОДА
Во второй половине дня мы вдоль сельской улицы отправились в Эвизу до высокого моста над рекой Порто. Там ответвляется покрытая растительностью дорога, которая следует изгибам реки и дальше ведет на Оту.
Такие дороги, как и заброшенные сады, типичны для острова; сеть горных троп для вьючных животных и мулов благодаря дорожному строительству при Наполеоне погрузилась в сон Спящей красавицы. Тот, кто любит одинокие пешие прогулки, найдет здесь для себя раздолье.
Речное дно пахло папоротниками и коровами, которые паслись там. Высокий голубой зимовник давно уже отцвел, на кустарниках светились светлые соплодия. Когда я сорвал одно из них, на ладонь мне брызнули черные семена.
На дороге лежал амулет, красный рожок, какие я часто видел в Неаполе. Этот был сработан не из коралла, а из твердого воска или из какого-то искусственного материала. Он послужил хорошим примером в разговоре, который я как раз вел с Ингой и Штирляйн. Речь у нас шла о крещении по необходимости и о том, что «одной водой здесь, конечно, ничего не сделать». То, что сакральное воздействие причастия Гюисманс ставит в зависимость от чистоты муки, из которой испечена облатка, всегда было мне подозрительно — так аргументируют философы, у которых не все в порядке с желудком. Мусульманин может совершить святое омовение даже песком, если в пустыне отсутствует вода. Я, во всяком случае, тоже посчитал рожок из этого непонятного материала удачной приметой.
И в самом деле, после прогулки последствия гриппа исчезли; вернулся оптимизм. Я снова заметил это по автомобильным номерам, когда мы вернулись на шоссе: счастливых чисел прибавилось. Конечно, последовательность можно перевернуть: когда наступает новая жизнерадостность, символы тоже становятся дружелюбнее. Тогда мы толкуем интенсивнее.
Знак вообще можно увидеть лишь во взаимосвязи, он существует для чего-то иного. В Юберлингене в водопроводной воде всегда плавали маленькие кристаллы извести; поэтому я извинился перед Рудольфом Шлихтером[312], который был у меня в гостях и попросил стакан лимонада. Он сказал: «А я смотрел на это как на что-то особенно приятное», а потом добавил: «Если бы я вам не доверял, я счел бы это ядом».
В густом низкорослом лесу стоял покинутый хутор или, скорее, избушка, местопребывание отшельника. Мысль: «Если б уединиться сюда на год и, поручив пастуху из Ота еженедельно снабжать себя провиантом, можно было бы почти как в пустыне сосредоточиться на одной теме». Воспоминания в таком уединении возвращаются с визионерской силой. Пример: «Lettres de mon Moulin»[313] Доде.
ПОРТО, 31 МАЯ 1966 ГОДА
Прогулка к маленькой бухте Буссалья. Она еще безлюдна, но какой-то зубной врач из Парижа уже собирается выстроить там бунгало. Мы прошли мимо широко разбросанных стройплощадок.
Обрывистый берег с лежащей под ним галечной отмелью и гранитными утесами. К одному из них мы сплавали, чтобы позагорать; камень был гладким и теплым. Снова в этом гранитном мире меня удивило одновременное сосуществование самых различных градусов консистенции. Здесь скала была твердой и отполированной крупными кусками в колонны или саркофаги, там более или менее рассыпчатая, потом гранулированная. Нередко один и тот же массив переходит в эти состояния, гетерогенность которого, следовательно, основывается не столько на его химизме, сколько на механическом воздействии.
Богатство macchia в этой бухте с зарослями винограда превосходило все, что до сих пор мы видели на острове. Это касалось как поверхностей, так и отдельного куста. Такое великолепие, вероятно, не может продолжаться дольше одного дня. Звездный узор цветов стоит перед глазами, пока не уснешь.
ПОРТО, 1 ИЮНЯ 1966 ГОДА
Мы встали пораньше, чтобы отправиться в Корте[314]. Сначала мы изрядно попетляли по извилистой долине Порто. Проезжую часть пересекали стада полудиких свиней; эта порода, кажется, отличалась от сардинской, была не такой остроносой. Водитель сказал, что дикий кабан постоянно заботится о пополнении стада. От него я также узнал, почему на острове следует опасаться лисиц, о чем мне уже доводилось слышать от сардинских пастухов. Лиса, volpe, потому становится кровожадной, что здесь, как и на Сардинии, волки не водятся. Любопытно, как зоологические факты намекают на политические отношения.
