Получив такую бумажку, я пешком помчалась в Козельск. Влодзимирских дома не оказалось. Я бросилась в городской сад, где увидела Короткова, гуляющего с барышнями. По выражению моего лица он понял, что случилась какая-то катастрофа, великодушно покинул своих барышень и принял участие в обсуждении планов моих дальнейших действий.
Так как я испытывала перед Костриковым мистический страх, то категорически отказалась вступать с ним в единоборство и решила возвратиться в Козельск. Возникал вопрос о квартире, однако и он быстро разрешился. Сестра Телегина, Анна Федоровна, предложила мне жить в комнате, занимавшей почти весь нижний этаж ее дома, который располагался в непосредственной близости от двух учреждений с большим удельным весом: тюрьмы и больницы. Туда мы с Димой и переехали, собрав по всему городу розданные на хранение остатки нашей мебели.
Анна Федоровна Косникова, урожденная Телегина, была тем, что называется «бой-баба», но не в плохом, а в хорошем смысле этого слова. Насколько ее братец был бесцветен и ничтожен, настолько она была энергична, толкова и находчива. Колоритная фигура Анны Федоровны как живая стоит передо мной, а ее чисто русские словечки мне до сих пор кажутся очень интересными. Так, заметив, что работник расходует слишком много дров, она могла сказать: «Хорошо тебе, дядя Андрей, за чужим каноном родителей поминать!» Когда же ей показалось однажды, что я вздохнула, она заметила: «Ах! Татьяна Александровна об одном вспомнила — всех пожалела!» Еще мне нравилось ее выражение: «Брось грязное дело, иди лучше трубы чистить!»
Муж Анны Федоровны, очень дельный человек средних лет в дымчатых очках, был заведующим племхоза Оптиной пустыни. Он рано уезжал и поздно возвращался, так что все хозяйство было на руках Анны Федоровны, а семья была большая: четверо детей и двое стариков: отец Телегин и мамаша Косникова.
Мои отношения с хозяевами сложились вполне благополучно. Единственное событие, которое могло бы нарушить эти добрые отношения, но не нарушило их, носит такой комический характер, что о нем стоит рассказать. Однажды попелевский кузнец Василий привез мне заднюю ножку жеребенка. Время было голодное; я очень обрадовалась и поспешила зажарить эту ножку, взяв для этого у Косниковых большую чугунную сковородку. По всей вероятности, в доме пошли от бабушки разговоры о том, что я «опоганила» их сковородку, но каков был мой ужас, когда под окном я увидела детей Косниковых, прыгающими на одной ножке и кричащими на всю улицу: «Татьяна Александровна ест кобылятину!» Кровь моя вскипела, и я бросилась вон из дому искать на них управу. Анну Федоровну я нашла на молотьбе. Услышав мою жалобу, она схватила кнут, которым погоняют лошадей, и побежала домой.
Дети уже поняли, что дело принимает плохой оборот, и спрятались на чердак, но это их не спасло. Через несколько минут они были оттуда извлечены и как горох катились по лестнице. На верхней площадке стояла Анна Федоровна и награждала их ударами кнута, приговаривая: «О! Псы стылые!» Я была отомщена, а дети на следующий день уже забыли об этом инциденте и не затаили против меня никаких злых чувств.
Они были значительно старше Димы, но охотно включали его в свою компанию. Особенно Володяй-Молодяй часто подкрадывался к нашей двери и шепотом вызывал: «Дима! Дима! Иди играть. Возьми „гулек“ и „гирек“!» «Гульки» — это были два венецианских бронзовых голубка, всегда стоявшие на письменном столе у мамы, «гирьками» же назывались грузы от шнуров, которыми задергивались портьеры. Сами портьеры представляли собой материальную базу нашего существования, так как легко превращались в масло, яйца и картофель, а никому не нужные шнуры с грузами скапливались на дне пустеющего сундука. Дима забирал эти предметы, и на полу соседней комнаты начиналась игра, причем до меня доносился приглушенный голос Володи Косникова: «Гульки будут баранья, а гирьки будут лошадья!»
Анна Федоровна хорошо знала обычаи и вкусы местного населения, и по ее совету я занялась необыкновенным ремеслом: шитьем повойников. Повойником называется род шапочки, которую носят под платком калужские замужние женщины. Передняя налобная часть обычно украшается блестками, позументом или «гитанами» (зигзагообразной тесьмой). Особенно богатым должен быть свадебный повойник, так как существует ритуал заплетать перед венцом невесте волосы в две косы и в первый раз надевать на нее повойник. Каждая деревня придерживалась своего покроя. Так, Прыски носили повойники со сборами, а Березичи и Дешовки требовали бантовых складок, что было сложнее для производства.
Должна сказать, что мои повойники не имели себе равных: я на них изрезала все свои бальные платья, а налобники украшала по правилам Строгановского училища. К сожалению, за всю эту красоту цены не надбавлялись — больше 10–12 яиц за повойник получить не удавалось, а когда я заикалась о масле, мне отвечали: «Что ты, матушка, мы теперь молоко шильцем хлебаем!»
Зато я приобрела известность. В базарный день перед домом Косниковых останавливались подводы и бабы спрашивали: «Где здесь живет повойница?»
