Роман и Петр Ипатьевич остались наедине. Сын внимательно посмотрел на отца.
Вспышка раздражения против старика прошла. Как бы там ни было, перед ним сидел отец, человек, давший ему жизнь, да и не только жизнь, образование, возможность стать инженером, прививший ему желание и в какой-то степени умение руководить людьми. Да, дети не выбирают себе родителей. Это так. Но должны ли они судить их? А если и должны, то имеют ли право выносить родителям приговор? Нет, такого права, пожалуй, они не имеют. Прежде всего потому, что не знают всей их жизни, всех сопутствующих этой жизни обстоятельств, всех причин и следствий. И потом. Этот приговор уже вынесла старшему поколению сама жизнь. Что могут добавить к этому дети? Их долг в меру своих сил облегчить стареющим родителям их ношу — физическую, материальную и нравственную. И в этом найти для себя отраду и утешение.
Взволнованный этими пронесшимися у него в мозгу мыслями, Роман Петрович почувствовал желание откровенно ответить на вопрос отца.
— Забот до черта! Что ни человек — загадка, что ни шаг — проблема… Есть у меня главный инженер, Хрупов. Понимаешь, еще недавно он был моим начальником, а теперь я им должен командовать. Не мужик — кремень. На дух меня не переносит. Чуть что — костит при всем честном народе.
Петр Ипатьевич цепко схватил сына за запястье костлявой, но сильной рукой. Сжал.
— На фронте был у меня один такой тип… Все «я, я, я»! Везде лезет, каждой бочке затычка, по любому поводу у него свое мнение. Слабинку я дал. Мог его под трибунал за самоуправство отдать. Не отдал. А потом из-за него чуть сам под трибунал не угодил. Слава богу, знакомый генерал выручил, учел прежние заслуги. Сравнительно легко отделался. Могло быть хуже… Нет, надо было этого Ярцева раньше ломать.
— Ярцев? Это какой Ярцев? Не московский ли профессор? Он учитель нашего Хрупова. Андрей Андреевич Ярцев.
Петр Ипатьевич сжал кулаки, да так сильно, что побелели костяшки пальцев.
— Он это, он. В профессора пролез! А ведь был охламон охламоном… Если твой Хрупов этого Ярцева своим учителем величает, значит, сам такой же… Два сапога пара. Избавляйся от него, сын, пока не поздно! Вот тебе мой совет!
— Послушай, отец. Вот ты сказал, что ты чуть под трибунал не загремел… За какие грехи? И где это было? Не в наших ли краях?
Петр Ипатьевич поиграл желваками.
— Чего старое ворошить? Только-только забывать стал.
— Понимаешь ли, отец… Дед моего шофера Игоря воевал под Привольском. Там и погиб. Я, честно говоря, нарочно его с собой прихватил. Думал, может, ты что-нибудь знаешь про его деда.
Отец и сын вышли во двор. Игорь сидел на лавке в саду и ел из эмалированной кружки спелые вишни, которыми угостила его Зинаида Исаевна.
Когда они подошли, Игорь отставил кружку, вскочил и по-военному вытянулся.
— Сидите, сидите, — голосом великодушного, но строгого начальника произнес Петр Ипатьевич.
Старик приосанился:
— Служили? В пехоте? Выправка видна. Дед, говорите, погиб в сорок втором?
— Погиб, — повесив голову, сказал Игорь.
— Мда… Фамилия, имя, звание?
— Солдат Иван Коробов.
— Коробов? Иван? Нет, не помню. Много их было, Иванов. Как на фронте бывало? Ушло двое в разведку — Богданов и Ермаков. Пришел Богданов, а Ермакова нет. Где он? Погиб. Какие основания у командира ставить факт под сомнение? Есть у него время и возможность в условиях боя вести расследование — как и где погиб, при каких обстоятельствах? Ясное дело, нет. Издавали приказ: «В связи с гибелью нижепоименованных рядовых и сержантов в боях под деревней такой-то сего числа сего года из списков части исключить». Ну и перечень. И все. Да и как могло быть иначе? Одного полка хватало на три — пять боев. А вы говорите, где и как… Похоронку получили?
— Получили.
— Значит, все по форме, — с видимым облегчением ответил Петр Ипатьевич и уже повернулся, чтобы уйти в дом.
— Скажите… — остановил его Игорь. — Вот вы сказали «Богданов и Ермаков ушли в разведку…» Вы случайные фамилии назвали? Может, Богданов и Коробов?
— Никого не помню — ни Богданова, ни Ермакова, ни Коробова. Сколько лет прошло!
Игорь стоял, опустив голову. Да, около сорока лет минуло. Но все это время Бабуля ни на минуту не забывала о своем Ванечке, ветер времени не мог выдуть из ее комнатенки терпкий запах горя. Ванечка смотрел на нее с тарелки, и она вела с ним долгий, нескончаемый разговор, как с живым… Скорее всего, подполковник лично не знал своего солдата Ивана Коробова, но он не имел права даже сейчас, спустя сорок лет после его гибели, говорить с внуком солдата так сухо, так отстраненно, как будто то был не живой человек, а среднестатистическая единица, лишь условно именуемая «Богданов» или «Ермаков». Нет, не Богданов и не Ермаков, а именно Коробов, о нем исходила тоской бабушкина душа, о нем, своем деде, думал по ночам, ворочаясь на кабинетном кожаном диване, в чужой комнатушке Игорь.
