— Ну нельзя же искусственно реставрировать монархию в вашем токарном деле, — чересчур, пожалуй, резонно замечаю я.
— Реставрировать ничего не надо, — отвечает он, — и заповедник для королей-инструментальщиков на покое создавать не обязательно. Но надо… надо… — ему видимо, хочется точнее выразить мысль, — надо уметь видеть… уметь видеть.
Он досадливо поморщился, как человек, которому не удалось, не сумелось высказать нечто самое существенное. Но мне показалось, что я его понял.
Важно, чтобы в людях чести (т. е., по его терминологии, в токарях-королях) видели именно людей чести, а не некие эксцентрические фигуры, архаических чудаков. От умения видеть, а стало быть, и от умения ценить, а стало быть, и от умения создавать атмосферу доброжелательства, понимания, а может быть, и восхищения зависит будущность этой «исчезающей породы».
Люди чести — непременно хорошие работники, но именно потому, что они люди чести, у них чувство собственного достоинства неотрывно от повышенной восприимчивости к обидам и несправедливостям, что делает их в худшем варианте «конфликтными личностями», а в лучшем — куда менее покладистыми и покорными, чем работники менее хорошие. И дело чести руководителей уметь увидеть (именно это!) и не унизить, нет, а возвысить себя умалением перед мастерством и талантом, как не унижали, а возвышали себя довоенные директора заводов, не вызывая в кабинет королей, а идя к ним на их рабочие места.
В сущности, мысль не новая. Ее не удалось выразить лаконично и точно Данилову (может быть, постеснялся, что отнесут к его судьбе), а лет 150 назад Денис Давыдов сумел ее высказать с максимальной отчетливостью: «Налагать оковы на даровитые личности и тем затруднять им возможность выдвинуться из среды невежественной посредственности — это верх бессмыслия. Таким образом можно достигнуть лишь следующего: бездарные невежды, отличающиеся самым узким пониманием дела, окончательно изгонят отовсюду способных людей, которые, убитые бессмысленными требованиями, не будут иметь возможности развиться для самостоятельного действия…»
И Данилов рассказал мне историю из жизни, помогающую лучше понять и оценить это соображение одного из замечательных русских людей, — историю, где понимание таланта соседствует с честью.
Токарь-инструментальщик Московского завода торгового машиностроения Валентин Георгиевич Моисеев узнал самым нечаянным образом, что хирургов, делающих уникальные операции на сердце, не удовлетворяют полностью современные инструменты. Он захотел сам удостовериться в этом… Доктору Медицинских наук, хирургу Арнольду Николаевичу Кайдашу его любознательность не показалась странной. Моисеев начал наблюдать работу хирургов во время операции на сердце. В белом халате он, наверное, и сам похож был на хирурга. Посмотрел и удостоверился: врачи растрачивают сегодня бесценные секунды и нервы из-за мельчайших, но существенных непродуманностей в инструментарии. Делавший до этого всю жизнь инструменты, весьма далекие от хирургии, Моисеев рискнул: работал вечерами, ночами, это стало для него вопросом чести, чести мастера, помышляющего, как почти все настоящие мастера, о почти невозможном. И он это, почти невозможное, осилил: создал для Института имени Вишневского инструменты, настолько послушные руке, что о их существовании хирурги забывают, как, наверное, пианист, играя на отличном рояле, забывает о музыкальном инструменте, живя не в нем, а в самой музыке.
«На все времена нужны вершины».
И есть фигура на все времена, потому что она вобрала в себя, перемешав реальность и фантазию, трезвое понимание и идеализацию, лучшие черты чести и достоинства.
Это — фигура рыцаря.
Рыцари поклонялись дамам. Рыцари воспевали любовь. Рыцари ставили честь выше любви.
Но рыцарями в двадцатом веке называли и лучших людей нашей революции, тех, кто в ночь перед казнью отказывался писать о помиловании.
Когда-то, в века рыцарские, романтических рыцарей из народа не видели, они были заслонены высшими сословиями. Почти не видели их и у нас в России в высокую эпоху декабристов. Их не видели, пока в рассохлых сапогах не вошли в историю разночинцы, а потом и рабочие, «четвертое сословие».
Рабочий-народоволец Иван Манучаров, узнав после суда в тюрьме, что казнь заменена ему десятилетней каторгой, был возмущен, он объявил, что ничем не заслужил этой милости и ее отвергает. Он, думаю, удивился бы, если б его назвали рыцарем, но он им был — по пониманию чести.
Именно это — понимание или непонимание чести — делит людей и сегодня на любящих честь больше жизни и любящих жизнь больше чести. На сострадающих и бессердечных. На порядочных и непорядочных. На мастеров и поденщиков. Или, выражаясь языком не заземленным, на рыцарей и не рыцарей.
Герои «дискуссионные» и «недискуссионные»
Нет, — и, наверное, не было никогда в мире, — человека, который не хотел бы быть счастливым. Но вот вечный человеческий вопрос, самый простой и самый загадочный: что такое счастье?
