Наутро моросил дождь. Я грустно бродила по двору, обвиняя дядю Колю, когда разбитная веселая скотница Меланья нанесла мне сокрушительный удар словами: «Ах, барышня, что же вы так рано ушли! Как весело-то было. Я всё в окошко смотрела: и пели, и танцевали, а молодой Аксаков барышням всё ручки целовал!»
Через неделю вернулась мама, и мы поехали в Москву. Пятого сентября я лежала на операционном столе в хирургической лечебнице Ошмана на Арбате, а когда поправилась, решила, что хлороформ излечил меня от моей несчастной «любви».
Аркадий Александрович в период моего выздоровления подробно рассказывал мне ход операции и вложил в мою душу крупицу энтузиазма в отношении хирургии. Со свойственной мне непосредственностью я направо и налево читала лекции об аппендектомии.
Но возвращаюсь к Козельскому уезду. В восьми верстах от Аладина находилась деревушка Опаленки. Там стоял невзрачный дом, принадлежавший Марионелле Моисеевне Кашкаровой (в округе ее называли Мандриллой Моисеевной). Этой уже пожилой особе молва приписывала магическую способность заговаривать. Крестьянки ходили к ней гадать на картах, неся кур, яйца и холсты, и как огня боялись ее «плохого глаза». Кроме даров магии, у Марионеллы была еще хорошенькой дочь Анета, у которой были темные глазки, невероятно яркий румянец во всю щеку, столь же невероятно тонкая талия и крутые бока. Зимой мать и дочь жили в городе Козлове Тамбовской губернии, а летом приезжали в Опаленки. (В Козлове у Кашкаровых жила в прислугах девушка, сделавшая столь блестящую карьеру, что ей будет посвящена целая глава моего повествования. Но об этом в свое время!)
Знакомство между Аладиным и Опаленками не велось. Когда-то, в незапамятные времена, бабушка отправилась отдать визит соседке, но обстановка (колода засаленных карт на столе и груда столь же «чистых» подушек в розовых наволочках на кровати) ей не понравилась, и на этом отношения с Кашкаровой закончились.
Пришел, однако, день, когда за завтраком бабушка окинула всех грозным взглядом и внушительно сказала: «Сашенька и Эмма Александровна! Прошу вас, чтобы дети теперь одни в парк не ходили. Там бывает Вяземский с Кашкаровой!»
Дело в том, что накануне аладинская управительница Соня (бывшая горничная, вышедшая замуж за арендатора-мельника) прибежала с известием, что молодой князь Вяземский (брат упоминавшейся Нади) и девица Кашкарова приехали верхом в сосенник, привязали лошадей и стали гулять по дорожкам, попирая суверенные права владелицы.
Замечаю, что течение моего рассказа снова подводит меня к семье Вяземских, и попытаюсь здесь сообщить то, что я знаю о ее членах, отчасти со слов других, отчасти по собственным наблюдениям.
Купивший у Воейкова Попелево князь Алексей Алексеевич Вяземский был тихий человек очень высокого роста, любивший сидеть дома и трудиться за токарным станком. О его жене, Марии Владимировне, я уже говорила, добавлю только, что эта по природе своей умная, властная и взбалмошная женщина имела способность создавать вокруг себя цыганский табор: постоянные поклонники, гости и приживальщики составляли пеструю и шумную ее свиту.
В конце 80-х годов в списке поклонников Марии Владимировны числился сосед по имению князь Алексей Дмитриевич Оболенский, впоследствии обер-прокурор Священного Синода. Село Березичи, принадлежащее Оболенским, стояло на берегу Жиздры по другую сторону Козельска и упоминалось мною в связи с тем, что его владелец, дед Алексея Дмитриевича, был дружен с Чебышёвыми и, как предводитель дворянства, содействовал помещению сумасшедшего Афанасия Григорьевича в Калужскую больницу. Тетушки Анна и Авдотья Афанасьевны еще поддерживали отношения с Дарьей Петровной, матерью Алексея Дмитриевича, но впоследствии отношения между Березичами и Аладиным заглохли.
Сыновья Дарьи Петровны сделали блестящую служебную и придворную карьеру благодаря выгодным женитьбам и близкой дружбе младшего из них, Николая Дмитриевича (так называемого Котика Оболенского), с наследником, впоследствии Николаем II. Это породило светскую поговорку о том, что «Оболенские живут котиковым промыслом».
Алексей Дмитриевич был человек небольшого роста с лицом монгольского склада, умный и весьма осторожный. В губернии его называли «лукавый царедворец». Собираясь жениться на княжне Салтыковой, он, во избежание всяких конфликтов, исхлопотал Алексею Алексеевичу место могилевского вице-губернатора, и Мария Владимировна вместе с окружавшим ее табором на несколько лет перекочевала в Могилев.
Детей у Вяземских было двое: Надежда и Владимир. Воспитание они получили довольно беспорядочное: Надя почему-то училась в Могилевском епархиальном училище, а Володя был отдан в Орловский корпус, откуда его исключили потом за какую-то шалость.
В конце 90-х годов Алексей Алексеевич ушел в отставку и поселился в Попелеве — с Надей и Володей, тогда как Мария Владимировна, забрав младших своих детей, Прасковью и Николая, переехала к их фактическому отцу Алексею Николаевичу Ергольскому. Именье Ергольских Клюксы стояло на левом берегу Жиздры, немного выше Березичей. Деревни к югу от Козельска до сих пор хранят в своих названиях следы татарского нашествия — первая же в этом направлении деревушка, где в 1332 году стояла осаждавшая Козельск рать, так и называется Орденки.
