Этим и объясняется, что в 1923 году тетя Лина занимала прекрасную квартиру в нижнем этаже стоявшего среди сада дома. (Интернат помещался в бельэтаже.) Ее гостиная была обставлена красивыми семейными вещами де Гернов, а стены столовой украшены портретами предков, и привезенный мною портрет матери графа не замедлил занять среди них надлежащее место.
На время рождественских каникул часть девочек уехала к родным, и мы с мамой могли остановиться в одном из пустующих и, кстати говоря, прекрасно оборудованных дортуаров. Двадцать четвертого декабря для оставшихся устроили богатую елку, но мне показалось, что тетя Лина держит своих подопечных в страхе и трепете. Так, я заметила, что, возвращаясь из школы, девочки бросаются сменять свои ботинки на войлочные туфли, так как графиня не позволяет топотать у нее над головой.
Теперь мне кажется необходимым упомянуть о том, что в 1918 году тетя Лина понесла тяжелейшую утрату: лишилась своего младшего и любимого сына Николая. Обстоятельства смерти моего двоюродного брата мне доподлинно не известны, и потому я буду говорить о них кратко, в той форме, как я о них слышала. Ника был выпущен из Морского корпуса весной 1917 года в чине мичмана и получил назначение на крейсер «Богатырь». Желая уберечь сына от всех опасностей, которым мог подвергнуться молодой морской офицер в революционные годы, тетя Лина через морского министра Григоровича добилась того, что через два месяца он был назначен в состав комиссии, которая осенью 1917 года направилась в Америку по делу о заказе новых судов.
Можно было думать, что Ника вне всякой опасности, однако случилось совсем иное. В Нью-Йорке он влюбился в какую-то артистку и решил на ней жениться. В назначенный день он с букетом явился в гостиницу, где жила эта дама, чтобы идти венчаться, но застал там веселую компанию. Хозяйка встретила его словами: «Милый мой мальчик! Неужели же вы думали, что я всерьез собралась за вас замуж выходить! Все это была шутка!» Ника сказал: «Так не шутят!», повернулся к двери и выстрелил себе в висок.
Думая об этой никому не нужной смерти на чужбине, я вспоминаю хорошенького восьмилетнего мальчика, глухое село Орловской губернии под названием Спас-Чекряк и прозорливого отца Георгия, усмотревшего в судьбе этого ребенка что-то очень тяжелое!
Что касается старшего сына тети Лины, Сергея, то послевоенный Париж ему не понравился. В 1920 году он поехал искать счастья в Америку, был некоторое время секретарем Павловой во время ее гастролей, потом в качестве бизнес-менеджера устраивал поездки другим артистам (в том числе ездил и с Шаляпиным), сотрудничал в журналах, был тренером по верховой езде, женился — словом, в Европе больше не появлялся.
Очутившись в Париже, мы с мамой были неразлучны и, как и в прежние годы, сразу поддались обаянию этого замечательного города. Только у меня, как у «провинциалки», восторг проявлялся в более наивной и бурной форме. Помню, я никак не могла оторваться от витрины универсального магазина «Galleries Lafayette», затмившего в послевоенные годы все прежние магазины этого типа. Широкая витрина представляла собою панораму последнего достижения Франции — железнодорожной линии через Сахару. С большим вкусом и остроумием была изображена пустыня с ее оазисами, удивленными жителями, испуганными верблюдами, убегающими львами и страусами, и среди всего этого смятения — пересекающий песчаные просторы первый поезд. У этой витрины я пожалела, что со мною нет Димы.
В том же магазине я познакомилась с удивившими меня методами французской торговли: по субботам продают «остатки» (jour des soldes). Из дверей универсального магазина, который занимает целый квартал, выносятся на улицу столы, заваленные кусками материи, лент, кружев, сотнями пар туфель, дамскими сумочками, зонтиками, парфюмерией. К каждой вещи приколота этикетка с ценой. Публике предоставляется право рыться во всех этих грудах, выбирать подходящие предметы, подходить к кассе, платить деньги и уходить. Никаких контролеров не видно. Говорят, что в толпе есть все же неофициальные наблюдатели и к особе, пытающейся унести неоплаченную вещь, может подойти молодой человек и вежливо указать, как пройти к кассе. Если особа вздумает поднять крик, ее отпускают без скандала; полицию вызывают лишь в крайних случаях — это не соответствует «духу коммерции».
Качество товаров в послевоенный период, несомненно, снизилось (недаром над отдельными предметами можно было видеть табличку с надписью «Qualite d'avant-guerre»[98]), но оставалось французское уменье преподать все в самом красивом и соблазнительном виде. В начале 1924 года в продовольственных магазинах страны-победительницы глаза уже разбегались от всяких майонезов, шофруа, паштетов, причем каждая маленькая порция преподносилась на картонном подносике, украшенная пучком салата. Попутно я заметила, что шоколад во Франции не является чем-то необычайным и входит в рацион каждого школьника. На завтрак детям дают плитку шоколада, которую они едят с хлебом.
В мясных лавках Парижа товар продается уже очищенным от всяких «соединительных тканей» — пленок и жил; отбивные котлеты украшены бумажными апильотками, а баранье жиго часто выглядывает из пергаментной штанины с зубчатыми краями. Птица во Франции дорога: индюки, утка и даже цыпленок являются в некотором роде предметом роскоши.
