На нашем горизонте Клейнмихели появились еще один раз. Незадолго до войны Элла приехала венчаться у Большого Вознесения с конногвардейцем Пущиным. Свадьба была парадная и, по своему стилю, вероятно, напоминала другую свадьбу, совершившуюся восьмьюдесятью годами ранее под куполом той же церкви — свадьбу Пушкина с Гончаровой. В одном из первых же сражений осенью 1914 года Пущин был убит. До Москвы дошли слухи, что Элла в порыве отчаяния отправилась в какой-то из монастырей Курской губернии, надела подрясник, подпоясалась веревкой и некоторое время пребывала в ранге послушницы. Сколь долго это продолжалось, я не знаю, но Февральская революция захватила ее под Петроградом, а в Гатчине она оказалась свидетельницей смерти своего любимого брата Димы. Девять лет спустя я встретила Эллу при других условиях и под другими небесами, за это время она уже успела выйти замуж за Николая Петровича Трубецкого (участника наших танцклассов на Знаменке) и разойтись с ним. О моей встрече с ней я уже говорила, и потому возвращаюсь к хронологическому описанию событий, относящихся к гимназическому периоду моей жизни.
Весною 1909 года Москва отмечала столетие со дня рождения Гоголя. На этот юбилей парижская Академия направила двух своих членов: литератора Мельхиора де Вогюэ и астронома Бигурдана. На Давыдовских четвергах обсуждался вопрос о размещении французских гостей. Маргарита Кирилловна Морозова брала к себе де Вогюэ, с которым уже была знакома, а Бигурдан оставался без пристанища. Николай Васильевич Давыдов, входивший в состав Гоголевского комитета, воззвал к маминым про-французским чувствам и уговорил ее оказать гостеприимство ученому; на Пречистенском бульваре появился маленький человек лет пятидесяти, оставивший по себе самое приятное воспоминание. Месье Бигурдан оказался очень скромным и только в тот день, когда, собираясь на открытие памятника, он облачился в одежды, расшитые зелеными пальмовыми листьями, и надел треуголку со страусовыми перьями, я поверила в его «бессмертие»[35].
Месье Бигурдан провел меня вперед, и я отчетливо запомнила яркий весенний день, громадную толпу народа, наводнившую Пречистенский бульвар в ту минуту, когда зеленое полотно, скрывавшее скульптуру Андреева, упало на землю и нашим взорам предстала возвышающаяся над кубическим цоколем унылая фигура Николая Васильевича. Трактовка сюжета была для того времени новаторской, и памятник встретил весьма неблагоприятный прием у широкой публики. Фигуру, закутанную в плащ, сравнивали с летучей мышью, с вороной — словом, насмешкам не было конца. Отдельные голоса критиковали местоположение памятника и доказывали, что, если бы тыл скульптуры был защищен каким-нибудь зданием, впечатление было бы иным. Красота барельефов, изображающих гоголевских персонажей, никем не оспаривалась, но лишь немногие тонкие ценители считали, что это, быть может, не совсем удачное произведение Андреева в целом значительно превосходит остальные бездарные московские памятники, череда которых завершилась в 1911 году опекушинским памятником Александру III.
С годами памятник Гоголю стал неотъемлемой принадлежностью Пречистенского бульвара, «вошел в быт», все к нему привыкли и перестали замечать то, что казалось странным в весенний день 1909 года. Благодетельная, смягчающая острые углы жизни, но и притупляющая сознание сила привычки примирила противоречия и… сдала дело в архив.
Вторая поездка за границу
Зима 1908–1909 годов отметила мою вторую поездку за границу. Наш «клан» в том же составе, как и в 1905 году, покинул на два месяца пределы отечества, следуя по пути Берлин — Мюнхен — Флоренция — Рим — Неаполь и обратно через Францию. Мне только что исполнилось пятнадцать лет, я и Сережа были в 7-м классе, я нацеливалась на золотую медаль. Пропустить два месяца занятий было известным риском, но я понадеялась на свои силы и убедила всех, что легко нагоню пропущенное.
В Петербурге, куда мы приехали, чтобы соединиться с бабушкой и дедушкой, Сережа поспешил показать мне новую достопримечательность города — открывшийся на Марсовом поле Скетинг-ринг, большой круглый балаган, где с утра до ночи под звуки оркестра, попеременно играющего «Шуми, Марица» (дань Балканской войне 1908 года) и «Mariette, ma p'tite Mariette», катался на роликах весь веселящийся Петербург. На галерее вокруг асфальтированной площадки стояли чайные столики, за линию которых я не рискнула спуститься, не будучи уверена в своих спортивных способностях.
Годом раньше у меня возникли поползновения покататься на коньках, но были пресечены. История этого предприятия такова: три раза в неделю за мной в гимназию заходила молодая англичанка miss Keefer. Мы должны были гулять, разговаривая по-английски, и иногда заходили на каток Александровского военного училища. Как только сын директора катковский лицеист Ванечка Лачинов замечал из окон своей квартиры наше появление, он надевал коньки, спускался на лед и, шепнув мне на ухо: «Невольно к этим берегам меня влечет неведомая сила», принимался давать мне уроки катанья на коньках или возить меня в кресле на полозьях.
