— Ты зачем в Соленые Ключи гонял? Кто там у тебя — зазноба?
Примаков удивился: откуда Лысенков про это знал? Неужто все-таки Игорь трепанул? Он, точно он, больше некому.
Дмитрий Матвеевич ответил:
— Ты, Адриан Лукич, того… В чужую жизнь не лезь.
И снова, наткнувшись на преграду, отступил Лысенков.
— Да мне-то что… Я — завгар. Меня автомобильные дела интересуют. Хотел выяснить — самовольно Коробов в Соленые Ключи мотанул или по твоей просьбе. Если по твоей, то ладно… Если сам… То я ему…
Лысенков потряс костистым кулаком. Дмитрий Матвеевич понял, что надо выручать парня. Объяснил: в Соленые Ключи завернули по взаимному согласию. Он, Примаков, должен был гостинцы закинуть одному мальцу. У Коробова в Соленых Ключах свой интерес. Дед его в войну погиб в тех местах. Вот и хотел вызнать, как и что…
— Ну и вызнал? — спросил Лысенков.
Хоть и неловок был рассказчик, сбивался, запинался, десятки раз вставлял свое «вот оно как» и «того-етого», однако Адриан Лукич слушал не отрываясь.
Судорожным движением схватил бутылку водки, налил, залпом, выпил.
— Двое, говоришь, было красноармейцев? — спросил он, не сводя напряженного взгляда с лица Дмитрия Матвеевича.
— Двое… Черный и рыжий.
— Рыжий, говоришь. И еще парень из местных?
— Он их к шоссейке повел.
— А он-то куда делся?
— На мине подорвался.
У Лысенкова от удивления глаза полезли на лоб.
— А это откуда известно? Раз он погиб…
— То-то и оно, что не погиб. Говорят, только ногу сильно повредило. Добрые люди подобрали, спасли.
— А где же он?
— Кто его знает, — ответил Примаков. — Пропал, видно. А то бы дал о себе знать.
— Это точно, — без всякой убежденности проговорил Лысенков и впал в мрачную задумчивость.
Пустячное происшествие на дороге — неприятный разговор с работником ГАИ, придравшимся к черному стеклу «Волги», произвело на Лысенкова болезненно-сильное впечатление. К тем, кто брал у него рубли, трешки и пятерки, он испытывал сложное чувство презрения пополам с благодарностью. Своим поведением эти люди как бы подтверждали незыблемость старой поговорки: «Закон что дышло: куда повернешь, туда и вышло». Мысль, что поговорка эта не врет, давала Лысенкову столь необходимое ему чувство безопасности существования. Закон существовал как бы для других, кто не имел возможности его обойти.
Всю свою жизнь, сколько себя помнил, Адриан Лысенков находился в непримиримой вражде с законом. Отца его, богатого, справного хозяина, не только раскулачили, но и, осудив на большой срок, сослали в дальние края.
Закон, в соответствии с которым все это свершилось, никак не мог устроить Адриана Лысенкова. Он затаил против него самого и тех, чьи интересы этот закон защищал, лютую ненависть. Ее потоки, яростные, жгучие, как кипящая лава, обрушились на его однокашника погодка Ваньку Коробова: сын бедняка, он благодаря крутому повороту колеса судьбы из мрачных низин, в которых обречен был существовать и он сам, и его семья, вдруг был вознесен на взгорок жизни. Для него, Ваньки, теперь светило солнце, ему были открыты все пути-дороги, ему отдала свое сердце Манечка, задумчивая статная девушка с толстой светлой косой, чистыми, как родниковая вода, голубовато-серыми глазами, негромкой, но исполненной силы речью.
Мог ли примириться со всем этим сын бывшего деревенского богатея Адриан Лысенков, прозванный своими сверстниками Рыжкой за сходство с местным бродячим псом — злобным и хитрым?!
Вскоре Рыжка связался с бандой подростков, которая орудовала в округе, — грабила ларьки, магазины, отделения почты. Поначалу казалось, что у группы не было вожака, и Рыжка уже лелеял надежду самому завладеть браздами правления. Однако вскоре выяснилось, что главарь есть, от него поступали указания — где, что и когда грабить, он же прятал и делил добычу. То был главарь-невидимка, говорили, будто в лицо его не знает никто, а если кому и доведется его раскрыть, то он будет убит на месте. Каково же было удивление Рыжки, когда однажды на улице посреди бела дня его окликнул известный всей деревне колхозный счетовод, тишайший горбун Викентий Захарович, и пригласил его посидеть в тенечке под ракитой — мол, есть разговор. Из разговора, который меж ними состоялся, пораженный Рыжка узнал, что главарь банды — не кто иной, как сам горбун, бухгалтер; что Рыжка отмечен им как самый ловкий и надежный из всей группы, за кои заслуги горбун и объявляет его своим первым помощником. За это горбун тотчас же потребовал у Рыжки услуги: организовать поджог Верки Щеновой, сожительницы горбуна. «Я же знаю, что ты дом у оврага спалил, одним меньше, одним больше — какая тебе, Рыжка, разница», — сказал бухгалтер. «Я не Рыжка, я Адриан», — вспыхнул Лысенков. «Меня горбуном в глаза кличут, я же не обижаюсь. Ну да ладно, Адриан».
Некоторое время спустя дом Щеновой вспыхнул, как факел, и сгорел — так же таинственно, как дом у оврага.
Назначение первым помощником главаря банды сильно возвысило Рыжку в собственных глазах, в него словно бес вселился, банда под его руководством совершила целый ряд дерзких ограблений. Стали подумывать уже о том, чтобы подобраться к банку в районном центре.