Большой интерес представляет центральный рынок Парижа «Les Halles», где можно увидеть съестную продукцию из всех частей Франции. Ночные поезда подвозят с океанского побережья корзины с рыбой, ракушками, креветками. Все эти «дары моря» вываливаются ранним утром на широчайшие мраморные прилавки рынка и к полудню исчезают в «чреве Парижа». Круги сыра всевозможных сортов из центральных провинций Франции покоятся на плетеных циновках. Немного дальше — овощи: артишоки, спаржа, земляная груша, фасоль, горошек, кресс-салат, сельдерей, ревень, шпинат — всё то, что почти неизвестно в России, но без чего не может обойтись ни один француз, — образуют громадный натюрморт, среди зеленоватых тонов которой белеют плетеные корзиночки с шампиньонами.
Особый павильон рынка занимают цветы — розы, фиалки, мимоза, еще накануне срезанные «на Лазурном берегу». Они прибывают в особых вагонах совершенно свежими и ослепительно контрастируют с парижскими зимними туманами, такими мягкими, нежными и слегка пропитанными запахом бензина.
Но не дай бог приехать в этот прекрасный Париж с малым количеством денег или совсем без них, постоянно входить в искушение и испытывать муки Тантала! Французы, несмотря на свою любезность, даром ничего не дают, и эту печальную истину узнали, за малым исключением, все мои русские друзья и знакомые.
Главная масса русских эмигрантов, то есть те, у кого были только руки и голова на плечах, осела в Париже. В тихие заводи, подобные Висбадену, просочились только те, у кого были какие-то средства к существованию. Во Франции почти все русские прибегли к физическому труду — единственному, который мог прокормить: стали шоферами, малярами, рабочими на заводах.
«По специальности» занимал место Владимир Николаевич Коковцов, но это объяснялось тем, что еще со времени заключения франко-русских займов французы высоко ценили его знания и личную честность и теперь предоставили ему место директора «Международного банка». Коковцовы довольно замкнуто жили на авеню Марсо. Анна Федоровна состояла в церковном совете на rue Daru[99], Владимир Николаевич писал свои мемуары и на вещи смотрел очень мрачно, что породило следующую эпиграмму, написанную на него его бывшим коллегой Кривошеиным:
Всеобщей панихидою свой разум освежив,
Коковцов счел обидою, что кто-то где-то жив!
В числе лиц, работающих по специальности, был также «евразиец» Николай Сергеевич Трубецкой, женатый на Верочке Базилевской. Будучи не только прирожденным, но и наследственным профессором, он занимал, как я слышала, кафедру в Вене.
Среди хождений по мукам, выпавшим на долю русским эмигрантам, особенно хорошо держали себя женщины. С большим мужеством и достоинством они брались за всевозможные работы — шили, вышивали, рисовали, ухаживали за больными, служили в магазинах, и все это у них выходило лучше, чем у других. Французы с удивлением, смешанным с восхищением, наблюдали их «широкий диапазон» (которым, кстати говоря, французские женщины не обладают) и говорили: «Мы преклоняемся перед русской женщиной! Но что касается ваших мужчин, то они слишком много пьют!..» К сожалению, последнее было правдой, но если женщины под ударами материальной нужды инстинктивно подтягивались и входили в извечно уготовленную им роль охранительниц жизни, то мужчины, потерпев моральное крушение, оказывались гораздо более несчастными, и многие «шли по линии наименьшего сопротивления».
Таковы мои общие наблюдения. В качестве же частного случая расскажу о Тане Востряковой, с которой я поспешила увидеться, как только приехала в Париж. После того как рассталась с Марией Михайловной, Таня стала брать заказы на ручную вязку дамских кофточек и настолько преуспела в этом искусстве, что создала несколько моделей, получивших приз на конкурсе. Заказов было достаточно, но, для того чтобы обеспечить себе мало-мальски сносное существование, надо было работать беспрерывно. Я застала Таню с кожаными бандажами на лучезапястных суставах, которые распухли и болели от постоянного движения спицами.
Несколько выше я упомянула о том, что в бытность свою у Марии Михайловны Таня познакомилась с кавалерийским полковником Сумцовым, человеком «видавшим виды», компанейским и, вероятно, более приятным в обществе, чем в семейной жизни. Не знаю, как возник их роман, но в 1923 году они жили вместе в небольшом меблированном домике под Парижем.
Внешне Таня мало изменилась за те шесть лет, что я ее не видела, — только вокруг ее красивых глаз легли темные круги. Внутренне же ничего не осталось от избалованной барышни из Трубниковского переулка. Передо мной была исстрадавшаяся и глубоко любящая женщина, тяготящаяся своим неоформленным положением (жена Сумцова не давала развода) и не совсем уверенная в прочности своего счастья. С утра Евгений Яковлевич уезжал в Париж, где у него были комиссионные дела. Таня оставалась одна на холодной даче, где дуло изо всех щелей, — сидела и вязала. В пять часов наступало напряженное ожидание. Не сводя глаз с калитки, Таня отгоняла от себя мысль, что может наступить время, когда эта калитка не откроется и «Сумочка» из Парижа не вернется.