Однако единственным однополчанином отца оказался завгар Лысенков. Как-то Беловежский попробовал завести с ним разговор об отце. Лысенков цепко посмотрел на него маленькими, в желтую крапинку глазами, усмехнулся и проговорил: «Папенька ваш серьезный был мужчина. Чуть что не по нем, тут же ножками затопочет, из ручек на пол все побросает и как закричит…» Роман Петрович поспешил оборвать разговор, обещавший стать неприятным.
В конце концов, сказал себе Беловежский, его привели сюда не ностальгические воспоминания об отцовской молодости, не пленительная близость теплого моря, не благоухание садов, его привела сюда жажда работы. И он будет работать. Может быть, потому, что Роман Петрович совершенно не думал о карьере, она ходко шла сама собой: мастер, цеховой технолог, зам. начальника цеха, начальник цеха, зам. начальника производства, начальник производства. И вот — директор.
С одного из портретов Аллеи передовиков на Романа Петровича глянуло лицо слесаря Примакова, отца Лины. Фотография выгорела и покоробилась — от времени или от дождей, а скорее всего от того и другого вместе. Может быть, поэтому Роман Петрович не углядел на круглом лице Примакова выражения обычного добродушия. Примаков показался ему сегодня строгим и даже сердитым. Вновь, как когда-то, Беловежский почувствовал себя перед ним виноватым. И дело тут не в одной только примаковской дочери, которой он совсем заморочил голову и продолжал еще морочить, а в самом Примакове! Дмитрий Матвеевич занимал на заводе при прежнем директоре Громобоеве особое положение. Недаром тот всегда сажал рабочего рядом с собой в президиуме и прихватывал его в служебные командировки. Честный, работящий, всю свою сознательную жизнь отдавший заводу, Примаков долгие годы по праву пользовался уважением и руководства, и коллектива. Но что-то изменилось в отношении к нему на заводе в самое последнее время.
Беловежскому бросилось это в глаза на последнем партактиве. Председательствующий начал объявлять состав президиума. Примаков, не дожидаясь, когда назовут его фамилию, приподнялся со стула. В зале засмеялись. Довольно беззлобно, потому что знали: Примаков, конечно, в списке президиума значится, вот только спешить не стоило. Прежде бы нечаянную неловкость старика не заметили бы, сейчас — мгновенно усекли. Беловежский отметил про себя: время другое. Люди не хотят мириться с ролью статистов, за которых кто-то когда-то и раз навсегда что-то решил, даже если речь идет о такой малости, как эта: кому сидеть на сцене.
Беловежский уже принял решение: «не носиться» с Примаковым, трезво взглянуть на его истинное место в заводском коллективе, то есть постараться отнестись к нему строго объективно, независимо от своих личных симпатий и антипатий. Но откуда взяться объективности, если Лина не идет у Романа Петровича из головы, если его продолжает томить чувство вины перед ними обоими — перед дочерью и отцом.
Усилием воли Беловежский заставил себя перво-наперво отправиться в механический цех, где работал слесарь Примаков. Он давно взял себе за правило понуждать себя к преодолению собственного нежелания, особенно в тех случаях, когда оно продиктовано чем-то личным и преходящим.
Оказавшись в цехе, начал озираться, отыскивая взглядом круглое лицо Дмитрия Матвеевича, однако старого слесаря на месте не оказалось. Беловежский вздохнул с облегчением: в памяти еще свежа была недавняя неприятная сцена в вагоне-ресторане.
Тем не менее, хотя самого Примакова в цехе не было, его фамилию громко склонял на разные лады стоявший у исписанной мелом доски показателей слесарь Шерстков, худой парень с высоким резким голосом.
Месяца два назад в его лохматую, не знавшую расчески голову пришла идея вернуть полумуфту назад, на фрезерный участок. «Пусть отфрезеруют как положено, в строгом соответствии с чертежным размером. Тогда и мне меньше потеть придется», — заявил он.
Нельзя сказать, что Шерстков был совсем не прав. Фрезеровщики нередко делали свою работу на глазок, не без оснований полагая, что их огрехи будут впоследствии устранены слесарями при доводке деталей. Слесари, в свою очередь, мирились с таким положением. Для них главное было, чтобы детали поступали на участок бесперебойно. Это позволяло работать без простоев, которые отрицательно сказывались на заработке.
Подними вопрос о некачественной работе фрезеровщиков кто другой, и бригадир Бубнов смолчал бы. Но Шерстков имел устойчивую репутацию лодыря и горлопана, доверия ему не было, поэтому его «инициатива» восторга не вызвала. Бригадир взъярился. Но как он ни честил Шерсткова, как ни сверкал глазами, требуя от него не заводить бузу, а вернуться к верстаку и приступить наконец к работе, тот не поддался. Настоял на своем.
С фрезерного участка Шерсткова, против ожиданий, не турнули. Отнеслись с пониманием. Повторная фрезеровка вчетверо снизила объем слесарно-пригоночных работ, соответственно — вчетверо возросла и выработка Шерсткова.
Бубнов усмотрел в успехах молодого слесаря подвох и направился к мастеру. Тот, однако, заявил, что Шерстков внес ценное рацпредложение и вправе пользоваться его плодами.
