Осенью 1933 года произошел раздел имущества, Борис уволился из треста на Морской, где работал экономистом, и уехал в Москву. Официальный развод (который в ту пору стоил по три рубля с персоны) был оформлен в ЗАГСе годом позднее. Подробности этого юридического момента и рыцарские слова Бориса, столь удивившие барышню-регистраторшу, приведены мною выше.
Итак, я снова осталась на Мойке одна, в несколько опустевшей комнате, которую сразу перевели на мое имя, и стала подумывать о службе. (Мои вышивки меня кормили, но не давали мне гражданского лица.) Помню, как ходила наниматься переводчицей в какой-то металлургический трест на Фурштадтской, где меня встретили очень любезно. Однако, взяв на просмотр немецкий журнал «Die Gieberei» и увидев там кучу незнакомых технических терминов, я испугалась и решила пойти по линии наименьшего сопротивления.
Я попросила Татьяну Александровну Киндинову определить меня в качестве статистика в 5-й пункт Охраны материнства и младенчества, находившийся в районе Старо-Невского, в бывшем особняке мукомолов Полежаевых, и с половины зимы 1933–1934 годов стала совслужащей. В половине девятого часов я садилась у Адмиралтейства на трамвай, который вез меня вдоль Невского, и до четырех часов терпеливо регистрировала новорожденных Эрастов (один раз даже попался Эверест!), Эльвир и Нинелей.
Наше учреждение было показательным — его часто посещали иностранные экскурсии, — и несколько раз я имела случай удивить американцев и французов (а еще более своих коллег!), заговорив с ними на их языке.
В конце лета 1934 года в моей служебной карьере произошло изменение. Сестра Ниночки Иваненко, с семьей которой я продолжала быть в тесной дружбе, вернулась из Донбасса, где она отбывала трехлетний врачебный стаж на периферии, и поступила ординатором в больницу имени Софьи Перовской. При этой больнице, находящейся, как известно, на Большой Конюшенной, в десяти минутах ходьбы от моей квартиры, находилось Эпидемическое бюро, на должность статистика которого я и перешла при содействии Гали Иваненко.
Работа здесь была менее нудной, чем в «Матьимладе», а кроме того, я не была связана с трамвайными переездами; занята я была лишь четыре часа и считала свое служебное устройство вполне удовлетворительным, хотя Нина Адрианова-Шуберт, с которой меня связывали гимназия, Строгановское училище и московские балы и которую я неожиданно обрела в Ленинграде, находила, что я могу делать что-нибудь более путное, чем быть мед-статистиком. Сама Нина работала переводчицей в «Электротресте» на улице Гоголя и, по-видимому, была там на прекрасном счету.
Много лет мы жили в Ленинграде и не знали о существовании друг друга. Надо было, чтобы мои алма-атинские знакомые Жихаревы, придя на Мойку, случайно упомянули об Адриановых (матери и дочери) и дали мне их адрес на Жуковской, чтобы наши отношения восстановились.
Глава «На Мойке» подходит к концу. Осенью 1934 года Мойка уходит из моей жизни и в ней на очень короткое время появляется улица Красных Зорь (бывший Каменноостровский). О том, как это случилось и какие «зори» надвигались на Ленинград, а следовательно и на меня, будет сказано в следующей главе.
На улице Красных Зорь
Как ни бурно переживала моя соседка Евгения Назарьевна Давыдова измену мужа, в конце концов она успокоилась и даже решила соединить свою судьбу с другим. Это и явилось причиной моего отъезда с Мойки. По просьбе заинтересованных лиц я обменялась комнатами с Михаилом Федоровичем Васильевым, приятным и благовоспитанным «сухопутным моряком» лет тридцати пяти, специальностью которого было чтение лекций на географические и морские темы. Предоставленная мне комната на углу улицы Мира и улицы Красных Зорь была меньше моей — в ней было лишь 24 кв. метра, но она, находясь на втором этаже, была значительно теплее, к тому же с отъездом Бориса мне приходилось дорого платить за излишки жилплощади — количество мебели после раздела сократилось, и я считала, что ничего не теряю при таком обмене. С материальной точки зрения это так и было, но, переехав на Петроградскую сторону, в квартиру, населенную совершенно чуждыми мне людьми (среди которых был ответственный сотрудник НКВД), я вдруг почувствовала себя несчастной и одинокой. Даже улицы, окружавшие мое новое жилище, были мне неизвестны; создалось впечатление, что я переехала в новый город.
Однажды, знакомясь с районом, я остановилась перед какой-то оградой и поняла, что это нижний конец Лицейского сада. Я медленно и с грустью обошла владение, в стенах которого когда-то «безмятежно процветал» Шурик. Памятника Александру II перед фасадом здания, конечно, не было. Сохранился ли в саду бюст с надписью «Genio loci», я узнать не могла — вероятно, нет, так как до конца 30-х годов культ Пушкина был не в моде.
Вспоминая полугодовой период моей жизни, связанный с улицей Красных Зорь, я вижу, насколько для меня ценна была в ту пору неизменная, умная и сердечная поддержка со стороны моей матери. Я чувствовала, что мама никогда меня не забывает и пользуется малейшей возможностью, чтобы меня приласкать, ободрить и побаловать.
