тот вредный старикан Трушин, ходивший в друзьях у прежнего директора Громобоева, по какой-то одному ему известной причине ополчился против нового руководителя привольского завода.
— Когда? Во вторник? Хорошо. Спасибо.
Он, конечно, сразу догадался, что означает приглашение на коллегию и чем оно им обоим, ему и Беловежскому, грозит. А может быть, кому-то одному из них. Все дело в этом приказе, подписанном здесь, на заводе, без предварительного согласования с министерством.
Внезапно содеянное им предстало перед глазами Хрупова в новом, довольно-таки мрачном свете. Приказ — распоряжение того, кто облечен властью… Приказ директора. Он, Хрупов, не был директором, он лишь замещал его в те несколько дней, когда Беловежский находился в командировке. Халиф на час. Приказчик, допустивший самоуправство, когда хозяина не было в лавке. Вполне возможно, что его поступок будет истолкован на коллегии министерства именно таким образом.
В ушах Хрупова прозвучала двусмысленная фраза Беловежского: «Может, это и к лучшему, что приказ подписали именно вы…» Что он хотел этим сказать?
Хрупов круто повернулся и направился к кабинету директора. Надо немедленно объясниться!
Вслед ему прошелестел голос секретарши:
— Вы к Роману Петровичу? Его нет. Выехал ночью. У него несчастье. Умер кто-то из родственников.
У Хрупова в голове тяжело ворочалась глупая фраза из словаря: «Приказал долго жить». Он отнес ее не к родственнику Беловежского, а к себе самому.
ЛЕВЫЕ РЕЙСЫ
Игорь вышел из кабинета директора оглушенный. Только что Беловежский сообщил: проведенная по его приказу проверка в гараже показала: ящики с запчастями для автомобилей, которые несколько месяцев назад совершили путешествие из Москвы в Привольск (сначала в подсобке вагона-ресторана, а потом в багажном отделении поезда), вовсе не испарились, как утверждал Коробов, а преспокойненько стоят в кладовке.
— Как же так? — растерянно воскликнул Игорь. — Если запчасти есть, почему же мы все это время мучаемся? На свои деньги покупаем то тумблеры, то сальники, то прокладки. Почему все это не выдается?
— А это уж я не знаю, — ответил директор. — Возможно, потому, что Лысенков рачительный хозяин и приобретает запчасти для действительно важных случаев, серьезных поломок, аварий… Кстати, что там произошло с моей «Волгой»? Я интересовался у Адриана Лукича, но он ответил что-то непонятное, намекал, что вам, Игорь, известно об этом больше, чем ему самому… Так в чем дело?
Игорь отвел глаза в сторону.
— Откуда мне знать, Роман Петрович? Я простой водитель…
— Ну, а если вы простой водитель, то идите и работайте, а не заставляйте меня заниматься ненужными проверками.
Игорь стоял как оплеванный. Выступать в роли добровольного фискала, чуть ли не клеветника — нет, это не по нему. Зачем же он тогда брякнул в свое время о несуществующих ящиках? Сказанул в сердцах, когда директор посетовал на то, что машину долго продержали на техосмотре. Мол, запчастей в гараж чуть не полвагона завезли, а их днем с огнем не найдешь. И вот, выходит, нашли ящики, днем и даже без огня. Как это могло случиться? Игорь собственными глазами видел пустые полки кладовки. Старик Макарычев однажды распахнул перед ним двери своей сокровищницы — на, смотри — хоть шаром покати.
И вот теперь это сообщение директора. Игорь себя чувствовал препаршиво. А тут еще левые рейсы. Игорь ни за что на свете не согласился бы на предложение Лысенкова — отработать несуществующий долг, развозя в свободные дни отпускников по побережью на частной машине, если бы не настойчивый совет следователя.
— Соглашайся, — сказал Толокно после минутного раздумья, во время которого сидел неподвижно, постукивая карандашом о поверхность стола и упершись взглядом в облупленную дверцу сейфа, как будто пытался сквозь нее разглядеть то, что заключено там, внутри. — Мы давно хотим разобраться в том, что происходит на автовокзале. Поступают очень неприятные сигналы…
Игорь хотел было сказать, что «неприятные сигналы» в данную минуту его мало интересуют, его больше волнует якобы совершенная им авария и не выплаченный долг, с которым он не знает, что делать. Но следователь, обладавший способностью предугадывать ход мыслей людей, если и не всех, то, во всяком случае, ход мыслей Игоря, сделал в воздухе движение карандашом, словно перечеркивал невидимую запись, и сказал:
— И авария, и долг пусть тебя пока не волнуют. Я этим займусь…
— А деньги?
— Какие деньги? — не понял на этот раз следователь.
— Ну те, которые я буду зарабатывать левыми рейсами.
— Деньги отдавай тому, кого укажут. Только веди учет, сколько и кому дал. Это пригодится.
Там, в кабинете Толокно, к которому Игорь в последнее время почувствовал необыкновенное доверие, все казалось простым и ясным. А вот сейчас, после разговора с директором, ясность и простота куда-то делись, сердце давила тяжелая забота. А ну, как Роман Петрович прознает про левые рейсы? Может быть, Лысенков все это и затеял именно для того, чтобы скомпрометировать Игоря в глазах директора и тем самым оградить себя от новых обвинений?
