сящийся к этому событию, я услышала в начале 40-х годов на Пезмогском лагпункте, где вместе со мной отбывал вторичный срок сравнительно молодой еврей (фамилии не помню), работавший кладовщиком при больнице. Разговорились с ним, я узнала, что ранее он был в соловецких лагерях, и спросила, не знал ли он моего брата. Мой собеседник пришел в необычайное волнение: «Боже мой! — воскликнул он. — Да кто же у нас не знал Александра Александровича! Он был гордостью Соловков. Когда он проходил, всегда подтянутый и приветливый, всем становилось приятно на душе». Далее он мне сообщил вещи, которым я не поверила, настолько они были несовместимы с условиями лагерного режима, и сочла, что мой кладовщик фантазирует. Со слезами на глазах он рассказал о том, что Путилова, после расстрела, нашла его тело и похоронила в лесу. Для большей убедительности он упомянул о «беленьких носочках», которые он принес, как кладовщик, для «обряжения».
Все это показалось мне настолько неправдоподобным, что я не решилась включить рассказ кладовщика в главу об исправительно-трудовом лагере. Теперь я могу восполнить это упущение.
Месяц назад я приехала в Ленинград и легла на койку нейрохирургической клиники Военно-медицинской академии в надежде, что профессора прооперируют мой бедренный нерв, который со времени лагерей не дает мне покоя. Профессора, к сожалению, отказались от операции, решили лечить меня консервативно (и безрезультатно), так что в продолжение двадцати дней, обреченная на бездействие, я из окна палаты наблюдала панораму великого города. Свинцовая Нева катила свои воды, из тумана вырисовывался купол Исаакия, виднелась решетка Летнего сада, и прямо передо мною, у Литейного моста, стояло «самое высокое здание Ленинграда, откуда бывало видно не только Ладожское озеро, но и Соловки» и в котором поочередно ломались жизни близких мне людей.
Предаваясь грустным размышлениям, я вспомнила, что в моей записной книжке есть адрес и телефон Дмитрия Сергеевича Лихачева, человека, у которого я могу кое-что узнать о брате. Я неясно представляла себе, кто дал мне его имя, но, выписавшись из больницы, позвонила ему по телефону.
Между нами произошел следующий разговор:
Я: — Вы меня не знаете, но, может быть, вам знакомо имя моего брата Александра Александровича Сиверса?
Л.: — Ах, Боже мой! Конечно! Лично я его не знал, но был на островах в страшное время октября 1929 года и знал Путилову, которая, с величайшим для себя риском, откопала его тело и похоронила на лесной поляне. На могиле поставили крест, и все мы знали, что тут лежит Сиверс. Недавно я ездил в Соловки, искал эту могилу, но не нашел, так как лес в том месте свели и ориентиры исчезли. Наталия Михайловна потом жила в Архангельске. Теперь ее нет в живых.
Я: — Она умерла своей смертью?
Л.: — Нет.
На этом я поблагодарила и повесила трубку. Разговор велся между незнакомыми людьми, и я не настаивала на подробностях. Я узнала то, что мне было нужно. Надежды на встречу с Наталией Михайловной уже нет.
По странному стечению обстоятельств, вернувшись в свои Вятские Поляны, я снова получила сведения о Со-ловецкой трагедии, но уже с совсем другой стороны. Здесь меня ждало письмо от моего неизменного, верного друга Наташи Потоцкой, которая записала со слов нашей общей соседки по Козельскому уезду, Елену Борисовну Ялозо, жившей в Малоярославце (убежище людей, имевших ограничения «-6»), то, что рассказывал Валентин Александрович Струков.
Привожу выписку из письма Потоцкой:
«Вчера я видела Лёлю Ялозо. Вот что она сказала: „После долгих сидений и ссылок Струков оказался в Малоярославце, где уже осели его друг Каховская и его знакомая Крашенинникова. Струков учился в Московском лицее, но не успел его кончить (род. в 1902 г.). Его отец, генерал, был начальником Московского военного округа и погиб. Струков рассказывал об ужасных репрессиях в Соловках, свидетелем которых он был. После бегства двух соловчан, глубокой ночью, вывели всех «бывших» и расстреляли каждого десятого. Струков стоял восьмым, а Саша Сиверс, как он его называл, десятым. Он был убит на глазах у Струкова. Про «Сашу» В.А. говорил, что это был человек исключительного обаяния. В Соловках его любили все, без различия ранга и положения в прежнем обществе“».
К этому добавить нечего. Надо только уточнить, действительно ли это был «каждый десятый».
Хотя нет! Следует добавить, что жена брата, Татьяна Николаевна, находится в строгом постриге в монастыре на Луаре. Теперь она «мать Мария», и я получаю от нее по одному письму в год. Наталия Михайловна отмучилась на этом свете, а я не забываю. Значит — всё в порядке!
Теперь о другом, хотя и не совсем другом. Соловки (как и ничем не запятнанные Кижи) стали теперь местом туризма. Авторы газетных статей сожалеют, что не было проявлено достаточно заботы о сохранении этого памятника старины. Милые люди советуют мне прочитать эти благонамеренные строки и удивляются, что я не хочу их читать. Не им, а людям иного толка я бы сказала: «Вообразите, что печи Освенцима были бы поставлены в замке Фридриха Барбароссы и искусствоведы плакали бы теперь над испорченными средневековыми фресками. Вас бы очень тронул их плач?!»
О Соловках надо говорить либо всё, либо ничего (aut omnia, aut nihil).