Сегодня сотни мальчиков и девочек, юношей и девушек не только «облокотились» на добрую и твердую решимость Татьяны Тамбиевой, но и нашли собственный путь в жизни. Тамбиева с самого начала сообщила клубу четкий педагогический уклон, то есть она хочет, чтобы ее подопечные в будущем сами стали педагогами и несли все дальше и дальше тот факел добра и красоты, который она с ними зажгла.
И вот сегодня, через несколько лет после рождения клуба, самые старшие из воспитанников клуба ЭТО заканчивают педагогические институты.
Если рассмотреть деятельность Тамбиевой в широком социально-духовном контексте жизни нашего общества, то надо, наверное, выделить в ней две существенные черты. Во-первых, благоговейное отношение к бессмертным ценностям мировой культуры, глубочайшая нежность к тем «священным камням» Европы, которая ощутима во всей русской литературе, особенно у Достоевского.
Находясь между Европой и Азией, Россия издавна испытывала чувство великой исторической миссии: стать синтезом ценностей мировой культуры. Это отношение сегодня лишь углубилось.
Когда в московском Музее изобразительных искусств имени А. С. Пушкина устраиваются выставки картин из европейских художественных фондов, люди едут в Москву издалека, чтобы увидеть полотна Рембрандта, Рафаэля, Вермеера Дельфского, Ренуара, Матисса, Сезанна… Толпы нескончаемы. Музей бывает открыт с утра до поздней ночи, залы все равно переполнены. Помню, в Лувре меня удивило несказанно, что перед Джокондой Леонардо я стою один. Один! Перед Джокондой! Мне казалось, что я стою перед ней не наяву, а во сне.
В Москве я видел Джоконду в медленно омывающей и нехотя расстающейся с нею толпе. В Музее изобразительных искусств я несколько раз «наплывал» и отрывал себя от нее и, уходя, на пороге зала, оглядывался опять и опять. А тут — один. Сон.
Джоконда в Москве — событие, конечно же, исключительное. Но когда Ленинград показывает в Москве сокровища Эрмитажа, а Москва отдает на время Ленинграду лучшие полотна своих музеев, можно видеть те же нескончаемые толпы, жаждущие бессмертной красоты.
Это отношение к мировой культуре и формирует дух клуба, рожденного альтруистическим начинанием Татьяны Тамбиевой.
Вторая особенность, определяющая суть ее начинания: та страсть соединять людей, соединять человеческие судьбы, которая в высшей степени характерна была для русского человека и сегодня стала достоянием личности социалистического общества. Возможно, эта черта объясняется необъятностью нашей страны, стремлением людей устанавливать, несмотря на огромные расстояния, человеческие контакты. Но неверно было бы объяснять ее лишь страхом перед одиночеством. Те, кто читал Достоевского, особенно «Братьев Карамазовых», помнят, что для Алеши основным делом жизни было соединять людей, углублять контакты, мирить, добиваться понимания, разрушать отчужденность. Эта исконно русская черта вошла и в наш сегодняшний образ жизни. И она во многом определила размах деятельности клуба ЭТО.
Я рассказал о начинании энтузиаста, получившем формальный социальный статус. Но возможны и начинания, при которых подобные статусы не нужны, нецелесообразны.
Несколько лет назад мне пришло письмо из села Ходорков Воронежской области от Владимира Патрушева. Он писал, что чувствует себя одиноким (он болен тяжко с детства), забытым и оторванным от людей и мечтает о том, чтобы переписываться с кем-либо «на высоком духовном уровне». Это письмо я поместил в моей книге «Ничто человеческое…», куда вошло немало читательских писем. После выхода книги Патрушеву написали сотни человек, многие из них побывали у него в селе Ходорков. Написала Патрушеву и девушка, которая потом стала его женой. У них уже родился сын. Жизнь Патрушева резко переменилась: из одиночества он вышел к сотням людей. Но дело не только в этом. Владимир Патрушев, подобно Татьяне Тамбиевой, стал сосредоточием духовной, нравственной жизни тех, кто ему написал, кто был у него в гостях. Но даже и это не самое интересное.
Самое существенное в этой истории то, что Патрушев, человек глубоко переживший, перестрадавший одиночество из-за тяжкой болезни, обрекшей его на неподвижность, начал теперь сам соединять человеческие души и судьбы.
Мы часто говорим о суете и сумасшедшем ритме сегодняшней жизни, при которых и в гости к людям желанным некогда пойти, хотя и живешь в одном с ними городе. Но удивительно — суета суетой, а едут, едут за тридевять земель в маленькое воронежское село к незнакомому человеку…
Сегодня у Патрушева — богатый «банк» человеческих судеб. Он сам соединяет людей посредством переписки и при помощи личных встреч в его доме. Чутко ощущая человеческие индивидуальности, особенности характера, он соединяет людей настолько точно, что — хотя это в его альтруистической деятельности и не самое существенное — при его содействии уже родилось несколько семей. Он научился печатать на машинке. Он получает сегодня сотни писем со всех концов страны.
