Под вечер четвертого дня ожидания подошел пароход. Сидя на палубе и плывя вниз по Вятке, мы с Татьяной Николаевной продолжили наши разговоры, причем я жадно ловила сведения о событиях, о которых, будучи в заключении, имела лишь приблизительное понятие. Когда наиболее интересные темы были исчерпаны, мы сошлись на общей приверженности к поэзии Гумилева и решили взаимно пополнить запас знаемых нами наизусть его стихотворений. При закате солнца, под тихий плеск воды, на борту вятского парохода зазвучала утонченная гумилевская экзотика, уводя от действительности и создавая настроение отрешенности и покоя.
И тут я вспомнила канун наступающего 1943 года в лагерном бараке. Трое заключенных — Люба Емельянова, Катя Зелигсон и я, — желая узнать будущее, достали кусок воска, растопили его и затем, вылив на снег, рассматривали на стене отбрасываемую им тень. Люба увидела могильные холмы с крестом. Через два месяца она узнала, что ее единственный сын десяти лет умер от менингита. Катин кусок воска отбросил на стену силуэт женщины, склоненной к земле — ранней весной ее отправили на сельскохозяйственные работы. Мне досталось изображение лодки с сидящей на ней человеческой фигуркой. И вот я теперь, во исполнение предсказания, мирно плыла к новым берегам.
На пристани Цепочкино, речном «порту» города Уржума, мы расстались с Татьяной Николаевной, чтобы уже никогда больше не встретиться. Но, как воспоминание, передо мной лежит открытка, написанная через десять дней (то есть 30 августа 1943 года) и содержащая небольшое стихотворение, посвященное нашему путешествию по реке Вятке. Этим стихотворением я и заканчиваю главу о том, как я ехала из места заключения к месту жительства под надзором районного отделения министерства внутренних дел.
Вятские Поляны, Первомайская улица, д. 25
М.С.Колесниковой для Т.А.Аксаковой
Отправитель: Оппель Т.Н., Уржум «Гипромстрой».
Я вспоминаю в этот тихий вечер,
Мой милый, мой далекий друг,
О нашей промелькнувшей встрече,
О ласке Ваших нежных рук.
Я помню Ваших глаз сиянье голубое
И грустное значенье Ваших фраз —
Я чувствую, как что-то бесконечно дорогое
Окутало меня в последний раз.
Теперь все реже будут встречи,
А, может быть, уж им пришел конец?
Мне хочется хоть в памяти сберечь их
Как на родной могиле вянущий венец.
Т.О.
Двадцать пятого августа 1943 года я, как оказалось потом, на долгие годы высадилась в Вятских Полянах, маленьком городке на правом берегу Вятки, в 60 километрах от ее впадения в Каму.
В поисках работы и жилища. Воспоминания о лагерных друзьях
Вятские Поляны — ранее торговое село Вятской губернии Малмыжского уезда, ныне районный центр Кировской области — были превращены в город в 1941 году в связи с прибытием из Загорска крупного военного завода. На первых порах этот эвакуированный завод разместился в корпусах небольшой шпульной фабрики, единственного промышленного предприятия, имевшегося в Вятских Полянах до войны, и стал выпускать, с одной стороны, граммофоны, а с другой — пулеметы-пистолеты Шпагина (ППШ). Производством последних руководил сам изобретатель Георгий Семенович Шпагин, в доме которого я бывала, занимаясь английским языком с одной из его дочерей. Помню также случай, когда Георгий Семенович любезно отвозил посылку моему отцу и заходил к нему в Исторический музей. Теперь, по прошествии многих послевоенных лет, производство ППШ уже не является военной тайной, но в ту пору мы знали только о граммофонах!
Возвращаюсь к географическому положению Вятских Полян. Этот самый южный район Кировской области, отстоящий на сотни километров от своего центра, зубцом вклинивается в автономные республики: с запада он зажат татарами, с востока — удмуртами. На северо-западе района деревни с оригинальными названиями Дым-Дым-Омга и Казань-Омга населены марийцами, но основное население все же русское.
Во время моего прибытия город представлял собою одну бесконечно длинную улицу Ленина с небольшими от нее ответвлениями. Примерно на половине протяжения этой улицы — с 200-х номеров домов — кончались Вятские Поляны и начинался Усад. Главная улица была частично вымощена камнем, но ее «ответвления» весной и осенью превращались в засасывающие болота. Жители, с трудом отдирая подошвы от липкой грязи, добродушно шутили: «Есть три города на земле: Париж, Малмыж и Мамадыш[131]. Разница невелика — дома пониже и асфальт пожиже!» Но в конце августа, когда я ступила на вятскополянскую землю, солнце еще сияло и на улицах было сухо — меня ждали трудности другого характера.