Весть об этом происшествии облетела весь цех. Люди посмеивались. Достижение Шерсткова воспринималось как курьез, не более. Но дальше — больше… Теперь Шерстков не столько возился с металлом, сколько с чертежами. Если что было неясно, отправлялся к технологам, просил растолковать, что к чему. И, как правило, с их помощью вносил предложение, позволявшее облегчить и ускорить работу по подгонке.
— Ишь ты… — бесился бригадир. — Другие за него работают — то технологи, то фрезеровщики, а на днях и на штамповку бегал… А выработка не у кого-нибудь растет, а у него. Неверно это! Что хотите говорите, а я буду повторять: лодырь он!
Не поленился — сходил к начальнику цеха, поделился своими сомнениями. Ежов так же, как и мастер, не поддержал Бубнова, сказал:
— Сколько выработал, столько и пиши… Не понимаешь, что ли, что он на план работает?
Вот так получилось, что по выработке Шерстков обогнал других рабочих участка.
Он даже внешне изменился, остриг лохмы, засаленную, неопределенного цвета ковбойку сменил на светлую рубашку. В его движениях стало меньше суетливости. Теперь ему некогда трепаться, надо работать, гнать проценты.
С нетерпением ждал Шерстков очередной зарплаты. Она превзошла все его ожидания.
— Во, братцы, сколько! И не унесешь. Теперь живем! Ставлю два ящика пива! Раз подфартило, надо отметить, — рассовывая деньги по карманам, растерянно бормотал он.
Но вскоре выяснилось, что Шерсткову мало хорошего, за три сотни, заработка. Он жаждал другого — признания и славы.
Сегодня на доске показателей мелом были выведены итоги работы слесарей за месяц. Шерстков ожидал увидеть свою фамилию в самом верху, может быть, даже впереди фамилии Примакова, уже много лет подряд никому не уступавшего первенства. И что же? Его фамилия затерялась среди других где-то в середине колонки. Напротив его фамилии в графе «процент выполнения нормы» стояло всего 103 процента. Шерстков бегом бросился к бригадиру.
— Как же так! — фальцетом кричал он. — Откуда сто три, да я же одной зарплаты триста двадцать получил! Я этого так не оставлю.
Бубнов, заранее подготовивший себя к этому разговору, ответил подчеркнуто спокойно:
— Не базарь, Шерстков. Заработком доволен?
— Ну…
— Еще бы. Получил столько, сколько заработал. В сверхурочное время.
— То есть как в сверхурочное? — ошалело выкатил на бригадира глаза слесарь.
Бригадир, не отвечая на вопрос, продолжал:
— А все, что сделано сверхурочно, согласно положению, в процент выполнения не входит.
Последних слов бригадира Шерстков уже не слышал. Он уже бежал по проходу между верстаками, направляясь к начальнику цеха.
Ежов так же, как и бригадир, ожидал бурной атаки, — однако на сверхурочные ссылаться не стал. Не с его характером, крутым и властным, юлить и выворачиваться.
— В передовики захотелось, Шерстков? — спросил он, заиграв желваками на худых, плохо выбритых щеках. — А кто в понедельник на час опоздал на работу? Почему вчера после обеденного перерыва от тебя пивом за версту пахло? С Примаковым захотел тягаться? Да Примаков — это… честь цеха, гордость завода. И неужели я допущу, чтобы какой-то… — Ежов поискал необидное для Шерсткова слово, но не нашел. Помолчал, закончил миролюбиво: — Вообще-то ругать мне тебя не за что. Голова у тебя заработала — это хорошо. Вовремя за ум взялся. А то мы уже собрались тебя, Шерстков, того… на выход. Чтоб не тянул коллектив назад. Слесари на бригадный подряд переходят, им за тебя ишачить не с руки.
— Еще неизвестно, кто за кого ишачит! — заносчиво воскликнул Шерстков. Однако было видно: резкие и откровенные слова начальника цеха сбили с него спесь.
— Значит, так: первое место ты пока не заслужил. Однако мы тебя не обидим. Обсудим твои предложения как рационализаторские, еще деньжат получишь. И немалую сумму. Но помни: во все глаза будем за тобой смотреть. Будешь нарушать — ответишь. И на проценты не посмотрим. Ступай!
Шерстков вернулся на участок взвинченным до предела. Все, что он не посмел сказать начальнику цеха, бурлило в нем, искало выхода. Он подошел к бригадиру и замахал руками у него перед носом, не замечая, что тот занят разговором с каким-то мужчиной.
— Вы из меня лопуха не делайте! Как план выполнять, так Шерстков, а как в президиумах сидеть, так Примаков. Шерстков на час опоздал — грозятся выговором. А Примакова полдня в цехе нет, неизвестно где шастает — и он в передовых!
Бубнов сделал полшага в сторону, и Шерстков узнал в собеседнике бригадира — Беловежского, нового директора завода.
Слесарь примолк, ожидая строгого окрика — Громобоев был скор на расправу, может, и новый такой же? Беловежский, однако, приятно его удивил. Протянул руку:
— Поздравляю с успехом, Семен Яковлевич! Ваш опыт мне представляется весьма перспективным. Очень важно повышать выпуск продукции не за счет усиления отдачи мускульной энергии, а при помощи рациональной организации труда. Я предупредил вашего бригадира, что к вам придет инженер из отдела труда. Так вы, уж будьте добры, не таите своих секретов… — Директор обернулся к бригадиру: — А где у нас сегодня Примаков?