Заметка Петра Ипатьевича вызвала бурю откликов — положительных, которые он любовно разложил на своем письменном столе, и отрицательных, презрительно брошенных им в нижний ящик. Автора вовсе не смутило то обстоятельство, что отрицательных оказалось больше и что в них содержались личные выпады по его адресу. Он-то знал, что прав, и обзорная статья по итогам дискуссии, заказанная ему редакцией, должна была окончательно поставить точку над «и».
«Пора взяться за статью», — встав из-за кухонного стола, сказал себе Петр Ипатьевич и упругим шагом направился в кабинет, где его ждала работа.
Проходя мимо распахнутой на веранду двери, он отклонился от заданного маршрута и подошел к окну дохнуть свежего воздуха. Взору открылся разбитый на перекрестке скверик. Высокий мужчина с лысиной на полголовы стоял у скамейки, устремив взор в развернутый на руках свежий номер газеты. Поодаль возле куста весело резвился серебристый королевский пудель. А еще дальше, в четырехугольной песочнице, напрасно старалась сделать куличики из сухого и рассыпавшегося песка маленькая девочка в желтеньком платьице.
Воображение Петра Ипатьевича мгновенно заработало. Он представил себе страшную картину. Хозяин собаки, мирно читающий газету, превратился в пьянчугу, пытающегося при помощи суковатой палки раздразнить бродячего пса. Наконец это ему удалось. И вот взвывший от боли пес с воем отскочил в сторону, из широко разверстой пасти падала желтая пена. Неожиданно пес повернулся и бросился на девочку.
Петр Ипатьевич закрыл глаза, чтобы сохранить в целости возникшую перед его взором картину, и быстро зашагал в дом, к рабочему столу, посреди которого лежала подготовленная с вечера аккуратная стопка белой писчей бумаги.
Округлым каллиграфическим почерком он вывел название своего обзора «Трагедия в сквере». И подзаголовок: «Еще раз о собаках в городе».
…Он исписал уже пару листов, когда раздался звонок в дверь. Обрадовался. Это, должно быть, вернулась Зина. Новость о приезде сына выбила его из колеи, не терпелось поделиться ею с женой. Он предвидел, как вспыхнет и похорошеет ее лицо, какие приятные хлопоты начнутся в доме.
Однако то была не жена. В дверях стояла высокая златокудрая молодая женщина в белом халате. В руках у нее был чемоданчик.
— Квартира Беловежских?
Он обратил внимание, что одна пуговица на халате у женщины отсутствует. Чтобы полы халата не расходились больше, чем нужно, девушка скрепила их иголкой от шприца.
— Да… входите. — Петр Ипатьевич посторонился, пропуская медсестру. Однако сделал это недостаточно проворно. Входя, она задела его плечом. Это мягкое прикосновение привело его в страшное возбуждение. Он засуетился, забормотал: — Проходите… Вы ко мне? Должно быть, жена вызывала… У меня что-то с рукой.
Он быстро задрал широкий рукав халата, обнажив костлявую и белую старческую руку.
Медсестра вынула из карманчика бумажку, заглянула.
— Нет… здесь написано: «Гражданка Беловежская З. И.». З. И. — это ваша жена?
— Да… Зинаида Исаевна… Но зачем ей? — удивился он. — Она же здорова.
— Да, видно, не совсем, — сказала сестра. — Была бы здорова, таких уколов не прописали бы…
— А каких? — поинтересовался было Петр Ипатьевич, но в это время раздался шум поворачиваемого в замке ключа и на пороге появилась Зина.
— А, это ко мне… Я сейчас, Петя. Пройдемте туда.
Зина увлекла девушку за собой в спальню, оставив Петра Ипатьевича в одиночестве. Он стоял в передней с закатанным рукавом и испытывал сожаление, что медсестра пришла не к нему и он не ощутит прикосновения ее длинных и теплых пальцев. Эта девушка чем-то неуловимым напомнила ему другую медсестру, Раю Поликашину: много лет назад, на фронте, она делала ему перевязку — шальной осколок поразил мякоть руки.
Как ни ждали Петр Ипатьевич и его жена сына, ненаглядного Ромочку, как ни выглядывали из окон на пыльную улицу, а приезд его застал их врасплох. Под окнами хлопнула дверца, потом другая, раздался шум мужских голосов и почти одновременно — стук в дверь. На пороге стоял Роман Петрович. Вслед за ним вошел, смущенно улыбаясь, смуглый черноволосый парень. А сзади, на втором плане, виднелась светло-салатная «Волга» с шашечками и таксист в фуражке, копавшийся в моторе.
— Как, это ты? Почему на такси? — раскинув руки и загородив проход, спросил сына Петр Ипатьевич.
— Здравствуй, папаня… Мама! — чмокнув отца в шершавую щеку (Петр Ипатьевич, оберегая от раздражения кожу, брился через день), сын нежным, но уверенным движением отодвинул с дороги отца и заключил мать в объятия. Зина уткнулась сыну в подмышку и всхлипнула.
— Ты что, мать? Не раскисать! — скомандовал хриплым от волнения голосом Петр Ипатьевич и подтолкнул сына к входу в комнату.
Умывшись с дороги, сели за стол.
Зинуша не ела, а подперев подбородок руками, не сводила взгляда с любимого Ромочки. Иногда несмело протягивала руку и гладила его по лицу.
— Как, мама, здоровье? — ласково улыбнувшись матери, спросил сын.
— Да я ничего… Вот у отца плохо с рукой.
