Волконские поехали в Тамбов, Завадовские — в Ташкент, Старки — в Кострому, а Лермонтову и Трубецкому предоставили право украшать собою Киров, что они и сделали. В этих шутливых словах имеется большая доля правды.
Оба двоюродных брата сначала вызвали в городе интерес, а потом приобрели среди кировчан большую популярность. Даже когда заграничная одежда поистрепалась, а часть ее была продана на насущные нужды, проходя по улице, они выделялись не только прекрасным ростом, но и какой-то элегантной подтянутостью не военного, а штатского образца. Преждевременно поседевший Лермонтов был к тому же очень красив собою. До сих пор, встречаясь с ним, я жалею, что не вижу на нем рыцарских доспехов.
На поставленном Москвиным в 1912 году у Харитоненко спектакле, описанном в первой части воспоминаний, присутствовала высокая седая дама с двумя мальчиками. Одним из этих мальчиков был Николай Лермонтов. Разница в возрасте исключала в ту пору возможность «непосредственных» контактов между нами (Петруша Трубецкой и совсем не выходил из детской в то время), но теперь эта разница сгладилась, и между нами установились самые дружеские отношения. За столом у Батюшковых я читала им первые главы этих, еще только намечающихся, воспоминаний, за которыми они продолжают внимательно следить. И Лермонтов, и Трубецкой навещали меня в Полянах.
Должна засвидетельствовать: несмотря на то, что их жизнь в Кирове на первых порах отнюдь не была усыпана розами, и Лермонтов, и Трубецкой относились ко всем неполадкам весьма спокойно и постоянно выражали радость, что они на родине. Бывали случаи, когда Лермонтов даже перебарщивал в этом отношении. Так, однажды, в моем присутствии, у себя дома, он принялся доказывать пришедшим к нему кировским литераторам, что в дореволюционной России никакого дворянского класса в идеологическом отношении не существовало, а то были только «патриоты своего отечества». Дословно он, конечно, так безграмотно не выражался, но смысл был как раз этот. Слыша это, я, смеясь, посоветовала ему учитывать свою аудиторию. В данном случае он не учел моего присутствия.
Петр Григорьевич таких деклараций не делал, но в силу своего мягкого характера и широкого образа мыслей был, по существу, более демократичен, чем его двоюродный брат.
Коммунальными квартирами «возвращенцев» обеспечили не сразу, но зато, принимая во внимание прохождение курса во французских школах, признали за ними высшее образование и предложили места экономистов: Лермонтову — в управлении автотранспортом, а Трубецкому — в учреждении, именуемом «Утильсырье», где, как я уже говорила, они снискали любовь и уважение. Лермонтов, правда, частенько ссорился с начальством, но это шло на пользу дела и в ущерб себе.
В самом начале 50-х годов в Киров приезжала Ан-ночка Толстая, но я ее там, к сожалению, не видела. В ту пору прямых поездов между Вятскими Полянами и Кировым не было, и поездка в наш районный центр представляла большие трудности. В послевоенные годы Анна Ильинична, по наряду «Общества распространения политических и научных знаний», выезжала или, вернее, вылетала в различные города страны с беседами о своем деде и о жизни в Ясной Поляне. С такой беседой она и выступила в Кировском педагогическом институте, остановившись у Трубецкого.
Примерно в то же время, что и новые кировчане, из Югославии вернулись ее два брата: Илья Ильич и Владимир Ильич — с женами, детьми и любимой собакой. Как Толстых, их не послали на периферию, а устроили в Москве и снабдили персональными пенсиями. Лермонтов, находящийся с ними в приятельских отношениях, признает в них «свойственный всем Толстым „шарм“». Увидев однажды у Анночки в Москве Владимира Ильича, я, откровенно говоря, никакого «шарма» не заметила или, может быть, не успела заметить. Что касается Анны Ильиничны, то я в полной мере чувствовала ее своеобразный «шарм», и наша дружба оставалась нерушимой до самой ее смерти 3 апреля 1954 года.
Несмотря на то, что у Толстопоповых была хорошая квартира на Арбате, Анночка, вопреки желанию мужа своего и путем больших усилий, построила дачный дом недалеко от Звенигорода. Делала она это, имея в виду своего сына Сережу, который перенес много тяжелого и составлял предмет ее постоянных забот. Бравируя своим подневольным положением, я умудрилась во время одной из вылазок в Москву провести с Анночкой два дня на этой даче. Было это осенью 1953 года, то есть за полгода до ее смерти. Мы вспоминали Калугу, Мойку, все, что связывало нас на протяжении тридцати лет, и не подозревали, что это наше предпоследнее свидание.
Мне кажется, не будет неуместным привести здесь два последних письма Анны Ильиничны, которые я извлекла из своего архива и с большим волнением перечитала. Эти письма имеют отношение к моему приезду на дачу. Они очень милы по форме и исполнены той шутливой ласковости, которая составляла ее стиль.
«27 октября 1953 года.
