Приезд в Царевщину двух друзей, несомненно, произвел девичий переполох. Ожидая гостей, молодые хозяйки и их подружки гадали, где они находятся, приговаривая: «На дороге, на пороге, на постели, за столом». Двухнедельное пребывание Шурика и Мурки в Царевщине прошло во всякого рода деревенских увеселениях: катались верхом, ездили на ярмарку в отстоящее за 18 верст село Балтай, а по вечерам пели под доморощенный струнный оркестр местные приволжские частушки. Зина обычно запевала: «Вы скажите Николаю, Жигули вы, Жигули, что любить его желаю, до чего ж вы довели!»
Вот тут в поле зрения Шурика и попала Таня Юматова, 15-летняя хорошенькая девочка с карими глазами и каштановыми локонами. Она совсем не походила на сестру: насколько Лиза была стремительна и бойка, настолько Таня была тиха. Она как-то медленно и с трудом выходила из ребяческого состояния, и личико у нее было немного застывшее, как у куклы. Образование обе сестры получили «домашнее» и весьма «беспорядочное». Лиза, благодаря живости своего ума, умела скрыть пробел в знаниях. Таня же, не претендуя на «блеск», восполняла пробелы эти своим поистине золотым сердцем.
Не знаю, оценил ли Шурик это золотое сердце, был ли он пленен Таниным хорошеньким личиком или решил не отставать от Мурки, который осенью был объявлен женихом Лизы, но, возвращаясь зимой через Москву из второй поездки в Царевщину, он сказал мне, что будет говорить с отцом о своем намерении жениться на Тане Юматовой.
Папа, верный своему принципу невмешательства в подобного рода дела, сказал: «Это твое дело — решай сам!», что практически было равносильно согласию, и отдал Шурику три лучшие комнаты по фасаду своей квартиры.
Из Царевщины стали прибывать на Моховую карельская береза, красное дерево и саксонский фарфор. В феврале Юматовы приехали в Петербург заказывать приданое. Свадьбу назначили на апрель месяц.
Тут мне кажется уместным сказать несколько слов о семье Юматовых в перспективах трех поколений: дед моей belle-soeur Татьяны Николаевны был тот самый граф Анатолий Дмитриевич Нессельроде (внук канцлера), который, окончив в 70-х годах Гейдельбергский университет, служил некоторое время в Петербурге, потом был последовательно вольским уездным и саратовским губернским предводителем дворянства. (Он-то и послужил в 1906 году причиной ссоры между Николаем Борисовичем и графом Сергеем Дмитриевичем Шереметевым, о которой я в свое время упоминала.)
У графа Анатолия Дмитриевича были две внебрачные дочери, которых он впоследствии узаконил. В результате прошения, поданного на Высочайшее имя, обеим сестрам была присвоена фамилии Нессельроде. Старшая из них, Лидия Анатолиевна, в то время уже была замужем за «синим» кирасиром[71] и саратовским помещиком Николаем Дмитриевичем Юматовым, так что этим правом воспользовалась лишь девица Нина Анатолиевна, вышедшая впоследствии замуж за сына профессора зоологии Московского университета С.А.Усова.
Граф вплоть до своей эмиграции, официально оставался холостяком и лишь в Париже, под старость лет, женился на какой-то француженке, которую дети Юматовы для приличия называли «бабушка Blanche». Дедушку они любили, и он любил их. Если судить по фотографии, на которой Анатолий Дмитриевич изображен с Таней на коленях и Колей и Лизой по бокам, внешность он имел самую приятную. Насколько я знаю, он был обходителен в обращении, обладал живым умом и даже писал стихи.
В деньгах граф дочерям и внукам не отказывал, но Лидия Анатолиевна, овдовев, сумела изрядно запутать свои материальные дела. После смерти мужа она с детьми, как я уже говорила, несколько лет жила во Флоренции. В результате все ее драгоценности оказались заложенными, и я слышала о переписке с каким-то адвокатом del Soldato, который должен был выкупить бриллианты и переслать их в Петербург по случаю свадьбы Лизы и Тани. Однако дальше разговоров дело не пошло, и драгоценности из Италии получены не были.
Говоря о знакомстве Шурика с Юматовыми, я ни разу не упомянула о брате Лизы и Тани — Николае. Объясняется это тем, что в ту пору его в России не было. В возрасте пятнадцати лет этот юноша совершил весьма сумасбродный поступок: поссорившись с матерью, он ушел из дома, нанялся кочегаром на какое-то судно и отплыл в Америку. В конце концов беглеца удалось водворить к дедушке в Париж. Там его застала война. Зимою 1915–1916 годов окружным путем он вернулся в Россию и поступил в Николаевское кавалерийское училище, намереваясь по окончании выйти, по примеру своего отца, в Кирасирский полк. Внешне Коля Юматов был похож на мать, унаследовав ее небольшой рост, довольно красивые зеленоватые глаза, острый выдающийся нос и срезанный подбородок, что придавало лицу птичье выражение.
