В 1844 году Оноре де Бальзак, узнав случайно от малознакомого адвоката о том, что должны казнить человека, который из уважения к памяти женщины не захотел рассказать на суде подлинных обстоятельств события, во много раз уменьшающих его вину, оставил на недописанной странице роман, сел в почтовую карету и, очертя голову, кинулся в далекий городок, забыв на время о «Человеческой комедии» ради участия в живой жизненной драме… Золя отстаивал Дрейфуса от клеветы фанатиков и, может быть, пал жертвой в этой борьбе. Короленко посвятил несколько лет жизни «Мултанскому делу», когда невинно осудили будто бы за ритуальные жертвоприношения людей небольшой восточной народности за Уралом, и выиграл дело.
Я остановился на этих достаточно известных, почти хрестоматийных историях лишь для того, чтобы напомнить, во-первых, о традициях, без которых не может быть ничего подлинно жизненного в мире, а во-вторых, чтобы показать масштаб деятельности Медынского. Он кидался в «почтовые кареты» не ради одного, а сотен людей, и он спасал от незаслуженного или незаслуженно строгого наказания не нескольких невинных и не однажды…
В его деятельности после выхода романа «Честь» соединились лучшие гуманистические традиции мировой и русской, самой совестливой на свете литературы с новым пониманием социального долга, которое отличает советских писателей.
Медынский через несколько лет написал «Трудную книгу».
Эта книга называлась трудной потому, что в ней рассказывалось о трудных судьбах, которые он помог разрешить, развязать. Но можно ее назвать трудной и потому, что в ней запечатлелась трудная жизнь писателя.
Когда Медынскому исполнилось семьдесят лет, ныне покойный писатель Николай Атаров опубликовал в «Литературной газете» статью под названием «Частная жизнь писателя». Несмотря на то что статья была посвящена Медынскому, рассказывала о его беспокойной «частной» жизни, когда все силы души и ума отданы на то, чтобы вернуть людям веру, надежду, а иногда и свободу, несмотря на это, статью Николая Сергеевича Атарова можно было рассматривать как первое серьезное исследование новых социальных и нравственных ролей писателя в нашем обществе: он и исповедник, и деятель, и борец.
Я был бы прекраснодушным мечтателем, если бы отнес все эти определения ко всем советским писателям. К сожалению, их сегодня оправдывает не большинство. Но именно оно выражает то новое, что появилось в судьбе писателя в нашем обществе.
Об этом я говорил в московском Центральном Доме литераторов несколько лет назад, когда отмечалось восьмидесятилетие со дня рождения Медынского. Я рассказал маленькую занятную историю, ставшую мне известной незадолго перед юбилеем.
Однажды, после отбытия наказания, была освобождена партия заключенных. Дело было во время школьных каникул, когда вся страна находится в разъездах, чтобы показать детям как можно больше нового и интересного. Именно поэтому вчерашним заключенным нелегко было достать билеты, и они в течение долгих часов томились на вокзале города. Тогда самый решительный позвонил в орган местной власти по телефону и сообщил, что, если его товарищей немедленно не устроят на ближайшие поезда, они напишут жалобу писателю Медынскому. На вокзал немедленно выехал один из руководителей города и тут же все уладил на месте с единственным условием: не пишите Медынскому[2].
…Не могу не рассказать сейчас о моем учителе в журналистике, чудесном литераторе Ин. Андрееве, авторе талантливых книг «Синий час» и «Зеленая ветка». Он умер несколько лет назад на улице от разрыва сердца. Он упал, как падают в битве, жизнь его и была битвой за человека. Когда я выразил опасение, не чересчур ли часто и усиленно отвлекается он от чисто литературной работы для непосредственной помощи людям, он ответил словами, запомнившимися надолго: «Спасенная жизнь стоит хорошо написанной книги».
Однажды — он работал тогда в железнодорожной газете — Андреев получил долгожданную командировку на юг, в овеянный романтикой город. В поезде он случайно узнал, что на маленькой станции, которую они через час минуют не останавливаясь, у стрелочника Киселева большое несчастье. Когда он дежурил, загорелся его дом — в полуверсте. Человек видел: горит, но не побежал, остался верен долгу — шли поезда. Жена его тоже в тот час была на работе. И вот уже несколько месяцев они бедствуют без крова. Андреев сошел на этой станции (убедил начальника поезда, и тот распорядился затормозить состав), нашел Киселева, выяснил обстоятельства дела и передал по селектору двадцать строк в газету. Стрелочнику объявили благодарность и выдали солидную сумму на постройку дома. Его послали учиться, и он стал потом начальником станции.
Андреев не написал вещи, ради которой поехал на юг. Он вернулся в Москву и боролся за действенность тех считанных двадцати строк.
Это — тоже «частная жизнь» писателя.
Моя писательская судьба в одном отношении сложилась счастливо: я получил за последние годы тысячи писем. Это — письма-судьбы, письма-раздумья. Читая их, опять понимаешь и меру доверия читателя к писателю в нашей жизни, и меру собственной ответственности перед читателем, и безмерность вины перед ним за то, что по лени, малодушию, занятости собой часто не оправдываешь его надежд.