Возможность такая представилась тогда, когда французским послом в Москву был назначен Charles Alphand, племянник той самой m-me Bariquand, на вилле которой в Ментоне мы гостили в дни моего детства. Через него мама прислала мне свое пальто, отделанное котиком (не «электрическим», а настоящим), два теплых шерстяных платья — черное с белым и светло-серое, — коричневый вязаный шарф и другие мелочи. Пишу об этом потому, что эти вещи верой и правдой служили мне в моих дальнейших «хождениях по мукам» и составляли мой основной гардероб в тюремных камерах и лагерных бараках. Но не буду «предвосхищать события», а лучше кратко расскажу о том, что произошло с мамой, Димой и Аликом за годы, отделяющие осень 1926 года, когда я их покинула в Ницце, от описываемого мною времени.
Когда мальчики окончили среднюю школу в Каннах, возник вопрос об их дальнейшем образовании — вопрос сложный, так как высшая школа во Франции очень дорого оплачивается. Для Димы эта проблема разрешилась самым неожиданным образом: в одной из предыдущих глав я говорила, что моя тетка Валентина Гастоновна заведовала в Сен-Клу под Парижем общежитием для девочек-подростков, содержащимся за счет Анны Павловой. В начале 30-х годов эта знаменитая балерина ехала на гастроли в Гаагу, ночью произошло крушение поезда и пассажиры выскочили из вагонов, не успев одеться. Анна Павлова простудилась и в несколько дней умерла от воспаления легких, после чего все ее благотворительные fondations подверглись ликвидации. Вместо них была учреждена стипендия для русской молодежи, поступающей в высшие французские школы. Одну из таких стипендий получил Дима, и это дало ему возможность учиться в парижской Ecole Violet.
Что касается Алика, то с ним произошла совершенно необычайная история. Будучи на полтора года младше Димы, он окончил среднюю школу позднее, и здоровье его в ту пору внушало серьезные опасения. Насколько я слышала, у него начиналось какое-то заболевание коленного сустава и опасались более страшной вещи — белокровия. Его мать, Татьяна Николаевна, в то время была уже во Франции. Жилось ей трудно, и в один из летних сезонов она приняла предложение сопровождать в качестве воспитательницы группу девочек, ехавших на побережье Атлантического океана. Ее условием было, чтобы Алик, которому тогда было лет 15–16, ехал с ней.
В один прекрасный день мать и сын, проходя по пустынной набережной, заметили, что в море тонет человек. Татьяна опытным глазом определила, что бурное течение несет обессилевшего купальщика прямо на скалы, и, вспомнив, что она волжанка, бросилась в воду на его спасение. Алик последовал за матерью, и после больших трудов им удалось вытащить на берег утопающего, оказавшегося нотариусом из Бордо.
В это время набережная уже не была пустынной. Как из-под земли появились фотографы, корреспонденты газет и множество зрителей. Все они приветствовали спасителей, брали интервью, щелкали аппаратами. Нотариус был вытащен из воды живым, но через несколько часов скончался от сердечной слабости. Это было прискорбно, но не уменьшило славы Татьянки и Алика. На следующий день американское «Общество спасения на водах» прислало им медали и все дальнейшее образование Алика приняло на свой счет. Кроме того, Алик был отправлен той же организацией в один из швейцарских санаториев, где провел шесть месяцев и откуда вернулся здоровым. Впоследствии он, как и Дима, окончил инженерную школу Ecole Violet в Париже.
Что касается самой мамы, то через два года после моего отъезда из Ниццы она срочно ликвидировала свой ресторанчик и переселилась в Париж, в район Булонского леса. Эта поспешная ломка жизни была вызвана не совсем красивым поступком Вяземского, который, увлекшись какой-то бельгийкой, уехал в Париж, где наделал ряд глупостей, но, к счастью, скоро в них раскаялся и вернулся к пенатам. Пока вся эта драма «утрясалась» и приходила к счастливому концу, мама, верная своей неизреченной и непонятной привязанности, пережила много горьких дней, а я, зная об этом из писем и не имея возможности помочь, терзалась угрызениями совести.
Но все это в 1934 году уже относилось к области прошлого. Мир у Вяземских был восстановлен и никогда больше не нарушался. С удовлетворением засвидетельствовав это, я могу перейти к другим темам.
В главе, посвященной Калуге, я говорила о Софии Николаевне Столпаковой, о ее сыне Борисе, который воспитывался теткой Екатериной Николаевной Суворовой и в шутку назывался «кронпринцем», а также о других ее сыновьях, верой и правдой служивших матери, кто чем мог. Прерывая рассказ, относящийся к началу 20-х годов, я обещала еще раз вернуться к этой семье.
И вот, через двенадцать лет Столпаковы, переехавшие за это время в Ленинград, снова появляются на страницах моих воспоминаний и вместе с ними врывается повесть столь мрачная и столь таинственная, что несколько лет назад я бы не решилась заводить о ней речь из боязни, что мне не поверят. Теперь — другое дело.