Бабуля и говорит:
— Чует мое сердце, тут о Ване речь идет.
— Да откуда ты, Бабуля, взяла? Так, пустые словеса, обо всем и ни о чем, — возразил Игорь.
Тут Бабуля и призналась.
— Не хотела, Игорек, тебе говорить, а теперь, видно, придется. Ты уж взрослый, поймешь мое горе… Вскоре после войны по селу поползли слухи, будто Ваня нехорошо умер. Кто их пустил — неизвестно. Врагов у Вани было немало, он ведь милиционером был, банду вылавливал, перед законом ставил. Кто-то из обиженных и пустил сплетню.
— Ты же сама говоришь — сплетня.
— А кое-кто за нее уцепился, пошли разговоры: «Нет дыма без огня». Так мне тяжело стало, что я из села в Москву подалась. Дала себе слово до правды доискаться. Может, и этот отставник знает что-то про Ваню, а не говорит?
А второе письмо было и того темнее. В конверте лежал мятый листок, вырванный из ученической тетради. Он был покрыт каракулями. Такое впечатление, будто писал малый ребенок. Строчки косые, идут снизу вверх, а потом бух с горы — и вниз. Письмо содержало проклятия и угрозы какому-то «оборотню, зверю в человечьем облике, сотворившему страшный грех», которому нет прощения ни на этом свете, ни на том…
«Это он погубил вашего деда и мужа. А случилось это в десяти километрах от деревни Соленые Ключи. Под городом Привольском. Коли врачи не зарежут, отпустят душу на покаяние, хоть ползком, а приползу и открою вам глаза».
Бабуля тотчас же принялась отыскивать на письме обратный адрес и фамилию отправителя. Фамилия была «Ерофеев», а адрес отсутствовал.
— Видно, из больницы письмо, — определила Бабуля.
— Что за больница? Часом, не дурдом? — пошутил Игорь, но тут же пожалел о сказанном. Бабуля разгладила мятую писульку как величайшую драгоценность, пронумеровала, положила в папку, а папку в сервант.
Вернувшись после собрания в таксопарке домой, Игорь взялся за бабулины бумаги. Тщательно перебрал письма — первое, второе, третье… Вот и газетная заметка с фотографией деда. А где написанное каракулями письмо? Его нет. Куда делось? Уж не прихватил ли его с собой человек, побывавший в квартире на Разгуляе в тот роковой день, когда умерла Бабуля? И зачем ему могло понадобиться это письмо?
На другой день Игорь снова побывал на Сретенке, у Витюхи. Ему не терпелось поделиться с кем-нибудь своими мыслями о пропавшем письме.
Несмотря на поздний час, жизнь в Витюхином доме била ключом. Изольда Павловна играла на пианино, Витюха смотрел телепередачу «А ну-ка, девушки!», а Игнат Гаврилович прибивал к ботинку отставшую подошву.
— Есть хочешь? Может, чаю? — предложил Витюха.
Игорь поблагодарил. Нет, он ничего не хочет. Ему только надо посоветоваться. Услышав об этом, Игнат Гаврилович отложил ботинок, гвоздики и молоток, выразительно посмотрел на жену. Она прекратила играть и вышла в соседнюю комнату. Витюха выключил телевизор.
И вновь Игорь подивился той степени душевного согласия и взаимопонимания, которые царили в этой семье.
Он рассказал о своих подозрениях и возникшем у него решении — во что бы то ни стало выполнить волю Бабули, отыскать могилу деда. С этой целью он завтра же подаст начальнику колонны заявление с просьбой уволить его по собственному желанию. И уедет на юг, в места, где воевал дед.
Игнат Гаврилович покашлял в кулак:
— Я так понял, что вы все связываете воедино — гибель деда, визит гостя, пропажу письма, смерть бабушки?
Игорь кивнул.
Игнат Гаврилович задумался.
— Понимаете, Игорь… Я не знаю, существует ли та связь между событиями, о которой вы говорите, но бесспорно одно: ваша цель выполнить желание бабушки и прояснить обстоятельства гибели деда — похвальна. Так же как дерево не может расти и развиваться без корней, так и человек не может жить без сознания своей кровной и неразрывной связи с теми, кто был до него, кто дал ему жизнь. Забота о славе своего рода, о чести своего имени — это отнюдь не «дворянский предрассудок». Для нас, советских людей, кодекс чести не красивые слова, а норма каждодневного поведения…
Игнат Гаврилович замолчал.
— Вы на меня, Игорь, не обижайтесь… я буду говорить откровенно… Парень вы вроде неплохой. А все у вас как-то не клеится. Не успели жениться, как уже разошлись… Заварили с моим Витькой кашу в таксопарке, а сами убегаете… Хотите уволиться «по собственному желанию»? А в чем они заключаются, ваши желания, вы-то хоть осознаете? Сомневаюсь. Ясно: жить прежней, бездумной, растительной жизнью вы уже больше не можете. Уже одно это хорошо. Видимо, дух ваш пробудился, стал мятежным и ищет бури… Вы спрашиваете совета: куда плыть? Что ж вам сказать? Хлеб истины черств, и разжевывать его надо самому. Никто другой за вас это сделать не сможет.
