— Александр Юрьевич! Только что на совещании в этом кабинете вы произнесли одну сакраментальную фразу…
Фадеичев тонко улыбнулся.
— Я знал, это не пройдет мимо вашего внимания, Роман Петрович. Да, наша задача, задача ваших помощников, подсказывать вам оптимальные решения. Причем, насколько я понимаю, сейчас нужны такие решения, которые сулят быстрый эффект, помогут спасти годовой план.
— С вами приятно разговаривать, Александр Юрьевич, — вымученно улыбнулся Беловежский, — вы понимаете с полуслова.
Фадеичев вздохнул:
— Моя беда в том, что я все могу понять.
— Ну и…
Зам директора прикрыл глаза тяжелыми веками, сделал паузу. Произнес:
— Начиная с мая, мы идем с недовыполнением. С небольшим, но недовыполнением. И если так будет продолжаться, годовой план завалим. Что нежелательно.
— Это исключено, — сухо бросил Беловежский.
— В прошлые годы мы выходили из положения только благодаря корректировке.
— Знаю, знаю. Но что было, дорогой Александр Юрьевич, то быльем поросло.
— Понятно. Они помолчали.
Потом Александр Юрьевич обратил на Беловежского испытующий взгляд.
— Скажите, Роман Петрович, только честно. Мне необходимо знать. Вы действительно не ставили перед главком вопроса о корректировке плана? Или…
— Или ставил, но Трушин мне отказал?
— Да.
— Не ставил. Честно говоря, собирался. Но в последнюю минуту передумал. И не жалею об этом.
Фадеичев с изумлением взглянул на директора.
— В последнюю минуту? Но вы же инженер! Если принимаете такое серьезное решение, значит, у вас должны быть для этого не менее серьезные основания, расчеты… При чем тут последняя минута?
Беловежский слегка покраснел: упрек попал в цель. Улыбнулся.
— Вы, должно быть, слышали о полководцах, решивших выиграть сражение или умереть? Так вот — они жгли за собой мосты. Чтобы каждый в их войске знал: путей к отступлению нет.
— Тогда об этом должны узнать на заводе. Что отказ от корректировки плана — это ваше принципиальное решение. Это подействует на людей, заставит их понять, что пришли новые времена.
Роман Петрович с удовольствием слушал Фадеичева. То, что неясно бродило в его мыслях, этот человек высказывал четко, по-деловому. Нет, ни в коем случае его нельзя отпускать в политехнический институт.
Произнеся свою тираду, Александр Юрьевич откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза тяжелыми голубоватыми веками. Казалось, он задремал.
Беловежский нетерпеливо постучал карандашом о стол.
Фадеичев очнулся.
— Извините… я задумался. Не сочтите это за лесть, но я рад, что директором стали вы, а не этот, неистовый. И я искренне хочу помочь — и заводу, и вам. Вы — смелый человек. А смелость города берет. Кстати о городах. У меня есть одна комбинация, в которой этот самый город играет не последнюю роль.
И, выпрямившись в своем кресле, Фадеичев четко изложил свой план. Современная производственная жизнь, говорил он, чрезвычайно сложна. Однако эти сложности — не всегда зло, иногда они могут обернуться благом. Надо только умело их использовать.
— Одно из реальных существующих противоречий — это противоречие между отраслевым принципом управления и территориальным, требующим учета местных условий. В идеале — первый принцип должен быть дополнен вторым.
— Но как это сделать? — еще не понимая, куда клонит Фадеичев, сказал Беловежский.
— Вы что-нибудь слышали о программе «Труд», разработанной в нашем горисполкоме?
— «Труд»? А что это такое? С чем ее едят, эту программу?
— Отцы города задались благой целью: отработать механизм наиболее эффективного использования местных трудовых ресурсов. И кое в чем, надо сказать, преуспели. Изучив их выкладки, некоторые министерства и ведомства пошли на сокращение числа рабочих мест на предприятиях города. Разумеется, тех, в которых не было крайней необходимости. А один небольшой заводик — филиал завода бытовых кондиционеров — и вовсе прикрыли.
— Ну и что? Нам-то какая от этого польза?
У Фадеичева в углах пухлых губ затаилась усмешка.
— Результаты реформ, даже отлично задуманных, не всегда предсказуемы… Нередко возникают никем не ожидаемые диспропорции, вместо старых проблем появляются новые. В общем, так получилось, что людей высвободили больше, чем нужно. А что это значит для нас? Буду краток: берусь в течение месяца раздобыть для завода три сотни квалифицированных рабочих. Неплохое подспорье для выполнения плана?
У Беловежского дух захватило:
— Это действительно так? Вы говорите, в течение месяца? Это нас выручит… На время, конечно. Но выручит. А вы это всерьез?
Фадеичев снова откинулся на спинку кресла. Его полное лицо приняло отрешенное выражение.
— Шутите, гражданин начальник. Разве Фадеичев когда-нибудь кого-нибудь подводил?
Беловежский с облегчением рассмеялся:
— Вы молодец, Александр Юрьевич. Действуйте!
— Что-то я не пойму…
— Что именно, Александр Юрьевич?