Поднимаясь вверх, мы видели как бы в сужающемся коридоре залив Порто с Генуэзской башней в центре и защитной горной грядой, которая увенчивается Капо деи Сеньори. Издалека я поприветствовал бледно-красную кровлю «моего» домика, потонувшего в густой зелени. Потом мы пересекли знакомую каштановую рощу возле Эвизы, к которой примыкает необозримый сосновый лес. Светло-коричневая кора стволов регулярно сбрасывается, почти как у старых сигилляриев; ветви широко разведены наподобие кедра. Зрелище, столь редкое теперь на Средиземном море. Лиственные деревья, стоящие отдельно или группами, вносят некое разнообразие. По мере продвижения вверх буки, березы и лиственницы становятся меньше, с покалеченных ветвей свисают свалявшиеся космы. Теснина, Коль де Вергио, гола — лишь несколько елей. Зимой она непроходима, уже у Эвизы лежит снег по щиколотку. Отсюда, где дует прохладный ветер, мы надеялись увидеть Мон-Сенто, самую высокую гору острова[315], однако день был неблагоприятным, а погода слишком ненастной.
Вниз на Калалучью. Мы сделали привал на асфоделевом[316] лугу. Соединение цветка с подземным царством, где Минос вершит суд над мертвыми, стало бы скорее понятным в сумерках, чем в один из таких часов, как этот, когда ощущаешь только чистую солярную силу. Сотни хвостиков поднимались из влажной от росы травы.
Встреч с древними деревьями становится все меньше. На сей раз я повстречал ольху у ручья, текущего через луг. Я и не знал, что это любящее болотистую почву дерево может вырастать до таких размеров. Ему, сдается, понадобилось сто лет, чтобы вырасти, и еще сто, чтобы зарасти. Как будто корни снова выкарабкались наружу и там саламандрой сплелись в клубок. Все еще зеленый лабиринт.
Вниз в долину Голо через щелеподобное ущелье в граните, в котором взрывами пробили проезжую часть. Был открыт удобный путь, а старая Scala di Santa Regina a Cuccia вышла из употребления. Мы некоторое время следовали по узкой кромке; она вела вдоль сбегающего зигзагами по серому граниту горного потока. Нога касается мягкой подушки золотого дрока[317], фенхеля, ферулы[318], эхиума[319] и розмарина. Мне едва ли приходилось прежде видеть более красивую тропу для странствий. Все, что мог предложить остров, — скалы, бурный горный поток, скудное, но все же богатое цветение, как будто сама горная порода переживала высшее превращение, — все собралось здесь словно в последний раз, потому что внизу в долине уже полным ходом идут масштабные подготовительные работы по возведению плотины. И все же хочется надеяться, что запруженная вода не поднимется выше Scala.
Корте был столицей острова в эпоху Паоли. Темное ядро города с цитаделью обширно окружено новостройками в миланском промышленном стиле. По узкой лестнице мы поднялись к крепости. С валов над старыми кладбищами открывался грандиозный вид на долину Рестоники. Здесь, наверху, настроение тоже строгое и мрачное, но в стыках старых камней селились цветы, а на самих стенах — мелкий люд. Так что я неизменно наталкивался на какие-то уголки, где дорога к вершине сулила обильный улов.
Еще сохранились пулевые отверстия в доме Гаффори, который грозила взорвать его жена, когда защищала его от генуэзцев. Гаффори приказал перед штурмом крепости открыть огонь, хотя они вывесили из люка в стене его захваченного сына. Сын остался в живых и позднее поклялся матери, что отомстит за убитого отца. Все это ощущаешь очень живо при виде такого скального гнезда, которое Грегоровиус[320] по праву назвал «Акрополем Корсики».
На площадях воздвигнуты памятники французским генералам, родившимся на Корсике. Прежде всего, корсиканцы помянули Паоли, который почти осуществил их мечту о свободе; он стоит на постаменте в напудренном парике и кружевном жабо, от которых не отказывался даже в бою.