Если две средние дочери Клейнмихель были красивы, то грацией и пластичностью отличались все четыре. Их хореографические таланты были известны всей Москве. Под руководством балетмейстера Большого театра Манохина барышни Клейнмихель подготавливали к каждому зимнему сезону ряд балетных выступлений, настолько интересных, что я о них буду говорить несколько ниже.
Старшая из сестер, Клера, выполняла свои светские обязанности (включая и балетные выступления) добросовестно, но явно ими тяготилась. В ранней юности ее объявили невестой кавалергарда Хвощинского, прекрасного музыканта и композитора. Помолвка эта почему-то разошлась, и на Клеру Клейнмихель лег отпечаток грусти. Говорили, что она хотела вступить в учрежденную великой княгиней Елизаветой Федоровной Марфо-Мариинскую общину, однако это ее желание не осуществилось, и несколько лет спустя она, к всеобщему удовлетворению, вышла замуж за Георгия Мартынова, уже появлявшегося на страницах моих записок в связи с юношеской любовью к нему Марины Шереметевой («Все кончилось, когда не начиналось»). Брак этот оказался удачным, но первые несколько лет совместной жизни Мартыновых оказались лишь короткой передышкой в общей трагической цепочке событий. В 1920 году, во время эвакуации из Крыма, Клера потеряла двоих детей. Потом началась материально тяжелая жизнь в Париже. Георгий поступил инструктором на теннисную площадку и умер скоропостижно во время игры. Дальнейшее мне неизвестно. Но возвращаюсь к годам моей юности.
Девочки Клейнмихель были дружны с детьми великого князя Павла Александровича — Марией Павловной и Дмитрием Павловичем — и часто бывали у них в Николаевском дворце. На Масленицу 1908 года по поводу помолвки великой княжны со шведским принцем Вильгельмом Зюдерманландским Клейнмихели дали большой костюмированный бал. Хотя я училась в 6-м классе гимназии и официально еще не выезжала, ради такого случая сделали исключение и мне стали собирать подлинный старорусский костюм. Графиня Елена Федоровна Соллогуб дала из собрания своего отца, которое находилось в доме на Поварской, парчовый сарафан цвета давленой малины и ярко-синюю, отороченную соболями, душегрейку. Шитый золотом кокошник с доходящими до бровей подвесками из кафимского жемчуга одолжил мне музей при Строгановском училище.
Кисейную рубашку сшили дома, и я, в виде боярышни, появилась на первом виденном мною настоящем бале, с лестницей, устланной красным ковром и уставленной тропическими растениями, с лакеями в красных камзолах и белых чулках, с оркестром на хорах и членами императорской фамилии в зале. Мне было очень жарко в тяжелой парче и кокошнике, но я мужественно всё сносила, считая, что костюм мне к лицу, и с удовольствием слушала, как Павел Иванович Харитоненко громогласно намеревается заказать Сурикову мой портрет в этом наряде. (Дальше разговоров дело, конечно, не пошло!)
Триумф мой завершился тем, что увивавшийся вокруг моей матери шведский полковник из свиты принца Вильгельма сказал ей на ломаном французском: «У вашей дочери красивые глаза!» Несколько позднее поговорка: «Кто хочет завоевать сердце матери, тот хвалит ее ребенка!» — весьма разумно умерила мою гордость.
Бал начался балетным дивертисментом. Первой выступила Мария Павловна, одетая, как и я, боярышней. Она плясала русскую одна, без кавалера, ни хорошо, ни плохо: все выполняла по правилам, пожимала плечом, помахивала платком и закончила танец поясным поклоном сидевшему в первом ряду жениху. Затем следовал менуэт. Младшая из Клейнмихелей, Ольга, в пудреном парике и фижмах появилась в паре с Владимиром Касаткиным, тогда еще катковским лицеистом. Оба были очень стильны и прекрасно танцевали. Третьим номером шла лезгинка — Тата Клейнмихель, в расцвете своей красоты, смуглая, с прекрасными черными глазами и косами, строгим профилем и темным пушком на верхней губе, была очаровательна в грузинском наряде. Плясала она не как любительница, а как законченная балерина, зато ее партнер, Федя Плещеев, красивый малый и неисправимый повеса, числившийся в то время Татиным женихом, не имел в себе ничего грузинского. Танцевал он неважно и мучительно не мог попасть кинжалом в ножны, после того как потрясал им в ходе лезгинки. Забегая несколько вперед, скажу, что Плещеев так плохо вел себя во время жениховства, что ему пришлось отказать от дома. Тата так и осталась незамужней.
Плещеевы жили в Трубниковском переулке рядом с Востряковыми. Знаю, что весною того же года (1908) Наташа и ее легкомысленный сосед проводили долгие часы во дворе или даже на крыше дома под предлогом наблюдения над появившейся на небе кометой Галлея. (Это, кажется, было наиболее безобидное из похождений Плещеева.)