Милая моя Татьянушка! Хотела написать тебе в тот самый день, когда мы с тобой расстались. Ты себе представить не можешь, как мне было приятно с тобою, как было интересно и поучительно, моя дорогая подружка. И все же осталось впечатление чего-то недосказанного, недоговоренного. Напиши мне, моя душенька, пока я еще жива. Хотя совсем не хочется помирать, но я часто чувствую последствия инфаркта, чувствую, как сердце обливается кровью в прямом смысле, а не в переносном, хотя достаточно причин ему поливаться и так и сяк. Сейчас сижу совсем одна на даче, куда выехала с Сережей, неожиданно приехавшим повидать нас, еле живых стариков. Брат Владимир вырвался сюда на сутки, и они пошли на Москва-реку со спиннингом, чему я очень рада, т. к. Сережа совсем не выходит из подавленного состояния духа. Пока ответа на мое просительное письмо нет, поэтому на днях он снова отправляется на север, где чувствует себя спокойнее и увереннее, хотя тяготит дальность расстояния (езды четверо суток). Пишу тебе, только чтобы сказать, как я люблю тебя и благодарю за чудесно проведенные с тобой часы. Напиши мне, пожалуйста, какой глагол был поставлен к “поповне”. Я точно не запомнила, а тут нужна точность.
Нежно целую тебя. Твоя Анночка».
Тут речь идет о случае, который мы вспоминали с ней на даче (я уже упоминала о нем). Мой двоюродный дядюшка Николай Петрович Штер дирижировал танцами на балу в Дворянском собрании в мае 1913 года. Присутствовала царская семья. Когда закончился торжественный полонез, государь попросил начинать танцы. Перейдя обширный зал (именуемый теперь «Колонным»), дядюшка склонился передо мной в почтительном поклоне, приглашая открыть бал первым туром вальса. Не ожидая такой чести, я замялась в нерешительности и вдруг услышала вразумляющий шепот: «Не жеманься, как поповна!», после чего положила руку на плечо своего кавалера и, не помня себя от страха, заскользила по безбрежному паркету. В своем письме Анночка просила восстановить в ее памяти выражение «не жеманься».
Письмо от 29 декабря 1953 года:
«Спасибо, милая Татьянушка, за письмецо. Неизменно радуюсь, когда вижу твой характерный почерк, зная, что всегда найду что-либо остроумное в твоем конверте. Я снова лежу, перенося воспаление среднего уха. Откуда мне сие?! Непонятно. Конечно, машинку с клапаном это подорвало, так что чувствую, что ослабела. Посещает меня брат С.Михалкова, Миша. Он тоже пишет. Сереже хотелось бы иметь твое четверостишие о нем. У меня оно есть в моих недрах, но не найду, так что буду очень благодарна, если ты мне его пришлешь, коли это возможно. Миша очень милый и интересный. Отбыл наказание после войны, вернее, он был на проверке пять лет без обвинения и статьи и теперь попал под амнистию. Сережа вел себя по отношению к нему исключительно. Он был везде — в пяти высоких инстанциях, говорил лично и ничего не мог достичь. Сережа говорит, что не стоит трудиться, не стоит чего-то ждать таким, как Сережа мой. Другого я ничего не слыхала.
Мое занятие состоит в том, что я лежу, вяжу, выпрямляю, вернее, редактирую, то пьесу М., то лекции брата Володи, смотрю телевизор, который Патя купил мне для развлечения. Не могу сказать, чтобы я была в восторге, но все же многое бывает интересно, занятно, не говоря уже о музыке, балетах и операх Большого театра. Досадно, что не цветное, а одноцветное, как в старом кино. Будет лучше смотреть на даче. Но попаду ли я туда и когда, это большой вопрос. С постели спускают только, чтобы помыться и привести себя в порядок. Никогда не ждала от себя такой немощи, хотя надо радоваться, что нет увечья вроде паралича. И за то спасибо!
Пиши, моя милая! Я совсем не удовлетворена свиданием с тобой. Так мало, а, главное, твоего творчества я не знаю. Как здоровье твоего отца? Мы не слыхали о нем.
Целую тебя, мой старый, верный друг. Твоя Анночка».
Привожу упомянутое в письме мое коротенькое стихотворение на Сергея Михалкова, написанное в начале 50-х годов, то есть в разгар «культа личности»:
Джамбула стиль в стране советов
Не есть смешной анахронизм.
И кто, скажите, из поэтов,
Кто не вдается в «джамбулизм»?!
Возьмешь журнал, и станет жалко,
Что, ради премий и венков,
То, что не мог писать Михалков,
Не дрогнув, пишет Михалков.
После того, как я его так «разделала», считаю свои долгом рассказать о Сергее Владимировиче Михалкове то, что слышала от Анны Ильиничны при нашем с ней последнем свидании в марте 1954 года. Она чувствовала себя плохо, но бодрилась, и наши беседы по-прежнему касались самых разнообразных тем. Она вдруг сказала: «А ты знаешь, Татьяна, что сделал Сергей Михалков, когда его брат сидел в лагере? Он получил какую-то премию (несколько десятков тысяч), и всю ее отдал на посылки товарищам брата по заключению. Какой молодец!»
На похоронах Анны Ильиничны мне не пришлось быть, но я все же не теряю надежды приехать когда-нибудь в Ясную Поляну и быть на ее могиле.
Не всегда, однако, игнорирование § 39 сходило мне благополучно. В феврале 1950 года профорганизация медработников предложила мне путевку в одну из санаторий Кисловодска. Сезон был неподходящий (в силу чего я, вероятно, и получила эту путевку), но я все же решила ехать, не подозревая, что это мне «запрещено». Приехав в санаторию «Горняк», куда меня почему-то направило распределительное курортное бюро, я сдала свой паспорт, и на следующий же день меня вызвали в управление милиции, где объявили, что я не имею права находиться в Кисловодске и они пошлют обо мне запрос по месту жительства. Через два дня, получив, по-видимому, более или менее благоприятные сведения из Вятских Полян, мне сказали, что, поскольку я здесь, мне позволят завершить лечение, но по истечении срока я должна немедленно убираться восвояси.