Анализ моей писательской почты, как и писательской почты моих собратьев по перу, потребовал бы особого рассмотрения. Поэтому я вернусь к теме, имеющей непосредственное отношение к нашему повествованию.
Глава 7. Успех в жизни — подлинный и мнимый
Я назвал эту заключительную главу по имени дискуссии, которая развернулась в «Литературной газете» после опубликования письма читательницы Л. Поповой о ее муже, ставшем не подвижником науки, а удачливым, хорошо зарабатывающим репетитором. Дискуссия «Успех в жизни — подлинный и мнимый» была новой. Но, в сущности, тема ее была старой, вечной: смысл жизни.
В дискуссии шла речь и о сегодняшнем, остроминутном, и о вечном, неизменном, не стареющем никогда.
В горячем и пестром обмене суждениями возник образ трагический и милый: образ Дон-Кихота. В первый раз он возник в парадоксальном названии одной из статей: «Зачем Дон-Кихоту „Мерседес“?» Автор статьи, возвеличивая скромность материальных потребностей, непритязательный образ жизни и умение растворить личное в общественном, настаивал на том, что Дон-Кихоту во все времена и при всех социально-экономических укладах нужен не архимодный, блистательный «Мерседес», а старый, добрый, медлительный, но неизменно симпатичный Россинант.
Действительно: зачем Дон-Кихоту «Мерседес»? Ведь чтобы купить его, надо заработать немало денег, а погоня за деньгами отвлечет «рыцаря печального образа» от высших целей его существования: от борьбы за справедливость, помощи ближним и, если хотите, от возвышенных грез, которые тоже украшают мир.
Дон-Кихот — духовен, утверждали его сегодняшние поклонники, а погоня за внешними атрибутами жизненного успеха (условным символом этих атрибутов и стал «Мерседес»), все более яркая потребность в материальных благах исказят самочувствие и характер великого рыцаря, лишат его обаяния, а потом и нравственного могущества.
Их оппоненты возражали: да, говорили они, духовность надо растить, да, соглашались они, человек сыт не хлебом единым, и тут же переходили в наступление. Их аргументация отличалась известной убедительностью. Во-первых, напоминали они, Дон-Кихот невозможен, что понимал и Сервантес, без Санчо Пансо. А кому-кому, а уж Санчо Пансо, тем более сегодняшнему, «Мерседес» отнюдь не противопоказан. Теперь, в полемическом азарте, вообразим картину: Дон-Кихот на Россинанте и Санчо Пансо в «Мерседесе». Хороша пара! Многого ли можно от нее ожидать? Если же оставить Санчо Пансо на осле, будто бы ничего в мире не изменилось, он будет страдать сегодня комплексом неполноценности и утратит ту жизнедеятельность, ту жизнеспособность, которые необходимы Дон-Кихоту хотя бы для того, чтобы не умереть с голода. Действительно, утверждали сторонники Санчо Пансо в «Мерседесе», духовность надо растить, как хлеб, но сначала надо растить все же хлеб, то есть чисто материальные блага.
Сторонники Дон-Кихота на Россинанте по ходу дискуссии начинали уточнять собственные позиции. Они не отказывались от аналогии скромности материальных потребностей, но соглашались, что зарабатывать много денег законным путем могут и хорошие люди, мешать им неумно и безнравственно. Но все же поднимать их и возвеличивать не нужно.
Это тоже неумно и безнравственно. Пусть эти нескромные люди занимают в жизни скромное место.
Скромное место? — не унимались сторонники Дон-Кихота в «Мерседесе». За что вы их унижаете? Перечитайте Сервантеса! И перечитайте сегодняшними глазами. Во-первых, Санчо Пансо уважает нравственный авторитет рыцаря печального образа, во-вторых, в нем, в Санчо Пансо, заключены административные таланты, без которых все возвышенные начинания обречены на гибель, в-третьих, он добывает материальные блага с удовольствием. Сегодня это удовольствие можно трактовать как известное творческое удовлетворение. Мы не сомневаемся, что и репетитор Попов, и инженер Гаврилов, делающий красивые сумки для женщин, и автослесарь Васька, ремонтирующий автомашины, получают от работы не только хорошее материальное вознаграждение, но и творческую радость. До каких пор вы, позавчерашние романтики, будете отделять материальное от духовного и видеть в человеке исчадие ада только потому, что он хочет удовлетворять все свои материальные потребности на высоком уровне.
В любой дискуссии в пылу полемики одна из сторон допускает незаметно для себя маленькую оплошность, которая обнажает немалую уязвимость ее аргументации. Эту оплошность допустила и сторона, защищающая «дискуссионных» героев: репетитора Попова, инженера Гаврилова и автослесаря Ваську. Когда зашла речь, что людям «от мира сего» памятников обычно не ставят, они напомнили о памятнике Кузьме Минину, который стоит на пьедестале рядом с Пожарским на Красной площади в Москве.