Но возвращаюсь к костюмированному балу на Малой Никитской. После лезгинки старшая из сестер, Клера, исполняла соло танец баядерки — технически очень хорошо, но с таким скорбным выражением лица, что ее становилось жаль. Последним балетным номером следовала тарантелла (Элла Клейнмихель и Митя Спечинский). Если меня спросят, кого я считаю наиболее интересной женщиной моего поколения, я, кажется, назову Эллу Клейнмихель-Пущину-Трубецкую. В подтверждение моего столь лестного мнения о ее внешности, я упомяну, что через восемнадцать лет после описываемого мною вечера я встретила Эллу служащей в парижском ателье «Irfe» манекенщицей, а надо думать, что в таких учреждениях знают толк в женской элегантности. Так как эта специальность не дает еще патента на моральные доблести, спешу добавить, что Элла была умна и благородна. Некоторая взбалмошность роднила ее с Мариной Шереметевой, но Элла была более «европеизирована». Графиня Екатерина Николаевна часто говорила маме, что считает Елену наиболее трудновоспитуемой из своих детей.
Особенно остро Екатерина Николаевна это почувствовала, когда, овдовев перед войной 1914 года, она решила выйти замуж за петербургского профессора гинеколога Якобсона[34] (ассистента Отта), а дочь Елена стала во главе оппозиции. Летом 1926 года, встретившись со мной в Ницце, Элла сожалела о своей первоначальной непримиримости в отношении этого брака; она уже была всецело на стороне Якобсона, которого оценила как человека.
Мне не хочется расставаться с Эллой Клейнмихель, не упомянув о незначительном, но, как мне кажется, показательном разговоре, происшедшем в том же 1926 году и в сравнительно малознакомом нам доме. Речь зашла о Ване Харитоненко, которого уже не было в живых. Кончил он нехорошо (как и полагалось представителю третьего поколения русской буржуазии!). Кто-то из присутствующих отозвался о нем с пренебрежением. Не знаю, насколько справедливым было его суждение в данном случае, но злословие, граничащее с клеветой, настолько вошло в обиход эмигрантских кругов, что писательница Тэффи вывела в одном из своих рассказов иностранца, считавшего, что слово «вор» есть не что иное, как приставка к русским фамилиям, вроде «мака» у ирландцев: так часто этот иностранец слышал в эмигрантской среде «вор такой-то». (И это в отношении своих товарищей по несчастью!) Ваня Харитоненко уже по существу никого не интересовал, его имя было упомянуто мельком, но Элла как тигр кинулась на его защиту. Она говорила, что бедный Харитоненко был больным человеком, что его нельзя осуждать, что все психиатры Мюнхена признали его ненормальным и т. п. Я любовалась Эллой, когда она горячо и бескорыстно спасала от поругания прошлое, такое далекое и все же налагающее известные обязательства.
На балу у Клейнмихелей в 1908 году присутствовала принцесса Ирена Прусская, некрасивая рыжеватая особа, мало напоминающая своих сестер Александру и Елизавету. Пребывание принцессы в зале отмечалось тем, что нам приходилось следить за ее движениями. Этикет не позволял сидеть в то время, когда сестра императрицы стояла или танцевала. Я и так изнывала под тяжестью парчи и жемчугов, а внимание мое было направлено на молодого Бернадота, который, как раньше Владимир Петрович Трубецкой, показался мне похожим на героя английского романа «Квичи». Это был очень высокий, тонкий юноша в простом морском мундире, с длинным лицом и оттопыренными ушами. Последнее я заметила только позднее, рассматривая его фотографию, попавшую в мои руки следующим образом: в 1907 году московским градоначальником был уже упоминавшийся мною Рейнбот. В обязанности градоначальника входило чествование знатных иностранцев, и для шведского принца организовали несколько охот на волков. Большая фотография изображала охотников в подмосковном лесу. Тут были и Рейнбот, и принц Вильгельм, и его приближенные шведы, и мой старый знакомый брандмейстер Гартье. У ног их лежало семь убитых волков. Даря мне эту живописную группу, Зинаида Григорьевна Рейнбот со свойственным ей купеческим пренебрежением к малоимущим людям сказала: «Генералу столько возни с этими гостями! В конце концов, их охоты очень дорого стоят! Нищие принцы ни за что не платят и генерал отдувается за всех».
Зимою 1908–1909 года барышни Клейнмихель выступали на московских балах с новыми номерами. Элла появлялась в образе Шамаханской царицы, а Тата — в образе Жанны д'Арк. Танец Эллы не встречал никакой критики, но только прелестный облик Таты в виде девы-воительницы, ее сверкающая кольчуга, шлем, из-под которого выбивались темные кудри, частично искупали нелепость замысла. На балу у Голицыных-Сумских, в Мертвом переулке, когда Тата с копьем наперевес металась по эстраде, до меня донеслось насмешливое замечание из задних рядов: «Удивительное дело! Никогда до сих пор не слышал, чтобы Орлеанская дева танцевала!»
Следующей зимою граф и графиня праздновали серебряную свадьбу. Предполагался большой бал, были уже разосланы приглашения. Дочери разучили только появившийся балет Глазунова «Четыре времени года». В зале построили эстраду с вензелями «XXV», и все было готово, как вдруг в Петербурге умер великий князь Алексей Александрович. На двор наложили траур, и Клейнмихели сочли своим долгом наложить траур и на себя. Бал отменили, и «Времена года» исполнялись в самой интимной обстановке. Екатерина Николаевна, вся жизнь которой проходила в «согласовании несогласуемого», с виноватым видом говорила свободомыслящим москвичам: «Конечно, все это неприятно, но иначе нельзя, поскольку муж состоит в должности церемониймейстера, а Клера — фрейлина!» Через год Константин Петрович умер, Клера вышла замуж за Мартынова, а Екатерина Николаевна с тремя дочерьми переселилась из Москвы в Царское Село.