Конечно, его нельзя назвать филантропом в старинном и классическом смысле этого слова, хотя бы потому, что все это он делает не во имя общих и несколько отвлеченных идей добра. Он нашел смысл жизни, но, может быть, в этом и заключается истинный высокий альтруизм: найти смысл жизни в служении людям?
Письмо Владимира Патрушева одно из тысяч читательских писем, которые я получаю в последние годы[1].
Когда за рубежом я рассказываю о моей читательской почте, о почте моих собратьев по перу, об океане писем, мне часто не верят. Ведь за океаном писем — океан судеб.
Почему же в нашей стране писателю пишут сотни тысяч людей?
Это объясняется той исключительной, уникальной социальной и нравственной ролью, которую играет писатель в сегодняшнем социалистическом обществе.
Глава 6. Частная жизнь писателя
Мы — первое в истории человечества общество, которое строит социальные и личностные отношения без религии — без бога. Это — великий и невиданный эксперимент. Он вовсе не означает вульгарного неприятия тех чисто этических ценностей, которые содержатся в мировых религиях, в религиозном опыте человечества. Напротив, речь идет о творческом освоении и дальнейшем развитии этих бесценных этических богатств на новой безрелигиозной основе. Разумеется, в нашем обществе есть и сейчас немало людей, верящих в бога. Государство к ним относится с уважением и пониманием. Вульгарно-воинствующий атеизм не имеет ничего общего с марксистско-ленинским мировоззрением, для которого неверие в бога вовсе не означает неверие в человека, творящего добро, независимо от того, верующий он или атеист.
То, о чем я сейчас написал, имеет самое непосредственное отношение к новой уникальной роли писателя в социалистическом обществе. У нас — исторически оправданно устранена из социальных и человеческих отношений фигура, игравшая ранее немалую роль в «епархии человеческой души», — я имею в виду фигуру духовника. Но с исчезновением этой фигуры не исчезла и, наверное, не исчезнет никогда потребность души в исповеди, в особом интимном общении человека с человеком, когда можно рассказать обо всем, смыть себя изнутри, «облегчить» душу, лучше понять себя. «Потребность человека в исповеди не исчезнет никогда», — писал Гете.
Не исчезла она и в социалистическом обществе. И вот эта роль стихийно, как бы сама собой переходит у нас сейчас, по-моему, к писателю, по-новому формируя нетривиальные отношения с читателем.
Разумеется, эти нетривиальные, то есть не чисто литературные, отношения между читателем и писателем, ломающие стереотип: писатель — пишет, читатель — читает, имеют в мировой литературе мощную «корневую систему», что с новой силой подтверждает старую истину — все «нетрадиционное» обладает богатейшими традициями. Эта «корневая система» восходит к именам, которыми гордится человечество, к великим писателям, которые были одновременно и великими учителями жизни. Новизна в том, вероятно, что роль, которую раньше выполняли гении, сегодня все чаще выпадает на долю рядовых литераторов, и надо исполнить ее по возможности достойно, чтобы тот, кто тебе доверился, не ощутил твоей «малости», как не ощущают верующие «малости» церкви, даже если она по-сельски невелика и бедна.
…Облегчить себе душу, обратиться за советом, помощью…
Наверное, самая большая писательская почта была у Григория Медынского после выхода в свет романа «Честь».
В этой почте большое место занимали письма заключенных и людей, отбывших наказание, что было вполне естественно, потому что соответствовало теме и образу героя романа. Каждое письмо — трудная судьба. Каждое письмо — сгусток душевной боли и надежд на исцеление. Каждое письмо — зов…
Он отвечал на тысячу писем и получал тысячи новых писем… Но надо было не только отвечать, но и реально помогать. Надо было помочь тем, кому казалось, что они наказаны незаслуженно строго, надо было помочь и тем, кто понимал, что получил по заслугам, но начал утрачивать надежду на возвращение к нормальной человеческой жизни, и — самое существенное — надо было помочь осужденным безвинно. Надо было исследовать сотни судеб, обстоятельств, сопоставлять, искать, писать в судебные инстанции, беседовать с людьми, от чьих решений зависит исход дела.
Нравственный и социальный авторитет писателя в нашей стране достаточно весом для того, чтобы реально соединить в себе все эти ответственные роли. Но, помимо этого объективного фактора, существует и субъективный: писатель должен пожертвовать творческими замыслами, сосредоточить все силы на том, чтобы торжествовало добро и было наказано зло. И речь идет не об отвлеченном добре и не об отвлеченном зле, которые можно возвеличить и низвести, не выходя из-за письменного стола, а о зле и добре совершенно конкретных, требующих живого, кропотливого, утомительного участия в человеческой судьбе.
В сотнях человеческих судеб.
Конечно, было бы и нелепо и нескромно утверждать, что советские писатели первые в мире взвалили на себя эту высокую ношу.