Дароносицы, которые обнаруживаются с мезозойской эры. Они сверкают в росе. У сложноцветных это чудо становится особенно явным. Разве кто-то может проигнорировать его, видя, скажем, подсолнух, если он, конечно, не духовно слепой?!
Если верить ботаникам, то видовое образование у сложноцветных находится еще, должно быть, в самом разгаре. Это было б хорошим знаком для того, кто считает большими периодами времени — периодами не истории мира, а истории Земли.
В конечном итоге — все чудо; оно распознается только глубиной нашего вглядывания или перспективы, а также ощущением счастья. Любовное служение было до всех времен и существует во все времена… До того как расцвели покрытосемянные[911], его исполнял ветер, который все еще архаичным вестником блуждает по папоротниковому лесу и нивам.
ФРЕЙБУРГ, 3 °CЕНТЯБРЯ 1968 ГОДА
Профессор сидел в автобусе, слева от него жена. Он устал; день получился длинным, была проделана большая работа. Сейчас они были бы дома.
Профессор глуховат — но этот скрежет нельзя было не услышать; он пронизал до мозга костей. Звук был такой, будто косой косили металлическую траву. Одновременно профессора швырнуло вперед и оглушило ударом о переднее сиденье.
Спустя мгновение, придя в себя, он увидел перед собой открытое пространство; левая стенка автобуса была скручена, точно крышка консервной банки. Место рядом с ним было пусто. Он крикнул: «Мамочка», но не услышал ответа.
Что же случилось? Автобус вскользь протаранила другая машина, тягач, приспособленный для поднятия грузов. Его тяжелый, острый, как нож, грейфер сошел с направляющей и прорезал автобус. Крюк также прошелся по телам пяти пассажиров, сидевших у левого края. Полиция прибыла сразу; погибшие уже лежали на обочине дороги. Профессор через дыру выбрался из обломков, присел рядом с мамочкой и разговаривал с нею, пока не приехала похоронная машина.
Необычная автокатастрофа, однако, как почти всегда, подспудные ее обстоятельства еще необычнее. Считаю излишним говорить, что водитель крана переутомился после долгого рабочего дня да и совершал «левую» поездку. Это, скорее, лежит в основе несчастья: как подтверждающее правило исключение. Однако ж фатальным в подлинном смысле слова является то, что обычно профессор всегда сидел от жены слева, поскольку был глуховат на левое ухо. На сей раз она попросила его поменяться местами; она была художницей и хотела всмотреться в детали ландшафта.
Кроме того, обычно они никогда в таких случаях не ездили автобусом, предназначенном для персонала, а пользовались личным автомобилем, прихватывая владельца стройки Альфреда Тёпфера и его жену. В тот день, что тоже прежде почти не случалось, в обстоятельства дела вмешались оба их сына: поскольку им потребовалось зачем-то съездить в город, профессор отдал им свою машину и сел в автобус.
Итак, вопрос ясен; несчастье стало результатом череды случайных обстоятельств. Обычно в таких случаях говорят: «Так и должно было произойти». Правда, нагромождение случайностей и их тесное переплетение поразительно… С другой стороны ему соответствует редкостный характер аварии; нам следует рассмотреть это зеркально. Притом статистически: среди миллионов столкновений и тысяч аварий встречаются и уникальные варианты. Сколько деталей должны совпасть во времени и пространстве, прежде чем счастливчику выпадет его Великий жребий. Рассматриваем ли мы это как чистую случайность или, к чему склоняются многие, как предопределенность, статья особая. Причина и следствие наличествуют всегда. Тот, кто хотел бы противопоставить друг другу метафизику и причинность, ступает на ложный путь. Разумеется, возможно и то, что причинность играет роль судебного исполнителя.
В данном же случае произошло нечто иное, что поставило меня в тупик… нечто иное, чем действие тонких нитей в кукольном театре жизни, которые притягивают непредвиденное. Более тревожным кажется мне обстоятельство, которое отсылает назад во времени и суть которого заключается в последовательности, в очередности: приблизительно за месяц до этого профессору приснилось это событие.
Правда, в том сне отсутствовала техническая деталь. Профессор стоял с супругой у поручней корабля; они смотрели на море. Вода была спокойной; тем более страшно поразил могучий вал, который, пенясь, внезапно накатил на них и выхватил стоявшую рядом с ним жену. Профессор звал «мамочку» — однако та не ответила.
Раздирающий, жуткий звук, с каким мимо прошла волна, врезался ему в память. Он был таким же, с каким грейфер распорол автобус.
Подобное сновидение не подчиняется законам статистики и их вероятности. Большее остается под спудом. Когда это осознается, то крошечная трещина позволяет бросить взгляд на другую, слепую сторону зеркала. Оттуда авария кажется вариантом сна, переносом произведения искусства в реальный, технический мир.