Для Франциска Ассизского и Альберта Швейцера счастье заключалось в полноте благоговения перед жизнью. Для Юлия Цезаря и Наполеона — в полноте обладания властью. Для Галилея и Альберта Эйнштейна — в полноте обладания научной истиной. Я назвал великие имена и великие судьбы. Но то же многообразие возможных вариантов счастья мы найдем в любой, самой обыкновенной и рядовой, человеческой судьбе. Даже беглое сопоставление этих вариантов показывает, что ответ на вопрос «Что такое счастье?» зависит от системы ценностей человека, зависит от того, что в этой иерархии помещается на верхние, что на нижние ступеньки. Но ответ на вопрос «Что такое счастье?» зависит в огромной степени и от системы ценностей всего общества. Эта система, разумеется, не есть нечто неизменное, неподвижное, замкнутое в себе. Она, как и само общество, живет, то есть меняется.
В наш динамический век это особенно очевидно. Но даже меняясь, система ценностей в чем-то, вероятно, в основном, остается верной себе, иначе она бы была не системой, а хаосом.
Что осталось неизменным? Что изменилось в системе жизненных ценностей сегодняшнего советского социалистического общества? Это не социологическое исследование, не научный труд, а наблюдения и заметки писателя. Поэтому, как и любые заметки, они носят в какой-то степени субъективный характер. Я делюсь моими частными соображениями, основанными в какой-то степени на моих наблюдениях, а в какой-то — на наблюдениях моих современников. В качестве завязки я избрал разговор о проходившей на страницах «Литературной газеты», где я работаю обозревателем, дискуссии «Успех в жизни — подлинный и мнимый». По-моему, эта дискуссия, несмотря на все издержки полемики, а может быть, именно благодаря неизбежным в полемике крайностям, показала вечное и сегодняшнее в нашей системе жизненных ценностей.
Глава 1. Страсти вокруг небольшого письма
В одном из летних номеров «Литературной газеты» в 1981 году было опубликовано небольшое читательское письмо. Оно было напечатано на странице, которая называется «Дискуссионный клуб», рядом с письмами и статьями, посвященными, как казалось нам — работникам редакции, — темам более существенным. И, наверное, поэтому никто из моих коллег, имевших отношение к формированию этой газетной страницы, не допускал мысли, что маленькое читательское письмо, затрагивающее будто бы частные интересы его автора, письмо на банальнейшую тему — жена жалуется на мужа! — что именно этот малосущественный материал вызовет целую бурю читательских откликов, станет началом большой дискуссии о материальных и нравственных ценностях, о критериях успеха и неуспеха человеческого существования. Вообще подобное бывает в нашей журналистской работе: то, что нам казалось не особенно интересным, неожиданно потрясает читателя, и наоборот — материалы, высоко оцениваемые в редакционных кабинетах, оставляют читательскую аудиторию равнодушной.
И все же на этот раз несовпадение нашего, внутриредакционного, отношения к читательскому письму и общего эха читательской массы было особенно поразительным.
Вот оно, это письмо:
«Лет десять назад я сдавала экзамен в вуз, недобрала одного балла. Готовилась день и ночь, поступала снова. И — сдала все на „отлично“, стала студенткой. Сейчас у меня высшее образование, годы идут, и чем дальше, тем больше воспоминания об абитуриентских временах становятся романтическими: труд, борьба, первая в жизни значительная победа! Но из каких это сейчас далеких времен! Труд? Борьба? Вижу ироническую улыбку некоего семнадцатилетнего: „Мне папа репетитора хорошего нанял — вот и все решение проблемы…“ Что самое плохое в явлении репетиторства: „разорение“ родителей? развращение юных? создание непреодолимых трудностей для тех, кто не может (или не хочет!) нанять репетитора и не выдерживает конкурсной борьбы?
Только ведь я не об этом…
Два года назад репетиторством занялся мой муж — человек увлекающийся. Мы тогда ждали ребенка, я не работала — кто осудит за приработок?
Появились у нас деньги, а с ними и новые друзья — из „репетиторского мира“. Три с полтиной за час? „Что ты, старик, меньше четырех уже никто не берет!“ Индивидуальные занятия? „Да сажай ты их рядами и читай лекцию — тебе же выгодней, а доходы — в пять-шесть раз выше!“
Прошло два года, прошли временные трудности, оба работаем, нормальная зарплата, в будущем ожидается ее увеличение.
— Да зачем нам это увеличение, — заявляет мне как-то муж, — когда с одного занятия можно рублей 50–60 принести? Много? Да что ты, вот, говорят, один репетитор не 5 человек, а 25 за один раз в рядок сажает, но, правда, подешевле берет: рубля два в час…
Между прочим, в год такие занятия обходятся одному абитуриенту „всего“ в 700 рублей.
Короче — планы и снова планы. Новые объявления, новые телефонные звонки, привычные ответы: „У меня времени в обрез!“ Для того, чтобы набить цену. И — новые объявления, подсчеты будущих доходов.