Семейная хроника — страница 73 из 142

Наконец, в 5 часов утра 18 ноября наш «Обербюргермейстер» бросил якорь в Свинемюнде. Это уже была Германия, вернее, ее форпост. По каютам прошел врач, измерил всем температуру и, удостоверившись, что мы не везем с собою инфекционных болезней, разрешил пароходу войти в устье Одера.

Несмотря на то, что Штеттин находится в 50–60 км от берега моря, он является морским портом. Несколько часов мы тихо шли широчайшим при своем впадении Одером, и этот путь, совершаемый туманным ноябрьским утром, произвел на меня очень сильное впечатление. По обеим сторонам спокойной, глубокой реки из мглы выступали безжизненные громады законсервированных (по условиям Версальского мира) заводов. На пасмурном небе вырисовывались силуэты неподвижных подъемных кранов. Среди полной тишины раздавался только плеск воды. Это было царство теней.

Переезд наш из Штеттина до Франкфурта-на-Майне, с пересадкой в Берлине, совершился без всяких приключений. Добраться же из Франкфурта до Висбадена было непросто. Прирейнская область находилась во французской оккупации, и немецкие поезда туда доступа не имели. Помню, что мы проходили через заградительные посты, ехали по узкоколейке и, наконец, под большим стеклянным куполом Висбаденского вокзала увидели маму, совсем прежнюю, совсем не изменившуюся. Тут же стоял Вяземский в штатском и, по своему обыкновению, застенчиво улыбался с высоты своего громадного роста.

Не буду описывать маминой и моей радости при встрече — это дело само собой разумеющееся. Не имеет также смысла передавать то, что я рассказывала маме. Я только более подробно и образно излагала всё содержащееся в трех предшествующих главах моих воспоминаний.

Гораздо больший интерес представляет услышанное мною от мамы, но, прежде чем приступить к изложению ее рассказов, я хочу посвятить несколько слов моим впечатлениям от оккупированного французами Висбадена.

Этот тихий курортный городок был перенаселен. Ввиду того, что немецкая марка катастрофически падала (в 1923 году уже ходили бумажные биллионы) и экономическая жизнь вращалась вокруг незыблемого доллара, в Прирейнскую область стекались люди, у которых имелись хотя бы незначительные, но не немецкие деньги. Для них жизнь была не дорогой и, кроме того, открывалась возможность спекуляции.

Городское самоуправление оставалось в руках немцев, но высшая власть принадлежала французским военным. Мама быстро сумела с ними познакомиться, получила пропуск в закрытый кооператив и «трудоустроила» по крайней мере десятерых русских безработных — в их числе двух кабардинцев, о которых я когда-то рассказывала.

Каждый день в 4 часа на площади перед ратушей, в том самом месте, где виднелся выложенный мозаикой германский одноглавый орел, происходил развод французского караула. По улицам дефилировали марокканские части, и перед каждой колонной, под звуки дудок и барабанов, жонглировал булавой рослый темнокожий тамбурмажор. Иностранцы смотрели на это с интересом, а коренные жители, стиснув зубы, отворачивались. Однажды Дима, не пропускавший ни одного парада, пригласил с собой девочку из соседней квартиры, но та, покачав головой, сказала: «Мы на это не смотрим». Потом я узнала, что два брата ее матери были летчиками и погибли.

При первом беглом знакомстве с Висбаденом я обратила внимание на красивую беломраморную русскую церковь на вершине доминирующей над городом горы — Нероберга. Эта церковь была когда-то построена одной из русских великих княжон, вышедших замуж в Германию. В 1923 году при церкви организовали прекрасный хор под управлением офицера Афонского. Однажды, в день, посвященный памяти защитников Вердена, французское командование пригласило Афонского исполнить в католическом соборе патриотическую кантату. Текст кантаты был роздан участникам хора. Никогда не забуду растерянного выражения лица Афонского, когда он, забежав к маме, сообщил, что начальство просит петь кантату на мотив «Стеньки Разина». «Эта песнь, оказывается, производит на французов неотразимое впечатление, — говорил Афонский, — и теперь, убедившись в том, что размер стихов кантаты прекрасно подходит к полюбившемуся им напеву, генералы ни о чем другом и слышать не хотят!» Для русского хора спеть «Стеньку Разина» с патетическими словами на французском никаких трудностей не представляло, и в день памяти Вердена под сводами собора раздались совсем не подходящие к месту и случаю звуки. Французы, однако, были довольны.

За шесть месяцев моего пребывания в Висбадене мне часто приходилось наблюдать, как попытки оккупационных властей «офранцузить» Прирейнскую область разбиваются о молчаливое, но упорное сопротивление населения. Так, в начале 1924 года я стала свидетельницей явно инспирированного французами выступления «сепаратистов», то есть сторонников отделения Рейнланда от Германии. Население Висбадена и окрестных поселков в одну ночь с этим делом покончило. Клуб сепаратистов был разгромлен, и об этом движении никто больше не заикался.

