…Прошло несколько минут, и в привычный шум и лязг совершаемой людьми на заводском дворе работы вторглись другие, тревожные звуки. Какой-то парень выбежал из цеха с выпученными глазами и что есть мочи заорал:
— Там! Там! Человек лежит!
Люди бросились к цеху. А потом вышли, неся на руках Примакова. Голова Дмитрия Матвеевича запрокинулась далеко назад, из бокового кармашка торчала самодельная железная расческа.
Кто-то подошел, поправил ее:
— Выскочит, пропадет…
— Вот чудак… Тут человек пропасть может, а он о расческе…
— Что случилось?
— Кто знает? Железяка работает, стучит, а он рядом…
— Несчастный случай?
— Выходит, так.
По утрам Игорь Коробов брился у зеркала в золоченой раме. Если говорить честно, то о былой позолоте можно только догадываться. Может быть, рама была не позолочена, а посеребрена? Неизвестно. В лучах солнца деревянные завитушки отливали золотым, а в электрическом свете их оттенок становился серебристым.
Очень старое зеркало.
Амальгама во многих местах отслоилась от стекла, там виднелись тусклые проплешины. А середина ничего. Зеркальное стекло отразило смуглое в белоснежных нашлепках мыльной пены Игорево лицо, встревоженные горящие черные глаза.
Сколько всего, должно быть, повидало на своем веку это старое зеркало! В него гляделись лица бездумно молодые и старческие, утомленные жизнью. В минуты радости, упоения и в минуты печали, горя. И зеркало безмолвно разделяло чувства того, кто в него смотрелся. Вернее сказать, с помощью зеркала в позолоченной раме человек гляделся в самого себя. И угадывал в себе то, что до времени было от него скрыто. Лучше познавая себя, человек тем самым лучше познает свое место и свою роль в этом мире.
Игорь схватил в охапку постель, сунул ее в шкаф, по-быстрому умылся. Сейчас он позавтракает в «Пельменной» напротив клуба и отправится в город.
Стук в дверь.
Игорь удивляется: кто это в такую рань?
— Входите, не заперто!
Он не верит своим глазам. Перед ним, дерзко и одновременно смущенно улыбаясь, стоит директорская жена Медея Васильевна.
— Можно, Игорь, к вам?
Он бросается снимать с единственного стула ворох белья, приготовленного для стирки.
— Так вот оно, знаменитое зеркало в золоченой раме! — произносит Медея, окидывая комнату быстрым внимательным взглядом.
— Садитесь. Что-нибудь нужно?
Он торопливо заправляет майку в джинсы, а она никак не хочет заправляться.
— Вам здесь нравится, в этой комнате? — спрашивает Медея.
— Нравится. И все-таки…
— Вы хотите узнать, зачем я пришла? Не в моих правилах ходить вокруг да около. Так вот… Вчера я посоветовала Роману Петровичу сменить шофера. Мне не хотелось бы делать это тайно, у вас за спиной. Лучше, если вы узнаете это от меня.
Игорь опускает глаза, стоит молча. Потом произносит:
— А это хорошо — вмешиваться в служебные дела мужа?
Медея вспыхивает:
— Ах, вот вы как заговорили! А поначалу представлялись таким скромным. Что ж, я отвечу. А разве вы не вмешались в мои личные дела? Не вы ли сообщили Роману Петровичу, будто я оговорила вашу пассию Лину Примакову?
Игоря возмутила бесцеремонность, с которой Медея вторглась в его дом, с которой ведет этот бесстыдный разговор. Он поднимает голову, взглядом отвечает на ее гневный взгляд.
— Какое же это ваше «личное дело», Медея Васильевна, если вы оговорили невинного человека, накликали на него беду?
— Невинного? Вы, Игорь, должна вам сказать, переоцениваете скромность этой девицы. Вы хоть знаете, где вы живете? В комнате, где она жила одно время. Да, да… удивлены? Вам этого не сказали? Ей, видите ли, далеко было ездить из дому на завод, и ей устроили эту комнату. Пожалели бедную. И зеркало это притащили сюда, из театрального реквизита, по ее просьбе. Чтобы она могла на себя любоваться! Думаете, зря так для нее старались?
— Замолчите… — Игорь не знает, что делать. Его охватывает сильное желание схватить эту женщину в охапку и выбросить из комнаты.
Неожиданно Медея Васильевна закрывает лицо руками, опускается на стул. Ее голос звучит глухо:
— Я вижу: вы меня ненавидите. Я сама себя ненавижу. И ее… И Романа… Мне жить не хочется.
Игорь хватает стакан, подносит ей воды. Ставит стакан на стол. На его краях — следы помады.
