Чтобы покончить с петроградскими впечатлениями и вернуться к Калуге, я должна упомянуть о том, что нам троим — папе, Шурику и мне — пришлось летом 1922 года похоронить на Полюстровском кладбище дядю Коку Муханова. Похороны были самые скромные, как и последние годы его жизни на Выборгской стороне, среди простых людей. Стоя у его могилы, я испытывала горечь от сознания, что осталась в долгу перед дядей Кокой и не расквиталась за все хорошее, полученное от него в детстве. Правда, я ему писала из Козельска и даже собиралась послать посылку, но… только собиралась.
Возвращаясь из Петрограда домой, я остановилась в Москве и пошла посмотреть Первую сельскохозяйственную выставку, устроенную на пустыре за Крымским мостом, там, где теперь находится парк с претенциозным названием «культуры и отдыха». Выставка была довольно убогая. Часть ее занимали образцы жилищ народов нашей страны, в том числе и крестьянская изба, топящаяся по-черному. Этот отдел выставки осматривал детский сад под руководством молодой воспитательницы. Кто-то из детей, остановившись перед курной избой, спросил: «И такие дома по всей России?» Возмущенная воспитательница прервала его: «Что такое Россия? Чтоб я никогда не слышала этого слова! Надо говорить не „по всей России“, а „по всему Союзу“». Мне стало тошно. Вспомнилось, как мы с Шуриком в возрасте пяти лет декламировали, а иногда и распевали «Воздушный корабль» Лермонтова. Когда мы доходили до слов «под снегом холодной России», наши голоса дрожали от умиления. И вот это слово под запретом!
Столь ретивая воспитательница кажется теперь явлением неправдоподобным, однако все это было, и я допускаю, что многие словесные формулировки того времени, по существу даже безобидные, могли вызывать внутренний протест и влиять на умонастроение людей моего поколения.
Итак, возвращаюсь к Калуге. Наиболее интересным событием зимы 1922–1923 годов было стало знакомство с Анной Ильиничной Толстой, старшей внучкой Льва Николаевича.
В один прекрасный день к нам на Нижнюю Садовую явилась высокая, плотная женщина (по ее сходству с Толстым я сразу поняла, кто она) и сказала: «Ну знаете, Татьяна Александровна, совершенно невозможно терпеть, чтобы мы с вами, живя в одном городе, не знали друг друга. Имеются все предпосылки к тому, чтобы мы были не только знакомы, но и гораздо больше!» С этих слов началась моя 32-летняя дружба с Анночкой, закончившаяся лишь недавно с ее смертью.
Непосредственным толчком для Анны Ильиничны послужило ее желание организовать (при моем участии) артель для производства и сбыта различных женских рукоделий (нечто вроде дореволюционных кустарных артелей земства). По словам Анны Ильиничны, совнархоз очень заинтересовался этим проектом и обещал поддержку.
Анна Ильинична обладала кипучей энергией, а тут ею двигала мысль дать калужским женщинам возможность приспособить к делу свои «золотые руки» и вместе с тем, путем внедрения хороших образцов, постепенно исправить их вкус. Последняя миссия возлагалась на меня, так как я со времени Строгановского училища сохранила тетради с зарисовками русских орнаментов и, кроме того, горела желанием вступить в борьбу с «винивьетками» на платьях и рыночными стенными ковриками, среди которых особенным успехом пользовался мохнатый пудель с пуговицами вместо глаз.
Воодушевленные такими широкими и благородными планами, мы с Анной Ильиничной пошли подыскивать помещение. Нам нужна была красивая витрина на главной магистрали города — Никитской улице. Первые шаги наши оказались неудачны. Как только мы, в сопровождении представителя горкомхоза, переступили порог одного долго пустовавшего торгового помещения, под нами обрушился пол и мы оказались лежащими в подвале (к счастью, не очень глубоком), откуда были с трудом вытащены нашим спутником (отделались синяками и ссадинами).
Несмотря на столь неудачное начало, нам все же удалось найти помещение в верхнем конце Никитской улицы — без красивой витрины, но с крепким полом. Над входной дверью мы поместили белую вывеску с голубыми полосками, посреди которой в овальном медальоне красовалась надпись «Кустари». По этому поводу мною немедленно были написаны стихи, начинавшиеся словами:
Сообщают все друг другу
От зари и до зари,
Что гремит на всю Калугу
Мастерская «Кустари».
Кустари? Такое слово
Для Калуги очень ново.
Заключаются пари:
«Кто такие „Кустари“?»
В артель, кроме Анны Ильиничны и меня, вошли Любовь Павловна Леонутова, калужская дама Римма Алексеевна Местергази, жившая на покое шляпочница от Лама-новой Зиночка и две портнихи-профессионалки.
Просуществовали мы очень недолго. Наш корабль разбился о подводный риф финотдела, который мы, по своей неопытности, не учли. По прошествии трех месяцев наша неокрепшая артель была столь жестоко обложена фининспектором, что мы не знали, как унести ноги. Совнархоз, обещавший взять нас под свое покровительство, ничем не помог; мы быстро сдали патент, закрыли лавочку и долго еще находились под страхом описи личного имущества.
