Когда мама очутилась вне опасности и в спокойных условиях, она почувствовала, что не выдержит вынужденного бездействия. Продав имевшиеся у нее более или менее ценные вещи и прибегнув к займам, она собрала сумму, необходимую для дальнего путешествия, и через Гибралтар, Суэц, Цейлон, Сингапур и Японию поехала в Сибирь на розыски своего мужа.
О том, что ждало ее на этом пути, я буду говорить позднее, сейчас же скажу несколько слов о Шурике, который весною 1918 года, покинув Петроград, устремился под спасительный кров Царевщины. Существовавшие там патриархальные отношения между крестьянами и помещиками, как я уже говорила, отодвинули срок изгнания последних на целый год. До весны 1918 года половину дома все еще занимал лазарет, которым ведала большой друг семьи Юматовых врач-хирург Васильева[82] и жизнь шла в прежних, хотя и более скромных рамках.
Но летом Приволжье стало ареной боев и восстаний, и уездные власти потребовали, чтобы юматовская молодежь покинула Царевщину. Лидию Анатолиевну и ее воспитанницу Зину, которая незадолго до этого венчалась с Николаем Юматовым, крестьяне взяли на свое иждивение, выделив для них избу на деревне, а Лиза, переодевшись в брюки и гимнастерку, вместе с мужем ушла на Дон. Коля ушел на восток, а Шурик, не желая никуда «уходить», поступил на место лесного объездчика в селе Черкасском на берегу Волги.
Зима 1918–1919 годов оказалась для него и для Татьянки очень трудной — жили в избе у грубых людей. Татьянка безропотно полоскала белье в проруби, отчего руки у нее покрылись трещинами, но хозяйничала неумело. Шурик на работе простудился, заболел фурункулезом, стал раздражительным и, к стыду его надо признать, подчас вымещал свое плохое настроение на жене. Татьяна кротко переносила тяготы жизни и, будучи от природы хорошей матерью, уделяла много забот Алику, росшему хорошеньким, но слабым ребенком.
В 1919 году Шурику предложили должность заведующего музеем в Вольске. Это было ступенью к улучшению положения, но тут наступил голод 1921 года, который особенно ощутили в Поволжье. Когда и это кое-как пережили, сказалась естественная тяга к Петрограду, и весной 1922 года можно было видеть, как Шурик, наш элегантный Шурик, в ватной фуфайке шагает по пустынному Невскому и толкает ручную тележку с вещами и сидящим поверх них Аликом.
Приехали молодые Сиверсы сначала на Миллионную к отцу, но вскоре нашли на Большой Дворянской квартиру, которую удалось обставить частью сохранившихся от «периода расцвета» вещей. О том, как я встретилась с братом летом 1923 года и что представлял собой Петроград того времени, я буду говорить позднее. Теперь же мне предстоит вкратце описать, как я провела козельский период своей жизни.
В Козельске
Заведующим фермой Козельского земотдела, делопроизводителем которой мне предстояло быть, оказался некто Федор Федорович Телегин, бесцветный человек небольшого роста, одетый в русскую рубашку и синюю поддевку. Это был «не совсем удачный» сын бывшего управляющего хозяйством Оптиной пустыни Телегина-старшего, жившего в ту пору на покое у своей «вполне удачной» дочери Анны Федоровны, о которой речь будет впереди.
Первым делом моего начальника стало заказать в Калуге приходно-расходную книгу и ордера, на которых по его требованию напечатали: «Козельская молочная фирма». Эта «фирма» стала и первым поводом для разногласий: Федор Федорович утверждал, что написано правильно, а я демонстративно исправляла «и» на «е». В общем же, Телегин-младший, который был типичным «никудышником», относился ко мне почтительно, а обязанности делопроизводителя были несложны, так как ферма, состоявшая из шестнадцати заморенных бывших помещичьих коров, продукции почти не давала.
Во второй половине октября Борис, завершив свои московские дела, приехал в Козельск, чтобы в скором времени расстаться со мной и Димой на неопределенное время. И он, и я шли на это вполне сознательно. Иначе Борис поступить не мог и не должен был.
И вот, с уходом его в октябре 1918 года на Унечу, между мною и всеми моими родными возникла преграда, которая впоследствии получила название «железного занавеса» и состояла в полной неизвестности друг о друге и в столь же полной невозможности помочь друг другу в случае, если эта помощь понадобилась бы. Для меня и Димы весь мир оказался замкнутым в черте города Козельска, где мы должны были черпать все свои ресурсы, моральные и материальные. Но, может быть, как раз по причине нашей беззащитности (которой я, кстати говоря, в ту пору благодаря молодости лет и унаследованному от матери оптимизму в полной мере не ощущала), рядом с нами постоянно оказывались дружественные силы, которые отводили от нас всякого рода неприятности.
