– Это случайно получилось, я не планировала, – совершенно искренне ответила мать-художница.
В тот день Леня перестал хотеть понравиться матери, стал есть булки, на радость соседке, и толстел.
Его отец рано умер от диабета. Он знал, что ему нельзя есть сладкое, но ничего не мог с собой поделать.
У Лени тоже диабет, и ему нельзя есть сладкое, но он ничего не может с собой поделать. Он боится умереть, пока не вырастут и не встанут на ноги дети.
– Я должен кормить их до пенсии, – говорит Леня, – причем до их пенсии.
– Тогда сходи к врачу, – отвечаю я.
– Знаешь, я все еще ощущаю себя на тридцать пять максимум. Позвонил старый друг и сказал, что ему исполняется пятьдесят. Я не поверил. Отказываюсь верить. Так странно… А вчера умер один знакомый. Не близкий. Несколько раз сталкивались, к взаимному удовольствию, на мероприятиях. Он веселый, адекватный человек. На прошлой неделе видел его на веранде ресторана. Махнули друг другу рукой. Вот взял и умер. Жалко человека. Всего пятьдесят шесть лет мужику было. Мне папа говорил, что по-настоящему хорошие люди долго не живут. Он был прав. Все жалею, что я тогда к нему не подошел, не посидел, не поговорил. Спешил куда-то. А человека больше нет.
– Лень, тебе есть ради кого жить. Займись собой, – говорю я, зная, что он меня не слышит, а думает о своем: о женщинах, детях, маме, которую так и не понял и не простил.
У меня взросление произошло в один момент. Резко. Я имею в виду смену ощущений. Наверное, это случилось тогда, когда в гости приехала мама. Она встала к плите и приготовила обед и ужин на три дня. Мои близкие ничего не заметили, а я вдруг посмотрела в кастрюлю другими глазами. Щи были слишком густыми, мясо слишком жирным. Мама всюду – и в первое, и во второе, и в компот – добавила одну и ту же специю. Я не смогла съесть ни кусочка. И в тот момент поймала себя на мысли, что мама готовит, как все женщины ее послевоенного, голодного поколения: просто, быстро, много. И не так уж и вкусно. Сытно – это да. Так, что не продохнуть.
Мы создаем себе мифы, чтобы выжить, сохранить рассудок, не сойти с ума. В том числе и о родителях, приписывая им качества, которых они были лишены.
Тот же Леня помнит, что мама всегда приходила в гости с пирогом – шарлоткой или маковым, его любимым. И Леня долго считал, что мама умеет печь самые вкусные пироги на свете, и ждал даже не ее, а пирог. Только не мог понять, почему мама приносит ему пироги и требует, чтобы он не ел сладкого. Но тот запах еще теплой выпечки дурманил его голову, сводил с ума. Выходные были праздником. Леня даже пытался угадать, какой пирог принесет в следующий раз мама – яблочный или маковый?
– Ты знаешь, я ведь очень долго в это верил, – рассказывал он, – мне казалось, что если мама специально для меня с утра печет пирог, значит, она меня любит. И так проявляет свою любовь. И ее слова ничего не значат, а вся ее любовь – в этом самом куске домашней выпечки.
При этом мама не варила ему суп, не жарила котлеты. Приходила, выдавала пирог на большой тарелке и даже никогда не спрашивала: «Вкусно?»
Леню это не удивляло. Он об этом не задумывался, пока не увидел точно такую же тарелку, с точно таким же узором по краю, который помнил до мельчайшего завитка, у соседки, которая по договоренности с его отцом приходила через день, жарила котлеты и варила суп.
– У вас мамина тарелка, – сказал он ей. – Как она к вам попала?
– Это моя тарелка, Ленечка, – призналась честная женщина. Лене тогда было уже лет пятнадцать, и она не могла ему соврать. Да и не хотела.
– Как ваша? – не понял Леня. – Мама мне на ней пироги приносит. Она печет самые вкусные пироги!
Соседка молчала и мешала суп.
– Откуда у вас тарелка? – допытывался Леня.
– Это я пеку пироги, зайка, – сказала соседка.
– Как вы? Зачем? – Леню начало трясти от ярости.
– Чтобы тебе было вкусненько и приятно. Чтобы она не с пустыми руками приходила. Нельзя ведь к дитю с пустыми. Надо хоть что-нибудь принести. А ты любишь мои пироги. Особенно с яблоками. Я стараюсь. Однажды в очереди четыре часа стояла, килограмм яблок отхватила и все на пирог пустила. Ты был так доволен! Все съел.
– То есть она не печет? Это вы делаете?
– Да, зайка. Она ведь не умеет готовить. Мы встречаемся, я ей передаю, она относит.
– Почему вы меня обманываете?
– Мы не обманываем… Я хочу тебя порадовать… Ты же мне как сын. Я же тебя, считай, выкормила. Знаю, что ты любишь, как любишь… Что такого-то? Чего ты злишься? Я же ради тебя все… – Соседка заплакала.
– Я думал, это она… Для меня… Специально…
– Так для тебя, зайка. Для тебя. Специально.
– Я думал, это она.
– Какая разница? Она или я? Ты был так рад! Все съедал, до последней крошечки!
– Это нечестно. Неправильно. Так нельзя. Нельзя обманывать!
– Так никто и не обманывал! Ты ведь не спрашивал – принесла и принесла.
– Так нельзя.
Леня обиделся на соседку. Не на мать, а на нее. И отказывался есть то, что она готовит. Соседка плакала.