Обнаружив сие, мама посмотрела на дело с практической точки зрения и сказала: «Пока затрачиваются деньги на то, чтобы Таня изучала английский язык, miss Keefer бездействует на скамейке, а Таня болтает с Лачиновым по-русски! Никаких катков больше не будет!» Так закончилась моя конькобежная карьера, не имевшая, кстати говоря, хороших перспектив. Я унаследовала от матери слабость связок в коленных суставах: правый сустав имел склонность сдвигаться с места (привычный вывих), причиняя нестерпимую боль.
Все вышесказанное не имеет никакого отношения к нашей поездке за границу, но поскольку была упомянута «неведомая сила», влекущая людей на каток, можно упомянуть и то, что незадолго до отъезда Сережа влюбился в какую-то сомнительную особу со скетинга и отравлял мне жизнь картинами «страданий молодого Вертера». Внешний вид Сережи на этом этапе его жизни был довольно смешной. При переезде границы он сменил гимназическую форму на серенький костюмчик, а фуражку — на котелок. Если добавить, что и то и другое он носить не умел, а для защиты глаз на нем красовались дымчатые очки, можно воссоздать образ, смахивающий на Мурзилку. Бабушка его высмеивала, но в ее самых безжалостных замечаниях сквозила уверенность, что этот гадкий утенок превратится со временем в лебедя.
Миновав быстро Берлин, мы остановились в Нюрнберге. Гостиница «Bairischer Hof» помещалась в старинном мрачном доме с узкими извилистыми коридорами, толстыми стенами и решетками на окнах. Моя комната находилась на верхнем этаже, и, прежде чем лечь спать, я долго смотрела на озаренные луной шиферные остроконечные крыши с целым лесом вздымающихся в светлое небо шпилей и завитков. Ночью мне приснился такой страшный сон, что я опрометью помчалась в мамину комнату и просидела там до утра. Сон этот представлял вариант сказки о Щелкунчике (в детстве я боялась этой сказки). Щелкунчик, сопровождаемый крысами, наступал на меня и говорил: «Я нюрнбергская заводная игрушка!» И весь страх заключался в том, что он был автоматом.
На следующий день я оскандалилась еще больше: после посещения дома-музея Дюрера мы отправились в замок, стоявший на горе за чертой города. Осмотрев залы и дворы и подивившись пробитому в скале необычайно глубокому колодцу (вода летит до дна более двух минут), мы зашли в башню с различными орудиями пыток. Словоохотливый гид, показывая нам свои жуткие экспонаты, подвел нас к знаменитой Железной Деве — подобию женской фигуры, в недра которой заключалась жертва, после чего в эту жертву со всех сторон вонзались узкие длинные ножи. В то время как гид описывал действие этого механизма, раздался глухой звук: это я без сознания упала — сначала на подоконник, а потом к подножию Железной Девы. После чего была вытащена во двор и полита водой из исторического колодца.
Мрачные впечатления от Нюрнберга сгладились двухдневным пребыванием в приветливом Мюнхене. Проходя по залам Пинакотеки, мы старались не задерживаться перед средневековыми лубками, изображающими злых духов с толстыми животами, перепончатыми крыльями, когтями и хвостами, искушающих или мучающих грешников, и поскорее переходили к трогательным мадоннам и прекрасным дамам Возрождения. Очень мне понравился парк, длинной полоской идущий вдоль изумрудного Изара, и я оценила искусство немцев в использовании плакучих деревьев, различных кустарников и водных пространств для создания прелестных парковых ландшафтов.
Ослепительным солнечным утром мы пересекли швейцарскую границу в Куфштейне. Помню необычайно чистый воздух и горки красных апельсинов-корольков в буфете станции, оповещающих о близости Италии.
Подъезжая к Симплону, мы жадно всматривались в очертания снежных гор, но, откровенно говоря, самые величественные картины природы в ее чистом виде, когда в эти картины не вмешается ни один штрих человеческого творчества, оставляют меня равнодушной. Мысль эта так хорошо выражена Гоголем при описании плюшкинского сада, что мне на эту тему распространяться не приходится!
На итальянской границе меня ожидал сюрприз: когда нас окружили носильщики и таможенные чиновники, из уст Сережи полилась итальянская речь. Оказывается, помня, какие неприятности нам доставило незнание этого языка в прошлую поездку, когда мы растерялись на Миланском вокзале, бабушка пригласила служащего итальянского посольства синьора Нардучи в качестве учителя, и Сережа, весьма способный к языкам, в несколько месяцев овладел итальянской разговорной речью. Свои познания он скрывал от меня до поры до времени, чтобы ошеломить на итальянской границе.
Знакомая мне по первому путешествию Венеция вновь очаровала меня. Примерно в то же время у Львиного Столба стоял очарованный, как и я, Александр Блок и слагал в честь Прекрасной Дамы Венеции достойные ее красоты стихи:
На башне с песнею чугунной
Гиганты бьют полночный час