Капитан Турчин оказался смуглым мужчиной лет тридцати двух с умным, но жестким лицом. В чем заключалась драма, приведшая к его разводу с Екатериной Ивановной, я не знаю. Родители Цыпулины были на его стороне. Отец казнил Екатерину Ивановну своим презрением, мать — сокрушенно жалела.
Для меня Екатерина Ивановна так и осталась не совсем понятной. В ней чувствовался под внешне строгим обличием какой-то неуловимый оттенок авантюризма. В дореволюционные годы она била на английскую наездницу, потом, в 1914 году, пошла на фронт сестрой милосердия, после революции жила в одной из келий Калужского монастыря, была близка к высшим церковным кругам и всегда знала, что делает Святейший. Меня она с первого дня знакомства окружала самым нежным вниманием и называла «милушкой», но, несомненно, более интересовалась Борисом, которого называла «милейший» и с которым постоянно пикировалась.
Кроме Екатерины Ивановны у Цыпулиных были еще две незамужние девицы: довольно красивая лицом Татьяна Ивановна, вечно лечащаяся от каких-то надуманных болезней, и только что окончившая калужскую гимназию простая и милая Лидочка.
Брат Владимир учился где-то по технической части и впоследствии стал одним из первых советских инженеров, превративших замоскворецкие ремонтные мастерские в Московский автомобильный завод.
Первый наш визит к Цыпулиным закончился поездкой по Оке на случайно стоявшем у пристани их пароходе и осмотром старинной церкви близ Любецкого. Второй визит совпал с празднованием открытия зигзагообразного спуска, на которое мы были приглашены. Когда мы приехали в Красное, солнце уже клонилось к западу. Там, где несколько дней тому назад был крутой спуск, поросший орешником, теперь извивалась широкая шоссейная дорога. Кое-где группы саперов в белых рубашках и бескозырках довершали последние работы. На вершине горы собрались хозяева, гости и офицеры. Священник отслужил краткое молебствие, и Владимир Иванович на своем автомобиле медленно спустился по новой дороге к пристани.
Несколько левее на поляне раскинули палатки, расставили столы с угощением. Играл военный оркестр, потом с наступлением темноты горнисты протрубили зарю, построенные в каре солдаты пропели молитву, и все затихло. Кто мог думать, что это одна из последних ночей Российской империи!.. Через пять дней в Любецком стало пусто: после объявления всеобщей мобилизации саперные части молниеносно свернулись и походным маршем тронулись в Москву.
С необычайной отчетливостью помню возвращение этой тихой теплой ночью из Красного в Спешиловку. Никогда — ни раньше, ни позже — я не видела такого количества падающих звезд: они пересекали небо во всех направлениях, катились огненным потоком и невольно наводили на мысль о «знамении небесном». И Борис, и я молчали. Нам обоим было грустно: ему, может быть, потому, что вид палаток и звуки отбоя напомнили ему юношеские годы, а мне — потому что в первый раз в жизни, под этим звездным небом, я испытала чувство одиночества. Мне вдруг показалось странным, что я еду по незнакомым ночным дорогам, где-то на полпути между Тулой и Калугой, тогда как папа — в Карлсбаде, Шурик — в Англии, а мама, о которой я все время думала, — в Петербурге. Из маминых писем я знала, что, живя на Каменноостровском у Гернов, она не дает ни отдыха, ни срока отцам из Синода, торопя их закончить дело с ее разводом так, чтобы она могла венчаться с Вяземским до наступления Успенского поста.
Она была права. Надо было спешить. События мирового значения надвигались с ужасающей быстротой и могли раскидать людей в разные стороны, не дав им возможности урегулировать свои личные дела. Политическая атмосфера была крайне напряжена. Визит французской эскадры с президентом Пуанкаре расценивался как вызов Германии. Внутри шептались о Распутине, требовали ответственного правительства и на всё это отзывался стихами придворный сатирик-зубоскал Мятлев. В его небольшой «поэме», относящейся к тому времени, Пуанкаре едет в «татарскую» страну посмотреть «…ее союз». Описана торжественная встреча в Петергофе, яхта «Александрия», банкет с участием фрейлин Вырубовой и Восиковской, минеральная вода «Куваки», случай на Литейном мосту, когда казаки налетели с нагайками на французских матросов, певших «Марсельезу», и все заканчивается строками:
Он уехал. Стало тише.
В Петергофе тот же сплин.
Хуже раненному Грише,
Очень сердится Берлин.
А во внутреннем режиме
Непроглядней, чем в дыре.
Помоги мне, Серафиме,
Не оставь, Пуанкаре!
И вот в этой накаленной атмосфере раздался сараевский выстрел, породивший цепную реакцию выстрелов и кровопролитий. Эта цепная реакция охватила весь мир и не утихла по сей день.
Начало войны 1914 года
Так как описание момента объявления войны в его политическом и общественном значении не входит в мои задачи, я буду говорить о событиях лета 1914 года лишь в той мере, в какой они коснулись нашей семьи.