Игорь стал прощаться. В передней к нему подошла Изольда Павловна. Она схватила его за руку:
— Вы, Игорь, слушайте Игната Гавриловича, слушайте… Это такой человек! — Ее голос звенел от восторга, в глазах блестели слезы. — Вы знаете, Игорь, имя «Игнат» произошло от латинского слова «игнатус» — нерожденный. Муж говорит, что человек рождается дважды: один раз в момент появления на свет, а другой — когда сам осознает себя человеком, становится гражданином. Как это верно!
«А она, видно, здорово любит мужа», — подумал Игорь.
В переднюю вышел Витюха.
— Ты тоже уходи из таксопарка, — посоветовал Игорь товарищу.
— А зачем?
— Да они ж тебя съедят! Помнишь про «зубы тигра»?
— Пусть только попробуют. Я завтра в редакцию иду. Письмо уже написал.
Освещенный тусклым светом электрической лампы, он стоял перед Игорем щуплый, маленький, в старом желтом пиджачке из кожзаменителя и выношенных джинсах, и спокойно смотрел на него своими по-детски яркими голубыми глазами. Еще один Игнат, который хочет родиться во второй раз.
Игорь чувствовал себя виноватым перед Витюхой.
Он уволился по собственному желанию и купил билет на поезд Москва — Привольск.
ПОЕЗД ДАЛЬНЕГО СЛЕДОВАНИЯ
Директору привольского завода Роману Петровичу Беловежскому было не по себе. Не то чтобы утомила предотъездная суета — беготня по магазинам, добывание билетов в международный, как говорили раньше, вагон, а по-нынешнему — «СВ», таскание взад-вперед тяжеленных чемоданов, до отказа набитых женой Медеей, шумная компания в честь только что состоявшегося назначения.
Романа Петровича встревожило другое: подходя в сумраке душного августовского вечера к своему вагону, он вдруг увидел в отдалении светлую гибкую фигуру, очертания которой показались ему знакомыми — до боли, до острого сердечного сжатия. Лина? Не может быть! Она же осталась здесь, в Москве, чтобы поступить в институт, начать новую жизнь, вдали от Привольска, от семьи, от Беловежского. Ах да, она, наверное, никуда не едет, а просто провожает отца, Примакова, как он сразу не догадался! Сейчас стрелка на вокзальных часах совершит последний скачок, поезд медленно двинется вдоль перрона, набирая скорость, все быстрее-быстрее застучат на стыках рельсов колеса, чаще замелькают в окнах фонари, а потом их свет превратится в призрачное мелькание. И все. Дорога. Он, Беловежский, его жена, его сослуживцы, его дела и чувства — все это устремится прочь отсюда, на юг, к морю, а она, Лина, останется на перроне, позади, чтобы навсегда кануть в темноте и небытии.
Но, успокаивая себя такими мыслями, Беловежский уже догадывался, знал, что она поедет в этом поезде, и таким образом все грехи и печали его прежней жизни еще долго будут сопровождать его.
Беловежский совсем недавно, через голову своего непосредственного начальника — главного инженера, был назначен директором завода. Был он невысок, крепок, шея короткая, лицо круглое, несколько простоватое. Неожиданное повышение свое воспринял всерьез — «надо работать». Ему искренне хотелось провести в жизнь все то, о чем долгими вечерами судачили молодые инженеры, устранить те недостатки в управлении заводом, которые у всех были на виду, но с которыми сжились, примирились, как примиряется человек с некрасивыми родинками, некстати высыпавшими на лице. Тронешь, не дай бог, начнется заражение, лучше уж так…
Роман Петрович понимал, что сводить эти «родинки» — дело не простое, опасное, что для этого ему потребуются все его силы. Поэтому-то он и поспешил навести порядок в своей личной жизни, прервал суматошные отношения с Линой и во время одной из командировок в Москву скоропалительно женился. Ему казалось, что таким образом он закрыл вопрос о любви и теперь может всецело посвятить себя заводу.
Неожиданное появление на вокзале Лины, а вернее, его собственная реакция на это появление расстроила его, дала ему понять, что под прошлым не так-то просто подвести черту.
Тускло светящаяся табличка с номером вагона, усталое лицо проводницы (почему они всегда такие усталые, эти проводницы, у них тоже людей не хватает, что ли?) и радостный говорок слесаря Примакова из темноты:
— Вот… Того-етого… Дочурку уговорил. В Москве хорошо, а дома лучше. Вместе едем!
— Да… да… — боясь оглянуться и встретиться с Линой взглядом, пробормотал Беловежский.
Позабыв протянуть проводнице билет, он полез по крутым ступеням в вагон. Впрочем, проводницы в «СВ» особые, не злые и не горластые, а тихие и покладистые.
— Ничего, ничего, — успокоила проводница Медею. — Я за билетиком потом забегу. Устраивайтесь.
Медея расположилась в купе быстро и по-хозяйски. На столике тотчас же появилась банка с водой, куда был поставлен букет белых роз, поднесенный их общим другом Славкой. Собственно говоря, этот Славка и познакомил Романа с его будущей женой.
«Уж очень за ней увивается, наверняка меж ними что-то было», — подумал Беловежский. Мысль эта вовсе не огорчила, а наоборот, успокоила, она как бы умаляла его собственную вину перед Медеей, вину, вещественным, зримым символом которой была девушка в светлом кружевном платье, ехавшая в этом же поезде на расстоянии трех-четырех вагонов от «СВ».