За время моего путешествия из Пезмога в жизни пригласившей меня тети Маши произошли осложнения: во-первых, она уже не работала на пекарне — ее должность была сокращена, а во-вторых, вернулся из заключения ее муж, с которым она не ладила, горький пьяница. Условия жизни тети Маши меня поразили своим убожеством: она снимала угол в стоявшей среди огорода хибарке у довольно грубой и сумасбродной женщины, тети Насти Созиной. Хозяйка, ее две дочери и две козы помещались тут же.
Несмотря на это, я была встречена очень приветливо — тетя Маша меня накормила, напоила чаем и уложила спать на свою кровать, постелив себе на полу. Сопровождавший меня повар-карусельщик пошел ночевать в Усад по данному ему кем-то адресу.
На следующее утро я пошла оформляться в районное отделение НКВД; сдала свою путевку и получила полугодовое удостоверение личности. По внешнему виду это удостоверение не отличалось от тех, которые выдавались незапятнанным гражданам, но в одной из граф стояло: выдано на основании § 39 Положения о паспортах[132]. Долгое время я не сознавала значения и опасности этого § 39, по которому сведущие лица сразу понимали, с кем имеют дело. Осознала я все это лишь семь лет спустя, когда, получив путевку на лечение в Кисловодск, отправилась туда с § 39 в паспорте. (О том, что за этим последовало, речь будет в свое время.)
В отделении НКВД со мной были вполне корректны и спросили, что я умею делать и как я думаю устроить свою жизнь. Я заявила о своей медицинской специальности, а также о знании трех иностранных языков и, выйдя из НКВД, не теряя времени, стала искать работу.
Главный врач военного госпиталя, хирург Зорин, как будто склонялся принять меня, но, узнав, что я была в заключении по 58-й статье (о чем я сразу ставила в известность всех работодателей), вопросительно поглядел на своего политрука и просил зайти через два дня, когда вакансии, конечно, уже не оказалось.
Несколько мучительных дней я провела в коридоре перед кабинетом заведующего кадрами завода. Кабинет этот помещался в грязном бараке с выбитыми окнами и заплеванными полами. Мимо меня, хлопая дверьми и создавая сквозняки, шныряли какие-то в лучшем случае мрачно-сосредоточенные, а в худшем — сквернословящие люди, а я все не могла добиться аудиенции. Когда же я, после нескольких дней хождения на завод, поняла, что получить место в его санчасти при наличии § 39 надежды нет, моя выдержка дрогнула, и я почувствовала себя, по выражению Гумилева, которым в ту пору была полна моя душа, «на дне мирового колодца».
Наибольшей глубины колодца я достигла тогда, когда услышала, как хозяйка конуры, где я нашла пристанище, говорит приютившей меня тете Маше: «А ты, Семеновна, не очень-то свою арестантку привечай. Она меня со своим поваром еще обворует».
После этой кульминационной точки началось мое неуклонное восхождение; не прошло и трех месяцев, как я на вятскополянском горизонте из «Золушки» начала превращаться в «принцессу». Продолжая искать работу, в 20-х числах сентября я пришла в районную больницу, расположенную на окраине города, в наиболее живописной части Вятских Полян, близ оврага, заросшего хвойными деревьями. Не застав никого в конторе, я вышла на широкий двор. Посреди двора стояла молодая особа, показавшаяся мне сначала не живой женщиной, а только что вынутой из коробки нарядной куклой. Ее белокурые волосы были заложены безупречными волнами, крепдешиновое платье в оборочках не имело на себе ни одной морщинки, и даже губы этой дамы почти не двигались, сохраняя намеченные красным карандашом контуры.
Я все же рискнула подойти к этому радужному видению с какими-то вопросами и получила приветливые и обстоятельные ответы. Ободренная таким приемом, я изложила сущность своего дела, не забыв упомянуть о § 39. Моя новая знакомая посоветовала мне написать заявление на имя главного врача и подойти на следующий день к 10 часам утра в здание, находящееся направо от ворот.
Каково же было мое удивление, когда в кабинете главврача за письменным столом я увидела ту самую женщину-куклу, с которой я беседовала накануне. Вчерашняя незнакомка, Валентина Васильевна Колобова, была не только главным врачом больницы, но и председателем гарнизонной комиссии, лицом весьма значительным в военное время.
Если с первого взгляда я заметила ее склонность к нарядам, то вскоре мне открылась ее другая, более значительная черта — отзывчивость к людскому горю. Валентина Васильевна обладала очень добрым сердцем, и потом, работая с ней, я не раз видела слезы сострадания на ее глазах.
Но возвращаюсь к последовательности событий. На мое заявление была наложена благоприятная резолюция и приказом по больнице я с 1 октября 1943 года назначалась сестрой инфекционного отделения, которым заведовала сама Колобова. Мои отношения с «начальством» сложились несколько своеобразно. После месяца совместной работы Валентина Васильевна, идя со мной на обход больных, уже говорила: «Татьяна Александровна, умоляю вас, следите за моей речью и, если я только что-нибудь не так скажу или сделаю неправильное ударение, сразу дергайте меня за рукав!»