Защитит ли Игоря в этом случае следователь Толокно? Или скажет: сам кашу заварил, сам и расхлебывай?
И вот начались левые рейсы… Задача Игоря Коробова заключалась в том, чтобы по вечерам, после работы в субботние и воскресные дни, а также в дни отгулов на ярко-голубом «Москвиче», принадлежавшем старому знакомому, буфетчику вагона-ресторана Автандилу Шалвовичу, развозить тех, кто по каким-то причинам не мог или не хотел добраться до места назначения автобусом, поездом или самолетом. Военнослужащие, прибывшие в отпуск и дорожившие каждым днем, родственники, спешащие на похороны, люди, возвращавшиеся с работы в районах Севера или Дальнего Востока, моряки дальнего плавания, отдыхающие с путевками, которых ждали в домах отдыха и санаториях, и «дикие», которых никто не ждал. Ну и разный прочий люд.
Игорь оставил машину возле киоска «Мороженое», расположенного метрах в пятидесяти от автовокзала. Машина должна находиться под рукой и в то же время не торчать на виду, не мозолить глаза.
Он поднялся по каменным ступеням и вступил под своды здания с огромной вывеской «Автовокзал». Хриплые выкрики диспетчеров, объявлявших время отправления рейсов, голоса пассажиров, плач детей, отражаясь от бетонных сводов, многократно усиливались, образуя плотный, упругий, больно бьющий по ушам шум. Народу, как всегда в летнее время, было много, но Игорь без труда отыскал Толстого Жору, который по-хозяйски расхаживал по вокзалу с черной клеенчатой записной книжкой в руке. Толстый Жора был подпольным диспетчером. Говорили, что когда-то он матросом плавал на сухогрузе к дальним странам, вел шикарную жизнь. Сейчас от той жизни у Толстого Жоры только и осталось что белая фуражка с крабом да тельняшка, туго обтягивающая объемистый живот. По красному носу и слезящимся глазкам было видно, что Жора пьет. Однако в «рабочее» время, на автовокзале, никто пьяным его не видел.
Нетрудно было догадаться, что Толстый Жора — человек несамостоятельный, «шестерка», что он работает на «хозяина». Но кто «хозяин», неизвестно.
— А-а, Цыган? На «Москвиче»? Сейчас… Есть семья. До Лазаревки. Иди в машину. Сейчас подойдут.
Вскоре к машине приблизились двое. Мать, толстая крашеная блондинка, договариваясь с Игорем, томно заводила глаза, видимо полагая, что таким образом добьется от водителя более льготных условий. Сын-подросток с худым и нервным лицом стыдился матери и злился на нее. Он дергал мать за руку, приговаривая: «Ну, мам, ну, мам, перестань… Сколько надо, столько заплатим. Попросим у отчима и заплатим».
— Сколько раз я тебе говорила, не называй его отчимом. Он сердится. Зови его папой. Что тебе, трудно?
Игорь отъехал от автовокзала. На заднем сиденье мать втолковывала сыну:
— Слушай, Коля. Если Аверкий Сидорович спросит, с кем мы проводили время, ты отвечай: «Вдвоем с мамой. Много купались, загорали, рано ложились спать». Про Погорелова ни слова. Слышишь?
— А что, Погорелов тоже там будет? А зачем?
— Молчи! Не твое дело!
Сын уткнулся в стекло, где, освещенные слабым вечерним светом, пробегали мимо одноэтажные дома, сараи, сады, огороды…
— Товарищ водитель, — кокетливым голосом произнесла женщина. — Вы бы не могли нам по ходу движения рассказать о здешних местах?
«За те же деньги хочет получить и гида», — подумал Игорь, ответил:
— Извините, но я нездешний. Самому бы кто рассказал.
Женщина замолчала. Он был рад этому: она ему была неприятна.
В Лазаревке он довольно быстро отыскал пассажиров для обратного рейса.
В «Москвиче» разместились инвалид с протезом, жена и дочка. Дочка все время хныкала. Она плохо переносила дорогу, ее подташнивало. Инвалид, виновато косясь на Игоря, несколько раз обращался к нему с просьбой остановиться. Из машины он выбирался так, как парашютист из самолета во время первого своего прыжка — руками цеплялся что есть силы за окантовку двери, а потом, решившись, выбрасывал вперед обе ноги. Игорь догадался, что у него не один протез, а два. Сообразив, подбежал к открытой дверце, помог пассажиру вылезти наружу.
Он смотрел на болезненно-бледную хилую девочку, на ее мать, физически крепкую, но павшую духом от возни с калекой-мужем и больной дочерью, на главу семьи, стеснявшегося всех — несчастной жены, дочери, которая скоро должна понять, что отец у нее не такой, как все, инвалид, и Игоря, терявшего время, а следовательно, и деньги из-за частых остановок.
Игорь достал из машины стакан, подошел к придорожному роднику, набрал воды и протянул девочке.
— Сырая? — испуганно спросила мать.
— А то какая же… Кипяченая, что ли? — испытывая перед Игорем неловкость за глупый вопрос жены, оборвал ее инвалид.
Девочка схватила обеими руками стакан и стала жадно пить. Вода текла на платьице, белое, с нашитым на подол вислоухим зайчиком.