или чуждости составных частей. Лицемерие — неотъемлемая, родственная часть зла, и поэтому убить его или даже нейтрализовать не может. Лишь несовместимость ведет к самоуничтожению.
Это начали понимать и герой повести «Шут», и автор писем ко мне. И хорошо, что они стали осознавать это на старте жизни, в стадии дебюта, если уподобить человеческую жизнь шахматной партии.
Герой повести Н. Плотникова «Маршрут Эдуарда Райнера» понял это поздно, — если не уходить от аналогии с шахматной партией, — в стадии миттельшпиля, то есть середины партии.
Тема этой статьи была задумана как соотношение явлений жизни с явлениями литературы. Общеизвестно, что основная и, наверное, единственная тема литературы, ее «материал» и душа: человеческие отношения. И естественно, человеческие отношения — единственная тема жизни. Ее душа и ее «материал». Именно на человеческих отношениях строятся судьбы: и малые, и большие. И судьбы рушатся тоже из-за них. В сущности, судьба — это сюжет человеческих отношений.
Не буду пересказывать повести «Маршрут Эдуарда Райнера». (Она была опубликована в журнале «Новый мир».) Да и дело не в сюжете, а в судьбинной сути жизни героя. Это рассказ о маске, которая не была вовремя, на старте, снята и стала уже не маской, а лицом. Но это не маска шута, как у Ю. Вяземского, а маска «сильной личности», хотя, вероятно, в юности и склонной к дурашливости, оставившей легкий налет на мыслях и действиях «сильного человека».
(Я долго не понимал, почему «сильные личности» несколько комичны. Это, наверное, оттого, что они начинали как шуты. Герой Ю. Вяземского тоже, вероятно, стал бы «сильной личностью», если бы не опомнился.)
«Маршрут Эдуарда Райнера» — от людей. Его останавливает и возвращает к людям инфаркт. Потребность человека в человеке раскрывается ему в ситуации не духовной, а, что ли, физиологической. Это тоже неотъемлемое качество «сильной личности»: гордое одиночество она перестает ценить и лелеять тогда, когда некому поднести к ее, еще недавно сомкнутым в жесткой усмешке, губам кислородную подушку.
Мне понравилась повесть, но я все же не узнал из нее то, что лично мне кажется особенно существенным, капитальным в подобных историях, рисующих отъединение личности от общества: тот необратимый шаг, после которого возвращение к себе подобным возможно лишь в ситуации физической беспомощности.
Этот необратимый шаг совершается обычно на стадии миттельшпиля: от тридцати до сорока лет, и совершается часто неожиданно, хотя далеко не случайно.
Расскажу сейчас банальную историю, в ней действует не мужчина, а женщина, точнее — две женщины, и одна из них станет, а наверное, уже стала «сильной личностью». (Кстати, женщины сегодня бывают ими чаще, чем мужчины.)
Я расскажу об одном из самых, пожалуй, жестоких «шутэнов», которые раскрывала передо мной жизнь.
…Женщина устала от одиночества; у нее был шестнадцатилетний сын, с мужем она давно развелась, была любимая работа, но не было рядом человека, с которым были бы полными и быт, и бытие. С течением лет условия, на которых она хотела бы построить новую семью, делались все более скромными. Но странное дело: эта малость условий, а вернее, согласие на любой вариант вдвоем, делали ее желание все менее осуществимым. Тут надо учесть и такой психологический нюанс: ей все время хотелось что-то подарить — от уюта и домашнего обеда до тепла души и духовных радостей. И это желание: не получить подарок, а подарить самой, настораживало мужчин: они усматривали в нем лицемерие, то есть зло под личиной добра.
И она терпела неудачу за неудачей: окончив два института, филологический и музыкальный, чуть не вышла замуж за человека с шестиклассным образованием — пообещала ему в будущем вечернюю школу и университет, — но, видимо, эта перспектива и навеяла на него нестерпимую тоску: он расстался с ней с совершенно искренним отчаянием, воплощенном в реплике: «Больно умная». Потом был инженер, который развелся с женой и усердно пил, его устрашило, что она «чересчур серьезная»: после сумрачной семейной истории хотелось легкости и веселья. Потом был вдовец с двумя дочерьми — тому не понравилось, что она «сильно любит работу», и потому, вероятно, будет мало души и времени отдавать дому.
Потом был старик садовод, живущий на юге и показавшийся ей по письмам совершенно ослепительным в духовном отношении. Они переписывались долго, обменивались фотоизображениями и соображениями о будущей семейной жизни. Их познакомило одно третье лицо, которое руководило действиями обоих и советовало не торопить событий в ожидании, пока не созреют окончательно отношения. По мудрому совету третьего лица она послала сына на лето к садоводу в его южный рай. Сын вернулся к матери почерневший от солнца, но молчаливый и пасмурный, а через несколько дней и письмецо от садовода поспело. В нем содержалось серьезное беспокойство по поводу возможных расстройств в организме юноши, поскольку он съел вишен и абрикосов и не успевших созреть персиков больше, чем это в человеческих возможностях. Переписка угасла, а с ней и последняя надежда.
Но за надеждой последней бывает самая последняя. Отсюда и начинается, собственно говоря, наша история, появляется одно важное действующее лицо, а с ним и тема необратимого шага: от шутовства к леденящей бесчеловечности.
Начался новый «почтовый роман» с немолодым человеком, бывшим капитаном, теперь живущим на пенсии в маленьком северном городе, а некогда бороздившим океаны и моря. Жена его давно умерла, была взрослая дочь, но о ней не было известно женщине, безнадежно желавшей построить семью. И даже сам капитан начал о дочери забывать — она долго странствовала по стране в поисках ускользавшей от нее все время удачи. Она, по-видимому, была похожа на Эдуарда Райнера, литературного героя: жестокой усталостью от людей и искусством не чувствовать себя в одиночестве несчастной.