Таким образом, рассказ о нашем житье в Козельске по существу сводится к рассказу о тех милых людях, которые нас охраняли и о которых я, по совету Жуковского, с благодарностью говорю: «Они были»![83]
Теперь, после «лирического отступления», я могу перейти к более конкретному описанию жизни города Козельска в 1918–1919 годах. Характерной особенностью первых лет революции было всеобщее увлечение театральным искусством, которое, будучи поощряемо властью, переживало период расцвета если не в качественном, то, во всяком случае, в количественном отношении. Козельск не отставал от моды. На фасаде одного из зданий главной улицы вместо вывески «Торговля братьев Гайдуковых» появилась надпись «Народный дом имени Луначарского». Организовалась неплохая труппа, возглавляемая супругами Россовыми, которые принадлежали к цвету местной интеллигенции. В число актеров, кроме Россовых, входили: сын священника, работник аптеки Коля Лебедев под громкой фамилией Созвездовского, две козельские девицы Шепиловы, подхватившие самых завидных женихов — бухгалтеров райпродкома, — и двоюродный брат Льва Михайловича Кавелина — способный, но беспутный дилетант Валентин Козлов, проведший свою юность в свите Марии Владимировны Вяземской.
Б.А.Россов и его жена с успехом исполняли главные роли в пьесах самого разнообразного содержания. Репертуар «Дома Луначарского» привлекал толпы зрителей, но подчас вызывал недовольство начальства. Так, зимою 1918–1919 годов был поставлен водевиль «Тетушка из Глухова». M-me Россова в роли гимназистки очень мило пела куплеты о Москве, заканчивавшиеся словами:
И в целом мире нету краше
Московских женщин и девиц.
Вот почему, на радость нашу,
Москва — столица всех столиц!
Двадцатью пятью годами позднее эти слова были бы вполне уместны, но в ту пору, когда «Родиной был весь мир», восхваление одного какого-либо географического пункта считалось недопустимым. Председатель Ревкома матрос Семенов стукнул кулаком по столу и закричал: «Это не дом Луначарского — это дом Рябушинского»! «Тетушка из Глухова» и имевшая бурный успех комедия «Тетка Чарлея» были сняты с репертуара.
На главной улице, против входа в городской сад, с террасы которого открывается столь прекрасный вид на заливные луга, реку Жиздру, тянущиеся за ней леса и стоящий на опушке Оптин монастырь, в двухэтажном здании помещалось учреждение, вокруг которого в годы Гражданской войны вращалась вся жизнь города — Военный комиссариат. Возглавляли его: сначала упомянутый мной неистовый матрос Семенов, а потом более спокойный и симпатичный комиссар Краснощеков. И при том, и при другом военруком оставался троюродный брат Бориса Вадим Александрович Влодзимирский, имя которого я, пожалуй, назову первым, вспоминая моих «ангелов-хранителей» того времени. Это был высокий человек лет тридцати пяти со смуглым, правильным, но утомленным лицом. Из-за отсутствия левого глаза, утраченного на охоте, он всегда носил черную повязку. Скользившая по губам то и дело чуть заметная улыбка сбивала людей с толку — трудно было понять, шутит он или говорит серьезно.
По своей матери, урожденной Ергольской, Вадим Влодзимирский был связан с Козельским уездом, где провел детство и юность. Потом, выйдя в офицеры, он служил на Дальнем Востоке и вернулся в родные края лишь после революции вместе со взбалмошной женой еврейского происхождения и тремя дочками восьми, шести и четырех лет. Вряд ли семейная жизнь Влодзимирских была очень счастливой, но Вадим Александрович переносил эксцентричные выходки жены с полным спокойствием и очень любил девочек.
Иногда шторы на окнах в их квартире, несмотря на дневные часы, бывали спущены. Это означало, что Раиса Борисовна лежит с головной болью после очередного скандала, в ходе которого она неизменно грозила «бросить всё и уехать на Дальний Восток к любящему ее капитану Чеснокову». Открывая на стук посетителя дверь, Вадим Александрович с той же полунасмешливой улыбкой говорил: «У барыни нервы». Вечером «барыня» появлялась с обвязанной полотенцем головой, и жизнь входила в обычную колею.
Между Борисом и Вадимом Влодзимирским когда-то была тесная юношеская дружба. Вадим это помнил и теперь перенес на меня и Диму то теплое дружеское чувство, в искренности которого я ни разу не имела случая усомниться.
Дом Влодзимирских считался самым «открытым» в Козельске. В комнатах было светло и тепло, в 8 часов подавался настоящий, а не морковный, чай с сахаром, а в 12 — большое блюдо вареного картофеля с маслом (и это встречалось далеко не везде)! В промежутках между чаем и ужином хозяева и гости (и я в том числе) с увлечением играли в «девятку», что и было воспето в частушке:
Процвели азарты,
Все играют в карты.
Даже милый военрук
Так проводит свой досуг!
У Влодзимирских я познакомилась со многими представителями козельского общества и, в первую очередь, с сотрудниками Вадима Александровича по комиссариату. Чаше других я встречала заведующего отделом кадров Владимира Алексеевича Глебова и завотделом снабжения Ивана Андреевича Короткова. Владимир Алексеевич был высокий белокурый молодой человек с университетским значком, юрист по образованию, сын почтенных родителей, владельцев дома в приходе Благовещения, то есть на противоположном краю Козельска (и я, и Влодзимирские жили в приходе Богоявления). В Володе Глебове чувствовалась порядочность, деликатность, но, чтобы меня не упрекнули в чрезмерной идеализации персонажей, добавлю, что он был немного «размазня».