Леня так и не захотел поверить в то, что его мать не пекла те самые пироги, которые были счастьем в его детстве. Каждую пятницу он перед сном представлял себе, как мама встанет с утра в субботу пораньше, поставит тесто, зажжет духовку и будет печь пирог, думая о нем. А оказалось, что это соседка стояла в очередях за яблоками, вставала в шесть утра, зажигала духовку и пекла пироги, выводя маком узор на тесте. Он так и продолжал считать, что это мама пекла, а потом перестала.
Тот же Леня, уже в свои сорок пять, искал колбасу, у которой был «тот самый вкус». Ту колбасу, которую он ел на завтрак перед школой.
– Я нашел, – позвонил он однажды, – это была чайная. То есть сейчас это чайная колбаса! Представляешь?
Он был счастлив. Ему нужно было совсем немного. Кусок чайной колбасы.
Все детство, сколько я себя помню, продукты нужно было «доставать», а потом «передавать». Батон сервелата знакомой в билетной кассе, чтобы уехать к бабушке. Конфеты – медсестре, которая приходила на дом и делала маме уколы, чтобы она могла встать – позвоночник после Севера отказывался держать ее тело. Коньяк – врачу. Сыр плавленый – учительнице, чтобы меня после северной школы «не трогала» и «отнеслась с пониманием». Икра – директору школы, чтобы взяла меня назад, не по прописке, в середине года.
А еще я помню этот бессознательный, на уровне инстинкта, жест. Медсестра нюхала конфеты сквозь коробку, директриса нюхала икру сквозь банку, как будто это были духи, которые моя мама тоже нюхала сквозь упаковку и ставила в шкаф, не открывая.
Я была маленькая, и пустые полки в магазинах меня не пугали. Я послушно стояла в очереди к закрытому окошку, где должны были «выбросить» неизвестно что. Однажды меня чуть не затоптали. Окошко неожиданно открылось, продавщица выбросила несколько упаковок колбасы, и очередь ринулась расхватывать. Меня смели под прилавок, где я еще долго лежала на полу, боясь вылезти и подать голос, а мама бегала по магазину и истошно кричала.
– Сволочи, ребенка задавили! – голосила она.
На маму смотрели спокойно, а те, кто отхватил кусок колбасы, думали уже о своем и улыбались. Только одна женщина вышла из очереди в кассу и подошла к моей маме.
– Нате, – сказала она и протянула кусок колбасы весом в двести граммов.
Мама схватила эту колбасу и бросила на пол. Тут же подскочила еще одна женщина, пожилая, схватила кусок и побежала к кассе.
– Пропустите, я здесь стояла! – закричала она, размахивая палкой-клюкой.
Очередь пропустила.
Моя мама и та женщина стояли и смотрели, как женщина выходит из магазина, зажимая кусок колбасы в руке.
Женщина заплакала. Мама застыла столбом. Я наконец вылезла из-под прилавка.
– Мам, я здесь, у меня все хорошо, – сказала я, дергая маму за руку. Она не отреагировала. Стояла и смотрела вслед женщине.
– Гадство какое, – произнесла наконец она.
В это время к нам приехала в гости тетя Алла с Севера. Я ее даже не узнала. На пороге стояла огромная женщина с тяжелой, свистящей одышкой.
– Машка, привет, – поздоровалась тетя Алла. – Я ненадолго, пожрать, посрать и поспать. – Она засмеялась. – Давай, сваргань мне что-нибудь, шуруй ножульками.
Голос был тот же.
Она прошла на кухню и тяжело села на табуретку.
– Ой, – сказала я.
– Да здоровье, на х…, б…, – выругалась тетя Алла.
Тетя Алла приехала лечиться. Мы не виделись всего два года. Или целых два года.
Сначала в тюрьму сел ее муж, а потом и сын Гришка. После этого тетя Алла заболела. Начала толстеть и лысеть, посыпались зубы. Еще там, на Севере, ей сделали операцию «по женской части», после которой она чуть не умерла – сначала еле откачали после наркоза, потом еле остановили кровотечение.
Посоветовали сделать еще одну операцию. В Москве.
– Все равно без толку, – говорила тетя Алла маме на кухне. – Я же знаю, что без толку.
– Ничего ты не знаешь, – отвечала мама.
– Знаю, Ольгуша, знаю. Умру я у тебя.
– Только попробуй. Еще ребенка мне напугаешь, – натужно смеялась мама.
– Да нет, хорошо. Мне хорошо с тобой. Никого больше нет. А ты вот родная оказалась.
– Никакая я тебе не родная. Пойдешь в больницу, там и умирай на здоровье, – рявкала мама и подливала тете Алле чай. Ее любимый, индийский.
– Не жалко тебе продукты на меня переводить?
– Прекрати по-хорошему, – требовала мама. – Конечно, жалко. Ешь давай. Хочешь бутербродик сделаю?
– Машке сделай.
Мама отмахивалась и делала тете Алле бутербродик с черной икрой.
– Давай кусочек, вкусно же… – требовала мама.
– Дура ты. У тебя ребенок, – говорила тетя Алла, слизывая икру. – Как ты ее достала-то?
– Оно тебе надо знать? Как достала, так и достала, – отвечала мама.
– Ольгунь, а помнишь, как мы в лес ходили? Как за яйцами стояли?
– Нашла, что вспомнить…
– Я там тебя встретила. Значит, судьба. А не приехала бы ты на Север, я бы у тебя сейчас не сидела.