Несмотря на то, что Германия нуждалась в иностранцах, ввозивших валюту, их имущественные права неуклонно сужались. Мама это испытала на себе. Еще в Калуге мы знали, что мама живет на Emserstrasse, 17 в собственном доме. Я никак не могла себе представить, что это за владение, и была крайне удивлена, когда мы с вокзала подъехали к очень приличному, узкому, но высокому дому из серого камня, отделенному от улицы красивой чугунной решеткой. Позади дома имелся небольшой садик с тремя абрикосовыми деревьями и мраморным водоемом для фонтана.

Я была поражена таким великолепием, но вскоре оказалось, что это «фикция» — нечто вроде предприятия «Кустари». Хотя мама и числилась владелицей дома («Hausbesitzerin»), но, как иностранка («Auslanderin»), имела право полностью платить налоги, но не имела права распоряжаться жилплощадью.

В доме было три квартиры (в разных этажах). В одной из них жили бесплатно (по условиям продажи) две немки, бывшие владелицы дома. Вторую занимала семья банковского служащего Пуасилли, дочь которого, Анита, не желала смотреть на марокканцев. Пуасилли — как местные жители — платили маме за площадь очень мало, по твердым ставкам. В пользовании новой владелицы остались, таким образом, две комнаты в первом этаже, две мансарды под крышей и урожай с трех абрикосовых деревьев.

Выгода была небольшая, но мама утешала себя мыслью, что на покупку дома затрачена весьма скромная сумма долларов, которую она получила от дяди Альфреда, a после того, как тот узнал о смерти дедушки (в счет каких-то старых расчетов). В переводе на немецкие деньги эти доллары превратились в бумажные миллионы, на которые можно было купить целый дом, оказавшийся в конце концов тоже «фикцией». Таковы были «мыльные пузыри» послевоенной Европы.

Наш с Димой приезд из далекой, недосягаемой России произвел некоторую сенсацию среди русских висбаденцев, лейтмотивом настроения которых оставалась тоска по родине. На второй день моего пребывания к маме забежала ее знакомая, обладательница прекрасной виллы m-me Ferrot, урожденная Старицкая, чтобы пригласить нас на обед. При этом она с жаром добавила: «Вы подумайте, какая удача! Мне удалось достать пшена, и у нас будет борщ с пшенной кашей!» Под общий смех я заявила, что лучше приду после обеда, так как пшенной кашей, которая пять лет не сходила у меня со стола, меня никак соблазнить нельзя.

Как только я приехала, мама принялась меня «одевать». Сначала я получила все, что мне понравилось из ее гардероба, а потом пришла посылка с вещами от парижских родственниц. Тут мне хочется поговорить о модах 1923 года, которые, кстати говоря, совсем не подходили ни к маминому, ни к моему стилю и которым мы следовали лишь очень отдаленно. Моды 1923 года интересны не столько сами по себе, сколько своими истоками. Касаясь этой темы, надо прежде всего рассказать об очень интересных вещах, ничего общего с дамскими модами не имеющих, но, несомненно, на них отразившихся.

В начале 20-х годов на берегу Нила, в результате долгих (с 1923 по 1937 год) исканий английского египтолога лорда Карнарвона и Томаса Картера, было обнаружено место захоронения молодого фараона Тутанхамона. Руководствуясь какими-то указующими надписями, члены экспедиции в составе семи человек неутомимо производили раскопки и, в момент, когда последние деньги иссякли и контракт с египетским правительством истек, наткнулись на гробницу, содержавшую несметные сокровища — главным образом предметы из золота — большой художественной ценности. Мумия была заключена в золотой саркофаг, а в виде подушки под головой фараона — как нечто особенно ценное — лежал кусок самородного железа, по-видимому, осколок метеорита.

Первым следствием этой прогремевшей на весь мир находки стал процесс между лордом-египтологом и египетским правительством, вторым — то, что Западная Европа и Америка помешались на всем египетском. Женщины стремились придать себе контуры фигур с египетских фресок: квадратные острые плечи, плоская грудь, узкий таз, прямые, подстриженные по ровной линии, волосы. Отсюда — узкие платья с длинной талией и короткой юбкой, светлые чулки, туфли на низком каблуке, цветные бусы на шее, подбритые затылки, египетский орнамент на тканях и, уж совсем не египетский, коротенький и толстый зонтик под мышкой.

Шумиха вокруг наследия Тутанхамона еще не замерла к моменту моего приезда в Висбаден, и газеты постоянно сообщали ту или иную сенсацию на эту тему. Достоверным было то, что лорд-египтолог и его жена скоропостижно умерли, не дождавшись окончания процесса. Вместо них — и более успешно — выступило английское правительство, после чего большая часть сокровища Тутанхамона из Египта направилась в Британский музей. Наряду с этой официальной версией существовала и другая, более сенсационная: над входом в помещение, где стоял саркофаг, члены экспедиции прочли надпись, согласно которой вход в усыпальницу запрещался под страхом смерти. Как известно, запрет этот был нарушен, и теперь все семь человек умирали самым таинственным образом по очереди: кто-то погиб от укуса ядовитой мухи, кто-то утонул, и пр