ВИЛЬФЛИНГЕН, 12 ОКТЯБРЯ 1968 ГОДА
Дополнение к записи о дне рождения в 1966 году[912]: к чему ночное перебирание конфликтов, которые давно сгладились временем, и участники которых покоятся в могиле? Они еще при жизни простили нас, да и сами были не без греха и часто несправедливы.
За этим должно скрываться еще что-то, какое-то pater peccavi[913], которое донимает нас сильнее, чем эпизодические огрехи. Но отец сам был только исполняющим обязанности: в любом временном беспорядке скрывается космическое нарушение.
Мы осторожно движемся по своей жизни, словно по лезвию, и ощущаем оставленные зазубрины. Клинок хранился в прошлом, как в ножнах, и мы знаем лишь некоторые из его мест. Но однажды мы должны предъявить его, освобожденного от времени. Нас мучают не капризы; это предзнание.
ВИЛЬФЛИНГЕН, 15 ОКТЯБРЯ 1968 ГОДА
Что дольше биоса живет во времени? Среди прочего — его оснащение. Скорлупы и панцири, кости и зубы, оболочки и хомуты, каменные ядра и клеточные стенки. Каркасы из извести и кремня, конструкции из рога и слоновой кости. Как если бы долгого срока оказалось недостаточно, все это еще раз отвердевает, переводится в ископаемое состояние. В Сардинии я находил на морском берегу окаменевшие ракушки буквально рядом с только что намытыми, а в сицилийской пещере — домики сегодняшних улиток среди их окаменевших предков, они почти не отличались друг от друга.
Органические конструкции: жизнь встраивает в себя мертвое. Так дом несется колоннами, подпирается балками. Жизнь царит в комнатах и парадных залах. Но без стен не было бы и комнаты. Даже амеба нуждается в наружном слое. Усики виноградной лозы лучше всего справляются со своей задачей тогда, когда они отмерли. Они передают свою силу.
Ввиду суверенного применения и смешения мертвых и живых тканей нелегко отмахнуться от вопроса о центре строительного плана, независимо от того, ответил ли ты на него и как.
Художник предоставляет отвечать философу; он же наглядно показывает проблему. Он рисует погруженных в созерцание черепа мыслителей, а также череп, стоящий на книгах, как Караваджо. Цвет здесь, так же, как и там, жив.
Дополнение, 3 октября 1976 года: так совпало, что сегодня утром, когда я переписываю этот раздел, мне пришлось с благодарностью отвечать на письмо Вернера Хёлля[914], который касается этой темы. Он приложил к письму один из своих коллажей, «Окно».
Какая тема? Вероятно, такая: наплыв предшествующих метафизических спекуляций на последующую материю. Так человек взыскивает долг. Такой оборот беспокоил уже молодого Ницше. Письмо Хёлля начинается цитатой, которую я почти позабыл и которая мне в данной связи как раз очень кстати: «Жизнь — это лишь особый вид смерти, и вид очень редкий».
«Дорогой Вернер, я вижу, что нас занимают схожие мысли, близкие этой цитате. Сейчас я читаю книгу Уве Георге "В пустынях Земли": автор считает пустыню нормальным состоянием нашей планеты, а оживление растениями и животными лишь краткой интермедией. Как же тогда могут выглядеть пьесы той власти, которой под силу разыгрывать подобные интермедии?
На рисунке Мунка "Поцелуй смерти" лицо девочки и мертвая голова нарисованы одним и тем же грифелем и с той же любовью; мастерство художника заключается в том, что он отвечает материи непосредственно через смерть и жизнь.
Много лет назад я переписывался с Рене Магриттом[915]. Он тоже прислал мне "Окно". Оно было разбито; через пустоты окна виднелся ландшафт. Тот же ландшафт лежал еще раз перед окном на полу; он был мозаикой рассеян по осколкам».
ВИЛЬФЛИНГЕН, 16 ОКТЯБРЯ 1968 ГОДА
Вновь наступила осень; на столе передо мной пластина подсолнуха. Она большая, как диск, гениальное размещение сотен семян вокруг центра.
Достойна восхищения строгость расположения. Конечно, в нем всегда есть небольшие неправильности. Но они присутствуют даже в пчелиных сотах, считающихся образцом наиточнейшей работы.
Здесь мы имеем дело с отличием естественного круга, несовершенству которого отдает предпочтение художник, от круга математического, который совершенен.
Центр математического круга тоньше, чем могло бы проколоть самое тонкое острие; он нематериален, незрим.
Тем самым мышлению удалась абстракция, к которой механика самое большее приближается, но никогда не достигает. Любой механический круг является лишь грубым отображением математического. Поэтому нет ни одного колеса, ход которого производил бы совершенную прямую, сколь бы превосходным оно не было. При сильном увеличении становятся видимы зазубрины; всегда сохраняется также разница между реальной и идеальной осью. Она выражается в следе. Это — одна из причин того, что прогресс своей цели не достигает. Венка, которого однажды удостоился дух, никаким больше усилием не стяжать.