Когда стали ходить слухи о надвигающейся войне, Борис сказал мне, что по всей России в воинских присутствиях лежат секретные красные пакеты с директивами на случай мобилизации, что эти пакеты будут вскрыты в надлежащий момент и что на него ляжет обязанность провести мобилизацию по своему участку.
Восемнадцатого июля он срочно выехал в Тарусу, где собирались вскрывать красные пакеты, а затем три дня я его почти не видела: он проводил мобилизацию в своих четырех волостях. По его словам, у волостных правлений были слышны традиционные песни («Последний нонешний денечек…»), бабьи причитания, кое-где пьяные возгласы, но в общем мобилизация протекала гладко и организованно.
Сам Борис, согласно директивам красного пакета, должен был снова надеть военную форму и стать комендантом одного из трех формирующихся в Калуге санитарных поездов. Мне совсем не хотелось сидеть одной в Спешиловке, когда вокруг меня совершались такие необычайные дела, и я не замедлила также приехать в Калугу, где царило несвойственное этому тихому городу оживление: на вокзал нескончаемым потоком шли маршевые роты, на площадях обучались новобранцы, по улицам сновали офицеры в походном снаряжении, все говорили о политике и ждали вестей. Из всего мною виденного и слышанного я могла заключить, что война с Германией в ее начальном периоде была популярной (во всяком случае, среди интеллигенции) и не вступи в нее Россия, раздались бы возмущенные речи о том, что государь под влиянием Александры Федоровны «договорился» в шхерах со своим кузеном Вильгельмом II.
Остановилась я в доме Сергея Николаевича Аксакова. Борис все время пропадал на вокзале, где оборудовали три санитарных поезда, комендантами которых были, кроме Бориса, офицеры запаса Степанов и Чертов. Степанов, сын управляющего синодальной конторой, был земским начальником в Мещевском уезде, Чертов занимал ту же должность в городе Ельце. По окончании формирования, поезда должны были разойтись в разные стороны, но в продолжение двух недель я постоянно видела Степанова и Чертова на вокзале, где было их «рабочее место», и в тех калужских домах, где наперебой старались чествовать уходящих на фронт.
Шестого августа по старому стилю мы всей компанией наблюдали солнечное затмение, которое было особенно хорошо видно с висящей над Окой террасы городского сада. Лето 1914 года оказалось насыщено «знамениями небесными». Когда поезд Чертова ушел на запад, я стала получать пространные и довольно сильные описания безрадостных картин, которые можно было наблюдать из окна вагона, стоящего на железнодорожных путях прифронтовой полосы. Это были «задворки войны» без ее героики. Затем переписка прекратилась.
Но возвращаюсь к августу 1914-го. Поезд Бориса направили на базу в город Орел. Жизнь в Спешиловке теряла для меня всякий смысл, и мы решили ее ликвидировать, благо все призванные в армию освобождались от контрактов по съему помещения.
С большой поспешностью я стала укладывать в ящики и зашивать в рогожи все то, что так недавно распаковывалось, расшивалось, расстанавливалось и развешивалось.
Былим-Колосовские предложили поставить мебель и наиболее громоздкие вещи к ним в сарай (железные дороги перевозили войска и частных грузов не принимали, да и дома у меня в то время не было, везти вещи было некуда, а я собиралась временно переехать к Востряковым в «Трубники» и ждать там дальнейших событий). При перевозке вещей в Богимово допустили практическую ошибку — ящики и мебель поставили не в сарай, а в хлебный амбар, где водилось много крыс. Когда через год мы послали Аришу привезти кое-что из нашего имущества, оказалось, что значительная его часть съедена. Ариша суеверно увидела в этом плохое предзнаменование, я же вполне реалистически сожалела о превращенном в лохмотья константинопольском ковре и многих других хороших вещах. Книги детского, юношеского и взрослого периодов моей жизни (каким-то чудом), а также ящики с хрусталем и фарфором (вполне естественно) от нашествия крыс уцелели, но, не будучи вывезены из Богимова вплоть до революции, подверглись реквизиции вместе с имуществом Колосовских и были направлены в Тарусу для пополнения фондов народной читальни и общественной столовой (если только не разошлись по рукам в промежуточных инстанциях).
Развязавшись с мебелью и продав корову-симменталку помещику Филатову, я захватила шкатулку с серебром и сундук с наиболее необходимыми вещами и поехала в Москву, где сразу оказалась в курсе всех волнующих страну событий. Приходили вести о первых боях, в которых полегла значительная часть гвардии. Говорили о том, как Врангель, командуя эскадроном конногвардейцев, с безрассудной отвагой повел его в атаку и положил много людей. Впоследствии я слышала, что, подписывая награждение Врангеля Георгиевским крестом по статуту, государь сказал: «Никогда я не подписывал приказа с такой неохотой. Не погорячись Врангель, те же результаты могли быть достигнуты стоящей за ним артиллерией Крузенштерна, которая уже начала действовать. И люди были бы целы!»