Может, и банк бы взяли, если бы горбун внезапно не забоялся, как бы неистовый Рыжка, закусивший удила, не подвел всех, и его самого, в том числе, под приговор. Рыжка был немедля отправлен в дальнюю деревню, к малознакомым родственникам, с наказом до холодов у себя дома не объявляться.
Что же из всего этого вышло? Горбун опасался, что его погубит буйная одержимость Рыжки, а подвела собственная жадность. Однажды припрятал у себя на чердаке мешок конфет, добытый после очередного нападения на продмаг. Дети Верки Щеновой, не довольствуясь тем, что уделял им от своих щедрот горбун, забрались на чердак, отыскали мешок, стали таскать конфеты, разбрасывать бумажки от них по кустам и канавам. Одна из них попалась на глаза приметливому Ваньке Коробову, вернувшемуся в родную деревню после окончания милицейской школы. «Попался коготок, так и всей птичке пропасть». Разматывая клубок, Коробов добрался до главаря банды, Викентия Захаровича, а там — и до его подопечных.
Рыжке на этот раз опять повезло. Никто его не выдал. Отсидевшись в дальних краях, он некоторое время спустя тайком вернулся в свою деревню, поздним вечером подкараулил возвращавшегося с дежурства милиционера Ваньку Коробова и исподтишка — сзади, из темноты — нанес ему страшный удар железкой.
Никому не пришло в голову связывать ночное нападение на милиционера с давно исчезнувшим из деревни Адрианом Лысенковым.
…Мог ли Лысенков предположить, что грядущая большая война на одном из своих крутых, непредсказуемых поворотов вновь поставит на пути его извечного врага Ивана. Они встретились на фронте. К удивлению Лысенкова, Ванька будто бы даже обрадовался этой встрече. Похоже, он не принимал всерьез их давние распри, вспоминал о них с грустной улыбкой, как вспоминают люди незабвенные годы голубого детства.
— Как там… Маня? — спросил Лысенков, когда улеглось волнение внезапной встречи. По участившемуся биению сердца в груди понял — прежняя привязанность не оставила его. За последние четыре года немало перевидел и баб, и девок, но все это было так, не всерьез… Рассматривая протянутую ему Коробовым фотографию Маши, уже повзрослевшей, округлившейся, но столь же неотразимо привлекательной, Адриан снова испытал прилив жгучей зависти к счастливому сопернику. Нет, не может того быть, чтобы Ванька живым и невредимым вернулся с войны и вошел в свой дом, где его ждала любящая и верная жена.
Примаков с нескрываемым восхищением оглядывал богатое лысенковское жилище.
— Откуда все? Говоришь, племяш? А он, случаем, у тебя не генерал?
— Я сам себе генерал… Да вот беда: генеральши никак не подберу… Твоя дочь Лина как, с полюбовниками гуляет или так — одна?
Примаков поперхнулся куском, с удивлением воззрился на Адриана Лукича.
— Ты того… Дочь мою не трожь. Я за нее знаешь? Все твои хрусталя разнесу, одни осколки полетят.
— Да ты что? — вскинулся Адриан Лукич. — Да я за твою Лину сам кому хочешь горло перекушу. Девка что надо. Алмаз. Да только драгоценному камушку оправа нужна. Соответственная. Понял?
Примаков хоть и прост, а уловил, куда клонит Лысенков.
— Молода она еще, — ответил. — Рано ей замуж.
Лысенков опять сорвался:
— С мужиками спать не рано, а замуж, чтобы честь по чести, — рано?
Примаков подскочил, попытался ухватить хозяина за грудки, да тот — ловок, черт, вывернулся. Прикрикнул на гостя:
— Да сиди ты! Дочку твою вон как высоко ставлю. Ничего для нее не пожалею. Ты на меня не кидайся как скаженный — на других. Из дому увезут и ославят. Будешь тогда, старый, волосенки на голове рвать — да поздно. Сколько ей годков? Двадцать три уже?
— Двадцать три.
— То-то… Самый возраст. Дальше тянуть некуда.
Наступила тишина, прерываемая только бульканьем разливаемой по хрустальным рюмкам водки.
— Значит, так. Одному тебе, Матвеевич, от молвы людской не отбиться. Однако я тебе помогу. Надейся. Жди в субботу в гости… Повечеряем, поговорим. И чтобы дочь дома была. Как она решит, так и будет.
Пока был молод, да и в зрелые годы мысль о женитьбе не занимала Адриана Лысенкова. Место его суженой было раз и навсегда занято, а коли так, то и говорить не о чем.
А вот в последние годы, когда к шестому десятку подкатило, начал подумывать о женитьбе. Сейчас, когда был у него свой дом собственный, набитый от крыши до подвала всем тем, что, по его понятиям, необходимо для счастливой жизни, нужна хозяйка. Требования к ней выдвигались точно такие же, как и ко всему прочему, чем владел Лысенков, — то есть к дому, «Волге», мебели, посуде… Он прибирал к рукам самое лучшее. Следовательно, самой лучшей должна быть и его жена.
Однажды показалось Адриану Лысенкову, что он такую женщину встретил. В порт вошел теплоход «Кавказ». Огромный, белый, сверкающий сотнями огней, он выглядел как прибежище иной — бездумно-радостной и пленительно-легкой жизни. Адриан Лукич, будто молодой, легко вбежал вверх по трапу. В одном из многочисленных баров теплохода ждал его знакомый бармен, который снабжал Лысенкова, за соответствующую мзду, конечно, заграничной выпивкой. Лысенков мог послать за бутылками на корабль и племяша, но, что скрывать, ему хотелось самому посидеть в роскошном баре, людей посмотреть и себя показать.