— Мозжит вот тут, — показал Петр Ипатьевич, — обращался к врачам, но они разве что понимают? А ведь мне писать надо!
«Хватит тебе уже писать… Отдохни», — мысленно посоветовал отцу Роман.
— Так почему же все-таки не на своей машине, а на такси? — повторил свой вопрос Петр Ипатьевич. Для него этот предмет представлял большой интерес. Он гордился неожиданным взлетом сына. В одном из писем поделился с Романом своими выкладками: звание директора, если его перевести на военный язык, ничуть не меньше, чем звание генерала. Самому Петру Ипатьевичу до вожделенных генеральских погон дотянуться не удалось, помешали роковые обстоятельства и недобрые люди. Теперь он утешался тем, что высокой должности удалось достигнуть сыну. «Своя машина» была одним из вещественных доказательств чудесного возвышения Ромки, и Петру Ипатьевичу хотелось видеть это доказательство здесь, под окном.
Роман Петрович, снисходительно взглянув на постаревшего и как бы усохшего отца и втайне подивившись его суетности, терпеливо объяснил. В Москву приехал поездом с тем, чтобы на обратном пути заехать в Горький и получить новую «Волгу». Однако на автозаводе выяснилось: в новой модели обнаружился какой-то дефект, производство временно приостановили до тех пор, пока недоработка не будет устранена. Вот и пришлось добираться до родных мест поездом.
— Жаль, — нахмурившись, проговорил Петр Ипатьевич. Ему обидно было, что друзья и враги-пенсионеры не увидят под его окнами новенькой машины сына.
— Да ты, отец, бери мать и приезжай к нам, в Привольск, прокачу на новой «Волге», — весело сказал Роман Петрович, взглядом приглашая сидевшего напротив Игоря Коробова улыбнуться детскому простодушию старика.
— Ну как ты там командуешь, Роман? — произнес отец. — Ты запомни, люди уважают строгих начальников. Надо соблюдать дистанцию. Чуть ослабишь вожжи, подпустишь поближе — и пропал, подставишь палец — отхватят всю руку.
Роману Петровичу сделалось неловко за отца. Он вперил глаза в белоснежную накрахмаленную скатерть, стараясь не встречаться взглядом с Игорем. В детстве он чурался отца. Сухой, вспыльчивый, самолюбивый, тот никогда не снисходил к детским проступкам и шалостям, был суров и непреклонен. Зато мягкую, добрую и отзывчивую мать Роман обожал. И сейчас он с любовью и тревогой глядел на ее исхудавшее, бледное, с синими подглазьями лицо. Видно было, что ее съедает изнутри какой-то недуг. «Надо будет свозить мать в Москву, показать профессорам», — решил он. И перевел взгляд на отца, продолжавшего настойчиво вдалбливать сыну науку управления.
— …Если и ошибся, не показывай виду, людям нужен авторитет, им нужно верить в безошибочность руководителя, так им легче жить и работать.
«Лучше бы он замолчал», — подумал Роман Петрович. Минуту назад он почувствовал к отцу жалость. Вставные зубы, призванные, видимо, омолодить отца, наоборот, состарили его, изменилось выражение лица, затруднилась артикуляция, некоторые слова произносились с трудом. «Сдает старик», — с грустью подумал он. Но стоило отцу непререкаемым тоном произнести несколько наивных до глупости фраз, и волна жалости к стареющему отцу откатилась, уступив место утешающей мысли, что с годами тиранические свойства отцовского характера ослабли, утеряли свою злую силу, и, следовательно, матери с ним сейчас не так трудно, как прежде.
— Зина, а где же моя килька? — капризным тоном избалованного ребенка вдруг выкрикнул Петр Ипатьевич.
Килька перед обедом — в жизни отца это было нечто большее, нежели закуска, любимая прихоть. То был целый ритуал. Каждый день — вот уже сколько лет — в час обеда жена ставила перед прибором главы дома тарелочку с килькой, рядом клала небольшой ломтик черного, обязательно мягкого хлеба. Усевшись и подвязав под подбородок салфетку, отец начинал священнодействовать. Ножом и вилкой он ловко распластывал кильку, извлекал из нее позвоночник, кусок хлеба намазывал вологодским маслом, клал на него кильку…
И вот эту кильку жена сегодня позабыла подать Петру Ипатьевичу.
— Ты что же, Зина? — уже более мягким, рассчитанным на гостей тоном укоризненно произнес Петр Ипатьевич и зло посмотрел на жену.
Зина смешалась.
— Петя! Сегодня же праздничный обед… Я думала…
— Она думала, — с ехидным смешком проговорил Петр Ипатьевич. — А спросить?
— Я сейчас… Одну минуту. — Зина уже поднялась со стула.
— Не надо. Теперь поздно, — сухо произнес Петр Ипатьевич и перенес взгляд на сына: — Ну как у тебя там в Привольске? Много конфликтов? Сложных ситуаций? Без этого, сын, поверь мне, не бывает. Уж я это знаю!
— Роман Петрович! Я выйду на веранду, покурю? — спросил Игорь.
Беловежский кивнул. Он не мог не отметить про себя тактичность парня, решившего, что ему лучше не присутствовать при разговоре о заводских делах.
— Идемте, Игорек, я вас проведу… Вот сюда. — Зинуша захлопотала вокруг гостя. Она видела, что этот симпатичный молодой человек смущен необычностью ситуации, в которую попал. Она всею своей доброю душой сочувствовала ему и пыталась помочь.