Беловежский постарался привести свои чувства и мысли в порядок, скинул выходной голландский костюм, одел легкий тренировочный, ноги сунул в домашние шлепанцы без задников, приготовленные сноровистой женой. Сел к окну, постарался отвлечься от Лины, занять свой мозг другими, более важными мыслями. «Интересно, Фадеичев уже подработал вопрос насчет бытовок?.. Или ждет указаний и разъяснений? Надо с замами что-то делать. Хватит им изображать свиту короля».
Внезапный стук в дверь заставил его вздрогнуть. Сердце замерло, а потом сделало рывок. Чего он испугался? Что с грохотом откатится в сторону дверь и в проеме, как в картинной раме, появится Лина? А чего ему, собственно, ее бояться? В чем он провинился, что плохого сделал?
— Войдите!
На пороге, переминаясь с ноги на ногу, стоял Линин отец, Примаков. Улыбался, руки были просительно протянуты вперед. В первое мгновение Беловежский не понял, что от него надо Примакову? Говорил Линин отец нечетко, некоторые слоги проглатывал: повсюду вставлял «того-етого» и «знаешь-понимаешь».
В конце концов Беловежский разобрался: Примаков приглашает его вместе с женой на ужин в вагон-ресторан. Столик уже заказан. «Не побрезгуйте!» Только этого не хватало. И в то же мгновение понял: отказаться от приглашения никак нельзя.
Словно прочитав его мысли, Медея произнесла:
— Конечно, конечно… С удовольствием. Только через полчасика, ладно? Надо привести себя в порядок.
Примаков закланялся, заулыбался еще шире: да, да, конечно. Они подождут.
Когда дверь за ним затворилась, Беловежский посетовал:
— Кому нужны эти ресторанные посиделки?
— Кому? Прежде всего тебе, — невозмутимо ответила Медея. — Сам же огорчался, что в Москве не удалось пообщаться с заводскими. Сейчас наверстаешь.
Беловежский со вздохом начал стаскивать с себя только что надетый тренировочный костюм. В глубине души он опасался, что Лина придет в вагон-ресторан. И надеялся, что все-таки придет.
Игорь Коробов приехал на вокзал задолго до отправления поезда Москва — Привольск. Сборы были быстрые: побросал в чемоданчик свой нехитрый гардероб — и готов. Позвонил Юльке, сказал, что в его отсутствие она может пожить в квартире. Под вазой — деньги. Пусть берет — это ей. Минуту трубка молчала, а потом Юлькин голос растроганно произнес:
— Ну и мировой ты парень. Жаль, что у нас все так получилось… Может, проводить? У меня времени навалом.
Он сказал, что провожать не надо. Когда устроится, напишет. Она обрадовалась. Может, у нее появилась надежда, что Игорь вызовет ее к себе? Ну, это вряд ли… Впрочем, жизнь покажет, как и что.
Вдоль поезда носильщик катил тележку, доверху груженную картонными коробками. А поодаль и в стороне, словно не имея отношения к этому громоздкому багажу и в то же время соблюдая между ним и собой постоянную дистанцию, шагал немолодой человек в темно-синем прорезиненном плаще. Голову прикрывала низко надвинутая на лоб кепка.
— Вот здесь, — раздался негромкий голос. Он показался Игорю знакомым.
Носильщик с тележкой остановился.
Игорь поднял голову, увидел надпись: «Вагон-ресторан». «Ага, — подумал он, — видимо, в коробках продукты для ресторанной кухни».
Судя по всему, багаж и человека в кепке ждали. Потому что закрашенная белой краской дверь тотчас же пружинисто отворилась и на землю спрыгнул восточного вида мужчина в белой тужурке и черных брюках.
— Привезли? Давайте… А то уж я изнервничался.
— Нервничать вредно, — спокойно сказал пришедший и расплатился с носильщиком.
Тотчас ресторанный работник и пришедший начали разгружать тележку.
— Эй, дорогой! Не поможешь? — крикнул восточный человек Игорю.
— Зачем? Мы сами… — недовольно проговорил человек в кепке.
— У меня дел много. Еще ужин не готов. — И, быстро сунув Игорю в руку пятирублевку, исчез в вагоне-ресторане. Игорь, отставив в сторону свой чемоданчик, принялся за работу: лишняя пятерка в дороге не повредит.
Наработавшись, отыскал свой вагон и устроился на нижней полке. Соседи по купе мало-помалу угомонились. Юноша и девушка в одинаковых майках, тренировочных штанах и кедах забрались на верхние полки. Время от времени из-под потолка, на котором тускло светилась синяя лампа, доносились смешки. Сидевший внизу толстый гражданин, облаченный в мятую пижаму из полосатой ткани, при каждом звуке вздрагивал, прислушивался и со злобой бормотал: «Ишь, безобразники, совсем совесть потеряли, пойти, что ли, позвать проводника?» Он явно искал поддержки у Игоря, но тот молчал.
Проводница принесла чай.
— Я возьму одну вафлю, а сахар у меня свой! — заявил толстяк в пижаме.
Проводница пожала плечами, мол, делайте, как хотите и ушла.
Игорь встал, накинул на плечи куртку и тоже вышел из купе. Полез в карман за расческой, нащупал пятерку, которую сунул ему человек из ресторана. Обрадовался. Есть на что поужинать.
Первым, кого он увидел в ресторане, был восточный человек, Автандил Шалвович. Он стоял за стойкой, протирая вафельным полотенцем мокрые рюмки.
— А, это ты… — сказал он Игорю. — Садись там, у окна. Сейчас обслужат.