Вот дочь-то и обнаружила, вернувшись после долгого отсутствия под отчий кров, пачку писем от незнакомой женщины, и тяжело ей было осознать, что ее старик отец, перечень болезней которого бесконечен, как перечень кораблей в фолиантах, листаемых ею в детстве, рассматривается в качестве героя романа и, может быть, будущего мужа.
Переписка же возникла потому, что сын нашей бедной героини увлекался моделированием: он строил модели старинных парусных кораблей и выписывал соответствующий журнал. В одном из номеров его растрогал очерк о старом одиноком капитане, живущем на покое и возрождающем в несравненно изящных и точных моделях историю кораблестроения — от парусников, в которых странствовал Одиссей. Он показал очерк матери, и судьба старого одинокого капитана потрясла ее жалостью и надеждой. Когда же она через несколько месяцев узнала, что сын по собственной воле написал ему письмо, советуясь относительно хитроумных тонкостей моделирования, и капитан ответил подробно и по-человечески тепло, то и сама написала, поблагодарив как мать. Он ответил и ей. Она написала опять… И опять. Вот эти-то письма и обнаружила сорокалетняя дочь капитана.
Нет, «шутэн» был задуман не в ту минуту. «Шутэн» был задуман потом, если верить дочери. А сейчас она высказала старому отцу-моряку то, что думала о его лирической жизни. Она высказала это отнюдь не сентиментально, сентиментальность вообще была ей чужда.
Больше писем от него не было. Не было. И та женщина ему написала опять, беспокоясь. И вот — долгожданный ответ. Но почему, почему написан незнакомым почерком, будто не его рукой? Ах, у него был инсульт, отнялись на время и речь, и рука! Он и сейчас еле водит ею и убеждает с последней искрой жизни забыть о нем, беспомощном и жалком, на краю небытия.
Ни инсульта, ни «последней искры», как выяснилось потом, не было. Письмо написала дочь в попытке устрашить нашу бедную героиню ролью сиделки. Но именно эта роль ей и улыбалась! Она решила, что теперь нужна ему, как никогда. И она шлет письмо, дышащее материнской нежностью, состраданием и самоотречением. Наверное, письмо это, полученное не старым капитаном, конечно, а его дочерью, и было каплей, переполнившей ее чашу терпения, после чего она и задумала «шутэн».
Юный герой повести Ю. Вяземского, разбирая технику «шутэнов», замечает: «Шут помнит, что у шутовства два врага: импровизатор, который не является исследователем, и исследователь, который не является импровизатором».
Эта несколько загадочная, алгебраическая формула, будучи расшифрована, выглядит элементарной, как таблица умножения. Изучив достаточно скрупулезно, не спеша характер и судьбу жертвы, шут не создает искусственно условий для нанесения удара в самое чувствительное и уязвимое место, а терпеливо ждет, пока естественное течение жизни не откроет ему возможностей неожиданных, эффектных действий.
Дочь капитана не формировала ситуацию искусственно. И то, что было потом, можно рассматривать как импровизацию. Но в жанре «шутэна» импровизация опаснее терпеливо выношенного и четко осуществленного замысла, в чем сейчас мы убедимся.
Не получив ответа на матерински нежное письмо, наша бедная героиня, не выдержав пытки молчанием, полагая, что капитан опять не в силах писать, решила поехать к нему, чтобы стать, если надо, сиделкой, и послала телеграмму, робко попросив разрешения на это достаточно дальнее путешествие. На сей раз молчания не было. Ответная телеграмма за подписью старого моряка была доброжелательной, даже ласковой: его радует ее забота, он ее ждет, ее встретят люди, посвященные в их «почтовый роман», ей надо лишь сообщить день выезда, номера поезда и вагона.
Она оформила отпуск, собралась и поехала.
«…Не успела я выйти из вагона и поставить тяжелые чемоданы, как передо мной оказалась одетая в строгий элегантный костюм женщина лет сорока, чуть моложе меня, и, отрекомендовавшись с официальной улыбкой как Директор Дома Семейных Торжеств, сообщила, что рада меня видеть и Степан Германович (капитан дальнего плавания) возложил на нее эту миссию… Двое рослых мужчин подхватили мои чемоданы и направились к выходу в город. Мы остановились у большой элегантной легковой автомашины с золотыми кольцами и нарядной куклой. Я с удивлением заметила вслух, что это же машина для новобрачных. Директор Дома Семейных Торжеств рассмеялась и объяснила мне, что сегодня суббота и поэтому вышли на линию лишь парадные машины. „Насильно вас не обвенчают“. Она рассматривала меня, как мне показалось, с большим интересом. Потом меня усадили. Директор устроилась рядом с шофером, который ни разу не посмотрел в нашу сторону, а я — на заднем сиденье между двумя мужчинами. По дороге Директор рассказывала мне, что Дом Семейных Торжеств — уникальное и замечательное учреждение. Помимо залов для новобрачных и ресторанов, в нем есть и уютный „почтовый зал“, в котором первый раз встречаются люди, познакомившиеся посредством переписки. И в этом почтовом зале и ожидает меня капитан, одетый в парадную форму, за столом, уставленным шампанским и вазами с фруктами. Я, ошалев от машины с золотыми кольцами, ее рассказов и быстрой езды по незнакомому городу, молчала, ничего не понимая, желая лишь одного: чтобы поскорее окончилась эта странная поездка. Я посмотрела в окно и увидела лес.