Моя дружба с Анной Ильиничной тем временем крепла, и я с удовольствием согласилась поехать с ней на лошадях в Суходрев для приискания дачи Сереже Сухотину, тому самому, имя которого встречается в главе «Гимназические годы». Как сейчас помню яркий весенний день, таратайку, мягко катящуюся по еще не просохшей земле, и сидящую рядом со мной Анночку в синей мужской поддевке и черной, бархатной, похожей на скуфью, шапочке. Вот что она мне рассказала по дороге.
Как только разразилась революция, все Толстые устремились под охранительный кров Ясной Поляны. Среди «устремившихся» был и пасынок Татьяны Львовны Сергей Михайлович Сухотин. В ранней юности он был женат на известной пианистке Ирине Энери (Горяиновой), с двенадцати лет выступавшей на концертной эстраде в качестве вундеркинда, и имел от нее дочь Наташу. Через год Ирина Энери покинула семью и уехала за границу, Сухотин же в Ясной Поляне женился на совсем юной дочери Андрея Львовича Соне.
Далее произошло нечто неожиданное: вскоре после свадьбы Сухотина разбил паралич. В состоянии полного рамолисмента[97] он жил теперь на квартире матери Сони в одном из пречистенских переулков и требовал немалого ухода. И вот, чтобы дать своей тетке некоторую передышку, Анна Ильинична решила снять у знакомого мельника комнату, куда бы можно было перевезти Сухотина на лето. Наша поездка увенчалась успехом. Ан-ночка договорилась с мельником, и мы благополучно вернулись в Калугу.
Так как Сухотин больше не встретится на моем пути, я хочу, несколько нарушая хронологию, рассказать о его дальнейшей судьбе.
Когда теткам Анны Ильиничны — Татьяне Львовне и Ольге Константиновне стало совсем невмоготу, они написали в Париж Феликсу Юсупову, прося забрать своего приятеля и «сотрудника» (Сухотин вел машину с телом Распутина на острова, где тело спустили под лед). Юсупов ответил: «Давайте его сюда», и Толстые попросили одного из дипкурьеров (кажется, чехословацкого) довезти больного до Парижа. В Варшаве дипкурьер на час отлучился из вагона. Когда он вернулся, Сухотина в купе не оказалось. Поезд не ждал, и курьер поехал дальше. Сухотин тем временем отправился бродить по Варшаве и в конце концов упал на улице. Его подобрали, приняв за пьяного, потом разобрались, направили в больницу, полечили некоторое время и в состоянии улучшения доставили в Париж, где он все же вскоре умер.
Такова печальная судьба Сережи Сухотина, того самого, которого мартыновская англичанка называла «Sir Roger».
Я не собираюсь пересказывать всего того, что слышала от Анны Ильиничны о ее детстве и юности в Ясной Поляне; все, что касается семьи Толстых, хорошо известно по первоисточникам, но мне следует объяснить, почему Анночка оказалась в Калуге.
На Никольской улице много десятилетий стоял длинный, солидно построенный дом княжон Горчаковых (теток предпоследнего губернатора). Одна из них, Мария Сергеевна, уже будучи немолодой, вышла замуж за горчаковского управляющего, финна по национальности, господина Хольмберга, и имела двух сыновей. Старший из них, Николай Андреевич, будучи студентом Московского университета, женился на Анне Ильиничне Толстой.
В описываемое мною время дом на Никольской национализировали, но владельцам оставили полуподвальный этаж. Там жила очень милая Мария Сергеевна Хольмберг, находящаяся в преклонном возрасте, ее belle-fille Анна Ильинична с двумя сыновьями двенадцати и восьми лет и старинная знакомая семьи Ольга Владимировна Храповицкая. Муж Анны Ильиничны часто находился в отъезде, занимая ответственную должность в службе лесных разработок Сызрано-Вяземской железной дороги, начальником которой был все тот же «оборотистый» Борис Бедлинский, сменивший Театр сатиры на нечто более солидное.
Очень интересной фигурой в обстановке 1923 года была Ольга Владимировна Храповицкая, дама, попавшая туда как бы непосредственно из XVIII века, со всеми чертами этой легкомысленной и прелестной эпохи. Подвижная, веселая, добродушно-лукавая, она с мудрой беспечностью воспринимала свое незавидное положение. Две ее замужние, приятельницы Анны Ильиничны, находились за границей и не подавали о себе вестей. Как лист, гонимый ветром, Ольга Владимировна прибилась к семье Хольмберг, умея в то же время никому не быть в тягость. Она не жаловалась на судьбу и лишь иногда, вздыхая, говорила: «День на день не приходится».
Ольга Владимировна пользовалась когда-то большим успехом в обществе, о чем свидетельствуют романсы, посвященные ей соседом по имению Сорохотиным, и надпись, сделанная родственником Храповицких князем Урусовым на своей карточке: «Самой очаровательной кузине от самого преданного кузена». С чисто французским лукавством она могла прошептать, глядя на Римму Алексеевну Местергази: «Добродельная женщина всегда скучна», или в отдельных случаях п