Фронт Гражданской войны между тем приближался. Центральная Россия оказалась отрезанной от соли и нефти — соль ценилась на вес золота. Несмотря на заградительные отряды, врывавшиеся в поезда через каждые три-четыре станции и безжалостно отбиравшие продукты под флагом борьбы со спекуляцией, мешочничество принимало широчайшие размеры[87].
В Козельске шла напряженная борьба с дезертирством. На заборах появился плакат под заголовком «Митька-Бегунец», в котором в стихах изливалась печальная судьба этого Митьки. Вспоминаю это потому, что Димка в честь этого плаката получил уличное прозвище Митька-Бегунец. «А его Митькой звали» употреблялось вместо «А его поминай, как звали!», и я подумала, что это может быть связано с плакатом 1919 года.
С наступлением темных осенних ночей мы стали страдать от отсутствия керосина. В фарфоровую мыльницу я наливала темно-зеленое конопляное масло, которое мерцающим светом горело через укрепленный на краю мыльницы фитиль. Вечера при таком освещении имели свою прелесть — они сближали меня с Димой. Нельзя было ни читать, ни работать, и мы часами сидели, обнявшись, на диване — я рассказывала сказки или мы вместе пели. В нашем репертуаре видное место занимала песня «Аллаверды» на известные слова Соллогуба. Возникали образы Кавказа, и однажды, когда я увидела, что Дима, стоя на табуретке, вытаскивает из буфета лепешки для пришедших к нему ребятишек, он пояснил: «Мамочка, не сердись! Я гостеприимен, как черкес».
В сказках, особенно арабских, встречались незнакомые Диме образы, например, «павлины». Происходил такой разговор:
Дима: Мамочка, а какие из себя эти павлины?
Я: Ах, это необычайно красивые птицы с радужным хвостом, которые кричат противным голосом.
Дима: Значит, сами-то павлины красивые, но на душе у них неприятное!
Как-то раз мы с ним собрались идти за выдаваемой в кооперативе овсянкой. Я стояла перед зеркалом, надевая шляпу и завязывая по старой привычке вуалетку. Дима терпеливо смотрел на эти приготовления и наконец произнес: «Ах, мама, как ты долго! Впрочем, я понимаю: ты хочешь иметь для них приличный вид». В этих словах звучало классовое самосознание, и поэтому они были очень забавны.
От времени до времени мимо нашего окна проходила женщина лет пятидесяти в белой косынке с лицом редкой красоты. Она останавливалась у домов и просила «Христовым Именем». Ей подавали кусок хлеба или пару вареных картошек, она кланялась и шла дальше. Это была Екатерина Александровна Львова, урожденная Завалишина, внучка декабриста. Жила она в маленькой избушке на окраине Козельска, не имея никого из близких, кроме двух верных собак. Все вещи, привезенные из Петрограда, были проданы, остался только бинокль. Придя раз к Екатерине Александровне, я увидела, как она, будучи близорукой, в этот бинокль рассматривает внутренность топящейся русской печи, чтобы не опрокинуть горшочка с кашей. С Козельском ее связывала близость Оптиной пустыни, этого центра православной духовной жизни, привлекавшего в свое время и Гоголя, и Достоевского, и Толстого.
В описываемое время в Оптиной еще сохранилось «старчество», в скиту жил отец Нектарий, в стенах монастыря — отец Анатолий, бывший келейником описанного Достоевским под именем Зосимы и почитаемого всей Россией отца Амвросия[88]. Сущность старчества заключалась в том, что верующий, избравший себе духовным руководителем того или иного схимника, отрешался от своей воли и ничего не предпринимал без его благословения. Екатерина Александровна жила под руководством отца Нектария, который, по-видимому, направил ее на подвиг смирения и нищеты и лишь через год благословил уехать из Козельска.
Но возвращаюсь к «мирским» делам. Во второй половине лета в Козельск на побывку к родителям приехал Николай Россет — двоюродный брат уже появлявшегося на страницах моих воспоминаний Левушки Кавелина. Он, кроме того, был внучатым племянником известной фрейлины Александры Осиповны Россет, той самой, о которой Пушкин писал «Черноокая Россети в самовластной красоте…» и т. п.
Такое интересное родство обязывает меня совершить небольшой генеалогический экскурс. Насколько я знаю, Россети, выходцы из Франции, прибыли вместе с Ришелье на юг России в конце XVIII века. Отец столь известной в придворных и литературных кругах Александры Осиповны служил в военной службе, сама же она, окончив с шифром[89] Смольный институт, попала во дворец в качестве фрейлины обеих императриц. Ее дружеские отношения с Пушкиным, Жуковским и впоследствии с Гоголем общеизвестны.
Братья Александры Осиповны были военными. Николай I им покровительствовал, но, любя русифицировать фамилии окружавших его людей, отчеркнул последнее «и», и из Россети они превратились в Россетов. Один из братьев, Александр Осипович, женатый на Офросимовой, был отцом Николая Александровича Россета, владельца небольшого имения при деревне Верхние Прыски и, в свою очередь, отца приехавшего в Козельск офицера.