Через пару минут к Игорю подошла миловидная официантка с крупной родинкой в вырезе платья и поставила на стол металлическую тарелку — «бифштекс с яйцом и жареным картофелем», стеклянную плошку с салатом — «помидоры и огурцы с луком и сметаной» и бутылку с пивом.
Игорь проговорил:
— Вы ошиблись, это не мне. Я не заказывал.
Официантка склонилась к Игорю и шепнула:
— Не волнуйтесь… Автандил Шалвович угощает.
«Странные они, эти южные люди, никогда не знаешь, чего от них ждать», — подумал Игорь. В бытность свою таксистом он не раз встречался с веселыми, вспыльчивыми и непомерно щедрыми представителями солнечных республик. Видно, Автандил из их числа.
Поезд шел вперед, колеса ритмично стучали на стыках, вагон кидало из стороны в сторону, в металлических гнездах на столе позвякивали бутылки с лимонадом. Игорь задумался: куда он едет, зачем? Сейчас, в поезде, его неожиданное решение сорваться с насиженного места и помчаться вдаль, неведомо куда и зачем, в приморский город, к незнакомым людям, вдруг показалось несерьезным…
Это его постоянное спокойствие далеко не всем нравилось. Однажды Юлька накричала на него: «Неживой ты, что ли? Ударил бы меня. Я же заслужила! А ты молчишь!» Даже Бабуля, сама отличавшаяся спокойным, терпеливым характером, и та как-то сказала: «Какой-то ты тихий, Игорек. Вот дед твой… тоже был незлобивого нрава… Но если где углядит шкоду какую, только держись. Как-то раз Ермолай, Нинки Деевой брат, насыпал в рубаху семенной пшеницы, связал в узел и — ходу, домой значит. А Ваня и угляди… Схватил парня за ворот, а потом и за волосы, да ну таскать. А Ермолай выше Вани на целую голову. Ваня его таскает, Ермолай кричит, и смех, и слезы… Еле-еле люди Ермолая из Ваниных рук освободили. А ты, внучок, какой-то сонный… Хорошо, конечно, что не драчун, не хулиган… А все же…»
Игорь сидит, закусывает, и мало-помалу мысли о себе отходят на задний план, и он, сам того не желая, начинает прислушиваться к разговору за соседним столом, где сидят четверо — муж и жена да старик с дочерью. Игоря, конечно, больше других интересует дочь. Странное у нее лицо — в иные минуты беззащитно-детское, а в иные — взрослое, исполненное страстной силы.
— Вы очень изменились, Лина, повзрослели, что ли? — сказал сидевший напротив девушки круглолицый мужчина с редкими волосами, зачесанными набок.
— Так ведь год прошел, Роман Петрович, — отвечала Лина каким-то странным тоном, будто бы вкладывая в эти простые слова какой-то другой, понятный ей одной смысл.
Лина Примакова приняла решение оставить столицу и вместе с отцом вернуться в Привольск буквально в последнюю минуту. Еще вчера она решительно отвергала уговоры отца, убеждавшего дочь, что уж коли она в институт не попала и актрисы из нее, судя по всему, не выйдет, то следует немедля прекратить разоряющее семью пребывание в Москве, вернуться домой. Лина отвечала, что сделать этого никак не может. Какими глазами она будет смотреть на заводских девчат и парней, еще недавно завидовавших Лине Примаковой, смело ринувшейся в столицу, навстречу ожидавшей ее театральной карьере. А теперь — здрасьте, вот я, завалилась сразу по трем предметам и явилась назад, никому и нигде не нужная, кроме как дома, в Привольске. «Пристроюсь как-нибудь на работу здесь, в столице. А на следующий год снова буду поступать». — «Так разве нельзя готовиться к поступлению в Привольске?» — резонно спрашивал отец. «А вот и нельзя», — отвечала дочь, не находя других доводов.
И вдруг за час до отправления поезда, услышав от отца, что в поезде едут директор Беловежский с женой, собралась и отправилась на вокзал. Она и сама не знала, что на нее нашло, отчего такая внезапная перемена. Из-за Беловежского?
Два года назад Егорунков из отдела кадров, приятель отца, пристроил только что окончившую десятилетку Лину курьером в производственный отдел. Приносила и относила бумажки, почту, газеты, журналы. Дело нехитрое: «Пойди, принеси». Но потом заболела секретарша, Лину временно посадили на ее место, и она, к удивлению Беловежского, проявила и понятливость, и быстроту, и такт. Болезнь секретарши затянулась, Лина полностью вошла в курс дела, и когда заболевшая поправилась и вернулась, то по желанию Беловежского ее отправили в общий отдел, а Лина осталась за секретаря.
То, что Лина влюбилась без памяти в молодого холостого инженера, это не диво. А странно то, что и он не остался равнодушным к юной дочке слесаря Примакова. Это была любовь, а как еще назовешь то, что с ним произошло. Круговерть встреч, расставаний, горе и радость вперемежку.
Оборвалось все так же неожиданно, как и началось. Беловежского направили в Москву на новомодные курсы работников управления.
Ему казалось трудным, невозможным расстаться с Линой хотя бы на день… Но странное дело — стоило отдалиться от Привольска на две тысячи километров, и его отношения с Линой словно бы приобрели другие масштабы… Это было, конечно, чудесно, он ни за что не согласился бы вычеркнуть случившееся из своей жизни. Но образ Лины на расстоянии истончился, побледнел и теперь маячил на небосклоне светлым, но неясным пятном.