Я уже говорила, что свадьба Шурика и Татьянки была назначена на 17 апреля. Одновременно со мною в Петербург приехала мама, принявшая весть о Шуриковой женитьбе без всякого энтузиазма. Во-первых, она не видела в своем сыне задатков семейных добродетелей (в чем была права!) и, во-вторых, «фыркала» на Лидию Анатолиевну (в чем была не права!).
Лидия Анатолиевна Юматова была недалекой (вернее, пустой), слабохарактерной, но очень доброй женщиной. (Мне иногда кажется, что Чехов с нее писал Раневскую из «Вишневого сада».) После смерти мужа она подчас ставила себя в «глупое положение», но ведь не всех природа наделяет одинаковым умом, и не все встречают на пути таких благородных людей, которые не ставят женщину в «глупое положение»!
Надо заметить, что мамино «фырканье», в сущности, носило чисто академический характер и практического влияния на ход событий не имело. С четырехлетнего возраста Шурик был для нее отрезанным ломтем, который ей «очень нравился», но жизнь которого шла помимо нее. Да и «фыркала» она больше под влиянием своей сестры — этого олицетворения французского буржуазного апломба. Тетя Лина одевалась у одной с Юматовыми портнихи (m-me Berthe на Мойке), откуда и исходили сплетни. Тетка, кроме того, не любила Шурика. В тех редких случаях, когда она его видела, она сразу заводила разговор о том, что все лицеисты позеры, дураки и бездельники. Даже неизменно приводился пример каких-то братьев Свентицких, которые якобы обладали всеми этими пороками. Шурик воспринимал теткины нападки с полным спокойствием. Склонив привычно голову немного набок, он иногда только насмешливо щурил глаза, но воздерживался от дискуссий (и слыл jemenfiche'истом, как я уже говорила). Ко мне тетя Лина относилась лучше, но и то только потому, что меня любила бабушка, мнение которой имело значение для обеих ее дочерей.
Но я уклонилась от главной темы: описания свадьбы — последнего внешне блестящего впечатления, полученного мною в жизни. Петербург, столь привлекательный в апреле, утопал в весенних лучах. На улицах царило оживление. Наличие проходившего где-то фронта заметно было только по большому количеству военных в защитном обмундировании. В витринах магазинов пестрели пасхальные эмблемы.
За день до свадьбы Довочка, жившая в то время в купленной ею незадолго до того даче в Царском Селе и знавшая по Саратову и Юматовых, и еще более дедушку Нессельроде, заехала за мною, чтобы выбрать небольшой подарок для молодых. Отчетливо помню, как мы проезжали в коляске по Морской мимо нарядной, по-весеннему настроенной толпы, как глухо постукивали по торцам копыта лошадей (этот звук был специфически петербургским). На углу Морской и Невского, у входа в цветочный магазин, с группой друзей стоял Коля Юматов. Он был в длинной кавалерийской шинели и держал в руках громадный букет белых цветов, который, как первый шафер, должен был вручить сестре перед венчанием.
Вернувшись на Моховую, где заканчивалось устройство апартаментов и царила суматоха, от которой папа скрылся в служебном кабинете, я услышала, что Лиза, которая была замужем за Муркой и жила вместе с родителями Муравьевыми, опасно заболела и даже «умирает». Возникло опасение, что свадьбу придется отложить, и я под предлогом визита соболезнования отправилась на разведку. Муравьевы жили на нечетной стороне Моховой, в доме страхового общества «Россия», известном петербургским жителям потому, что в его палисаднике в виде обелиска возвышался довольно нелепый большой градусник Реомюр, увенчанный круглыми часами.
В полумраке спальни с завешенными портьерами, на широкой кровати под шелковым темно-лиловым одеялом и ворохом кружев с лиловыми бантами, я увидела Лизу. Глаза ее лихорадочно блестели, на лбу лежал холодный компресс, тут же в тревоге суетились медики. Уловив произнесенное кем-то «fausse couche»[72], я тихонько удалилась.
Каково же было мое удивление, когда, вернувшись домой, я услышала веселый смех и увидела мирную картину: Шурик и Мурка (муж «умирающей» жены), которым удалось выудить из приготовленных к свадьбе запасов бисквитный торт с жидким ромовым кремом, известный под названием «Arc-en-ciel»[73], сидели за столом и серебряными ложками уписывали этот торт, по временам с громким хохотом, выхватывая друг у друга лучшие куски. Когда я вошла, они принесли третью ложку и пригласили меня к ним присоединиться, обещав у меня кусков не выбивать. Это была очень поучительная картина для сторонников ранних браков!
На следующее утро выяснилось, что Лизе стало лучше, и венчанье, назначенное на три часа дня в Удельной церкви, может состояться, хотя и без Лизиного присутствия.
И вот 17 апреля мы с Шуриком подымались по той самой лестнице с бронзовыми зубрами внизу и помпейскими фресками наверху, по которой в детские годы проходили к обедне в сопровождении Юлии Михайловны. Теперь мы были взрослыми, но обладали счастливым детским неведением того, что нас ожидало впереди!
Съезд карет и автомобилей перед Главным управлением Уделов был так велик, что на некоторое время прекратилось трамвайное движение. От Кирочной улицы до Литейного моста недвижной цепью стояли вагоны, подавая безнадежные звонки, пока задние не пошли к своей конечной цели окружным путем.