— Громобоев все решал сам, а нас, замов, держал при себе как ходячие энциклопедии — для справок и советов. Хрупов, в период своего недолгого директорствования, наоборот, нас на порог не пускал. Мол, сами решайте, а ко мне не лезьте. А как теперь будет?
— Ну чего же тут непонятного, Александр Юрьевич? Все, что вы можете решать без моей помощи, будете решать сами. Сообща будем делать только то, что не под силу сделать в одиночку.
— То есть искать выход из безвыходных ситуаций?
— А у вас злой язык, Александр Юрьевич. Тем не менее еще раз благодарю.
Отпустив зама, Беловежский отправился в обход цехов. Однако чем дальше он шел по заводу, тем быстрее улетучивалось легкое радостное настроение, овладевшее им после разговора с Фадеичевым.
Предприятие старое, запущенное, работающее по старинке, со скрипом, из последних сил. Долго так продолжаться не может, если не принять мер…
Сегодняшний обход в этом смысле не открыл ничего нового. Инструментальный цех, как всегда, задерживал оснастку: не хватало квалифицированных слесарей. Сборочный заваливал план из-за плохой организации труда, в конце месяца снова придется прибегать к сверхурочным. На молодого директора обрушились одновременно два встречных потока жалоб — мастера жаловались на ОТК, якобы донимающий их придирками, контролеры же, ссылаясь на ГОСТы, требовали неукоснительного соблюдения технологии. Сегодня Беловежский поддержал контролера, строго отчитав мастера за неверно приваренную скобу. Но знал, что в конце месяца у него не будет иного выхода, как встать на сторону мастера, — план-то надо выполнять, хотя бы и ценой мелких ошибок и недоделок… И еще — в глаза Роману Петровичу вдруг бросилась грязь, неопрятность. Стены были закопчены и обшарпаны, стекла в окнах — тусклые, замасленные, полы выщербленные, автомат с газированной водой у выхода не работает. Мебель в цеховых кабинетах — старая, поломанная. Беловежский понимал, почему прежний директор Громобоев мирился с этим. Завод работал на пределе, малейшее отвлечение сил на ремонт, а тем более на реконструкцию грозило срывом плана, провалом. Но делать-то что-то надо! Вернувшись в свой кабинет, подошел к окну. На территории маленького скверика, примыкавшего к заводоуправлению с тыльной, непарадной стороны, в беспорядке были свалены строительные материалы — штабеля ярко-красного кирпича, сверкающие металлические трубы, маслянисто-черные рулоны толя, бумажные мешки с цементом. В последние дни директорства Громобоева было принято решение подновить заводоуправление, а то неудобно, люди приезжают со всей страны, а принять их негде. И вот теперь ОКС принялся за дело…
Зрелище, которое открылось Беловежскому при взгляде из окна служебного кабинета, напоминало ему другое, которое он видел утром у себя дома.
Не так давно он переселился в директорский особняк, перешедший к нему «по наследству» от Громобоева. Построен он был лет сто назад, в пору наивысшего расцвета городка, основанного «для нужд российского военно-морского флота и торговли с иноземцами». Чего только не было в этом доме! И просторная зала с позолоченной лепниной — полногрудые ангелочки словно выпрыгивали из плоскости потолка, и скрипучая деревянная лестница, ведущая на антресоли, тихая спальня, выходящая в запущенный сад, какие-то башенки, флигелечки, соединенные переходами, деревянная, украшенная затейливой резьбой беседка у фонтана, который, правда, давно уже не работал. Напрасно изваянный из камня мальчуган с недетской силой сжимал пухлыми, в перевязочках, ручонками, горло какого-то морского чудища — не то акулы, не то дельфина — из разверстой проржавевшей пасти нельзя было выжать ни капли.
Не только фонтан вышел из строя, все обветшало, половицы и лестницы скрипят, лепнина во многих местах обвалилась, роспись потускнела, проступает неясными цветными пятнами.
Медея потребовала:
— Нужен немедленный ремонт! Все разваливается. Давно пора отремонтировать санузел, подправить лестницу, того и гляди, рухнет, оклеить стены новыми, современными обоями, освежить потолки. И, конечно же, нужно пустить воду в фонтан, очистить Купидона от ржавчины, может быть, тогда он будет выглядеть не столь глупо!
Беловежский сопротивлялся. На заводе и так не хватает мастеров. Одни заняты в детсаде, другие хлопочут в клубе, третьи работают на отделке только что созданного заводского музея боевой и трудовой славы.
Но Медея была настойчива, и он уступил. Дал согласие на ремонт. При одном условии: ремонт должен быть не капитальным, а косметическим. Кое-что подновить, подправить, и все. Остальное потом.
Медея — женщина решительная. Из последней поездки приехала не с пустыми руками. В доме повсюду разбросаны, похожие на гвардейские минометы, связки обойных рулонов, сетчатые, затканные полевыми цветами занавески, по углам громоздятся картонные коробки с чешской цветной плиткой.
…Окно директорского кабинета было забрано пластинчатыми жалюзи. Заводской двор с нагромождениями стройматериалов на переднем плане выглядел сквозь жалюзи разделенным на линейные отрезки, будто на экране таинственного преобразователя. От Романа Петровича зависело, чтобы заводская панорама стала другой.