Клюксы унаследовал неженатый Андрей Николаевич Ергольский. Алексей же Николаевич, получив лесной участок на правом берегу реки, построил там дачу под названием «Отрада». Туда-то и поехала старшая дочь Марии Аркадьевны Запольской в качестве гувернантки.
В ближайшем окружении Марии Владимировны постоянно присутствовали два ее брата Петр и Алексей Блохины. Первый в молодости служил в каком-то кавалерийском полку, в каком именно выяснить было трудно, так как он постоянно менял околыши своей фуражки, а рассказы его были сбивчивы; он оказывался то «павлоградцем», то «глуховцем». Представляясь, Петр Владимирович говорил: «штаб-ротмистр Государя моего!»
У Петра Владимировича было небольшое имение на берегу Серёны, где он жил со своей многочисленной, но не совсем «оформленной» семьей. Семья эта состояла из Надежды Васильевны, по первому мужу Заседателевой, и многочисленных детей, которых Петр Владимирович постепенно «оформлял». Часть зимы Петр Владимирович проводил в Москве. Он знал толк в лошадях и до самой революции служил стартером на бегах. Вращаясь в обществе коннозаводчиков, Петр Владимирович обладал некоторым светским лоском, чего никак нельзя было сказать о его брате Алексее; последний, покинув свою жену (которая была дочерью дьячка) и ее многочисленное потомство на попечение сестры, Марии Владимировны, сошелся с попелевской крестьянкой Фионой и поселился в деревне, отличаясь от остальных мужиков только тем, что больше дрался и требовал к себе некоторого почтения как к барину. Вместе с тем он был умнее брата Петра, не предавался фантастике и трезво смотрел на вещи. В 1902 году Алексей Алексеевич умер и был похоронен в ограде попелевской церкви. По его завещанию, младшие дети не только унаследовали его имя, но получили наиболее ценную часть имущества — имение Церлево в Темниковском уезде Тамбовской губернии. За сыном Владимиром осталось Попелево; Надежде Алексеевне было выделено небольшое поместье Плюсково на реке Серёне, стоявшее против аксаковского Антипова, но жить она временно осталась с братом в Попелеве.
После смерти отца Владимир Вяземский всецело подпал под влияние дядюшек Блохиных, что отнюдь не способствовало упорядочению его жизни. По комнатам попелевского дома бродили собаки, повсюду валялись уздечки, нагайки и охотничьи принадлежности. Главное богатство Попелева — сорокадесятинный фруктовый сад — был весьма невыгодно сдан в долгосрочную аренду. Остальное хозяйство перешло в руки Алексея Владимировича, а молодой хозяин проводил время на охоте у матери в «Отраде» и в разъездах по округе. На деревне ни одна свадьба, ни один престольный праздник не обходился без него. Крестьяне любили «простого» барина, шли к нему и за веревкой, и за бороной, как в собственный сарай, и не обижались, если он, по пьяному делу, давал кому-нибудь по шее.
Внешне Вяземский в ту пору был типичным «добрым молодцем». Громадного роста — всегда на полголовы выше самых высоких окружающих, с волосами, расчесанными на прямой пробор, низким лбом, круглым лицом, серыми, оттененными темными ресницами глазами, он не мог назваться красивым, но был во всяком случае видным малым.
Летом 1907 года мама и тетя Лина сидели в ожидании поезда на станции Сухиничи-Узловые. В зал шумно вломились два пассажира: Владимир Вяземский в белой поддевке и дворянской фуражке (той самой, которая называлась «не бей меня») и Илья Львович Толстой. Мама и ее сестра в то время были с ними не знакомы, но из разговоров вновь прибывших можно было понять, что они едут из «Отрады» в Калугу. Оба находились в приподнятом настроении. Калужский поезд опаздывал. Ждать было скучно, и оба путешественника, еще раз подкрепившись в буфете, принялись вымещать свой гнев на дежурном по станции, причем это делалось способами не только не соответствующими теории непротивления злу, но переносившими в эпоху пушкинских станционных смотрителей и нетерпеливых фельдъегерей. Мама рассказывала об этой сцене с порицанием, а более радикально настроенная тетя Лина — с ярым возмущением.
Возвращаюсь на полгода назад. Когда Борис Аксаков осенью 1906 года вернулся в училище, оказалось, что перенесенный им тиф дал осложнение — потерю памяти. Принимая во внимание, что в корпусе и в училище Аксаков шел первым, начальство и доктора направили его на отдых в деревню. Борис поселился на зиму в Антипове, где в то время жили его мать и сестра Ксения, работавшая учительницей в местной школе. Отец приставил Бориса к хозяйству и, в частности, к варке яблочного теста, а мать закармливала печеньем и окружала чрезмерными заботами, которые встречали с его стороны довольно холодный прием. Угодливость матери ему не импонировала; еще будучи кадетом, он проявлял какую-то странную нелюбовь к внешнему проявлению чувств. Когда весь год ожидавшая его приезда на вакации мать выбегала на крыльцо, чтобы его обнять, он спешил ее отстранить под предлогом, что запылился в дороге, что ему надо умыться, прежде чем здороваться, словом, сразу окатывал ее ведром холодной воды. Эта черта осталась в нем на всю жизнь.