И какое право имел Беловежский говорить про свой полк: «Его хватало на три — пять боев»? Как у него язык повернулся?
Однажды Игорь уже слышал нечто подобное. Где? Когда?
Роман Петрович, молча слушавший их разговор, тоже был недоволен отцом.
— Но может быть, ты сможешь Игорю чем-то помочь, дать какую-то нить…
— Какая там еще нить! — вспылил Петр Ипатьевич, оборвал фразу, круто повернулся на месте, промяв в черной земле две лунки, и пошел к дому. Его узкая спина и седой коротко остриженный затылок выражали несогласие и отчуждение.
Игорь стоял растерянный. Роман Петрович положил ему руку на плечо.
— Не обращай внимания… Возраст. Кроме того, отец почему-то не любит вспоминать те времена.
Петр Ипатьевич хотел бы начисто стереть этот эпизод с магнитной ленты своей памяти. А еще лучше, вырезать бы испорченный кусок и намертво склеить концы. Но это не удавалось. Прошлое с годами не отдалялось, не теряло своей власти над Петром Ипатьевичем, более того — оно определило его настоящее и, наверное, будущее. И хотя Петр Ипатьевич сам никогда не забывал о своей ошибке, он терпеть не мог, когда ему о ней напоминали. Иногда свое раздражение неуемным людским любопытством, желанием разузнать, раскопать, разведать, раскрыть то, что сокрыто временем, он выливал на бумагу, рассылал письма по газетам. Письма эти, однако, почему-то не публиковали, отделывались вежливыми ответами. Появление в доме смуглолицего парня, прибывшего вместе с сыном, его расспросы — все это выбило Петра Ипатьевича из привычной колеи. Нарушило ставшее в последние годы привычным медлительное, размеренное течение мыслей, вертевшихся вокруг каких-нибудь пустяков. Вызвало к жизни картины прошлого, которые он хотел бы напрочь забыть.
…Тот старший лейтенант поначалу даже понравился ему. Как он появился, откуда вынырнул? В кромешном аду и круговерти отступления он вместе с остатками своей части примкнул к тому, что еще пару недель назад было батальоном под командованием майора Беловежского. Петр Ипатьевич обрадовался: еще один командир, сможет возглавить одну из двух рот, оставшихся в его распоряжении.
Прежде всего майор, конечно, как положено, потребовал, чтобы старший лейтенант представил ему свои документы. Тот ожег его огненным взглядом, сунул под нос удостоверение, что-то буркнул под нос.
— Вы, кажется, что-то изволили сказать, товарищ старший лейтенант? — произнес Беловежский.
— Изволил, — дерзко отвечал Ярцев. — Я хотя и в меньшем звании, чем вы, однако тоже командовал батальоном.
— Что-то я не вижу вашего батальона!
Майора Беловежского мучила рана: мякоть руки задел осколок. И, кажется, началось нагноение. Но физическая боль была ничем по сравнению с болью нравственной, которую он испытывал. В мыслях своих Беловежский видел себя образцовым командиром, храбрым, неизменно удачливым. И что же? Возникло такое положение, когда жесткая субординация, царившая в части, гарант его личного авторитета в глазах подчиненных, дававшая ему силу и власть, без которых нельзя было руководить, вдруг рассыпалась в прах, и он оказался предоставленным самому себе. Его знания, талант (а в наличии у себя этих качеств майор не сомневался) — разве они могли быть проявлены в этих обстоятельствах? Он оправдывал свою беспомощность: «Как же бороться, когда средств борьбы нет?»
В минуту затишья он собрал в избе военный совет. Присутствовали Ярцев и взводные. Беловежский кратко объяснил обстановку. Часть истощена в ходе предыдущих боевых действий. Большой недокомплект личного состава. Нет артиллерии, пулеметов. Только винтовки и гранаты. У него вырвалась придуманная им, такая убедительная фраза: «Средств борьбы нет». И тотчас же услышал, как грохнул рукоятью пистолета о стол Ярцев. Он вскочил во весь свой огромный рост, губы кривились от бешенства, кожа так туго обтянула скулы, что казалось — вот-вот лопнет и брызнет кровь.
— То есть как это средств борьбы нет, майор? — заорал Ярцев. — А руки? А зубы? Я этими зубами буду рвать гадов! Я не понимаю, что вы тут такое… — он запнулся, не в силах найти подходящее слово. — Нам… всем… стыдно!
Беловежского охватило смятение. Бунт? Неподчинение? Он схватился за кобуру, но от резкого движения почувствовал боль в руке, заскрежетал зубами, поднял голову: маленький черный зрачок ярцевского пистолета уже смотрел ему в глаза.
— Под трибунал! — прохрипел майор.
— Это мы еще посмотрим, кто пойдет под трибунал, — вдруг успокоившись, проговорил Ярцев, спрятал пистолет в кобуру и сел, уставившись взглядом в затоптанный дощатый пол.
Беловежский тоже постарался взять себя в руки. Сорвавшаяся с языка неудачная фраза «Средств борьбы нет», переданная куда следует, могла причинить ему огромные неприятности. Попробуй тогда объяснить, что именно он имел в виду: необходимость уйти на юг, куда противник, вероятнее всего, не успел подтянуть больших сил, и, сделав большой крюк, соединиться со своими.
Закончив, он спросил, не глядя на Ярцева:
— Вопросы есть?
— Во-первых, почему мы не двигаемся?