Медея смотрит на Игоря тоскливым взором, говорит:
— Я сказала неправду… Я вовсе не просила Романа Петровича вас уволить. Я вам симпатизирую… Вы хороший парень.
Игорь сидит на диване, смотрит на расстроенную директорскую жену и не может разобраться в своих чувствах. Он ошарашен всем тем, что только что услышал о Лине от Медеи. Ему жаль себя, жаль Лину и эту сидящую перед ним на стуле и, по всей видимости, страдающую женщину тоже жаль.
Медея встает, оправляет платье. Но почему-то медлит, не уходит.
— Послушайте, Игорь, — не поднимая глаз, говорит она. — Вы знаете: на днях я была в кафе с одним человеком. Это была деловая встреча. Но все равно, мне не хочется, чтобы о ней знали. В том числе и Роман Петрович. Я хочу вас попросить… — слова даются ей с трудом.
— Я никому ничего не собираюсь говорить.
— Спасибо…
«Так вот зачем она приходила!» — думает Игорь после того, как за директорской женой закрывается дверь. Но он не совсем прав. У Медеи было, по крайней мере, три причины, чтобы прийти сюда. Ей хотелось заставить его хранить тайну, увидеть комнату с зеркалом в золоченой раме. И выплакаться.
Накануне у нее произошел тяжелый разговор с Романом. И теперь она чувствовала себя как человек, впервые очутившийся в зоне землетрясения. Подземные толчки — все сильнее и сильнее, нарастает чувство опасности и тревоги, и вот уже почва заколебалась под ногами, того и гляди, пойдут трещины, земля разверзнется и поглотит и ее, и дом, в создание которого она вложила столько сил.
С чего начался разговор? С «нижнего венца». Узнав от Медеи приговор Михеича, Роман нахмурился и сказал:
— Ты призвала плотника Карасева? Но я же строжайше запретил тебе обращаться с личными просьбами в ОКС!
Медея вспылила:
— Нашему дому угрожает опасность, а тебя беспокоит какая-то ерунда.
— Это не ерунда! Я уважаю людей, с которыми работаю, и мне небезразлично их мнение обо мне. Как ты не можешь понять: речь идет о моей личной чести, об авторитете руководителя, если хочешь знать.
Наверное, ей нужно было признать свою ошибку и прекратить разговор. Но нервы Медеи были расстроены, и она в сердцах воскликнула:
— А твой авторитет позволяет тебе встречаться на глазах у всего завода со своей бывшей секретаршей, прогуливаться с нею по парку, названивать в прокуратуру, чтобы снять с бедной девочки подозрение? Это он позволяет?
Роман Петрович изменился в лице. Глаза его посветлели, в них появился холодный стальной отблеск. Он разжал губы и ответил:
— Ты возвела на Лину Примакову напраслину. Это было низко! Мой долг был защитить ее от твоих наветов. Кстати, кольцо нашлось. Мне звонили из милиции.
— Я знаю, — вырвалось у Медеи.
— Ты знаешь? Откуда?
Медея прикусила губу. У нее появилось желание одним ударом отвоевать все, что она только что проиграла в глазах мужа.
— От Хрупова. Он как-то приходил сюда, в твое отсутствие. Чтобы сказать: его знакомая приобрела мое кольцо на толкучке. Он советовался, что делать.
— Почему же ты меня тотчас не поставила в известность об этом разговоре?
— Понимаешь, Роман, все не так просто. Дело не только в кольце. Мне показалось, что Хрупов готов превратиться из твоего врага в надежного помощника. Вот я и подумала, что могу тебе помочь…
— Своими чарами? — Роман Петрович кипел от бешенства. — Да ты с ума сошла!
Он внезапно остановился. Сказал, уже обращаясь не к ней, а к самому себе:
— Да, я сам виноват… Не надо было жениться очертя голову. У каждого человека должна быть нравственная основа, «нижний венец»… Если этого нет, все летит к черту.
Он резко повернулся и вышел, оставив Медею в страхе и печали.
В этот момент у нее в голове билась только одна мысль: «Только бы он не узнал о моей второй встрече, в «Золотой рыбке»!» И она отправилась к Игорю Коробову.
Взвизгнули под окном примаковского домика машинные тормоза, и по деревянным ступеням крыльца громко зазвучали шаги.
— Кто тут есть? Хозяева, принимайте незваного гостя! — раздался громкий голос директора Беловежского.
Лина, как была с полотенцем на только что вымытой голове, в распахнутом халатике, выскочила из светелки, спохватилась, охнула — и назад.
Пришлось Роману Петровичу самому отыскивать больного. Да не велика беда, дом в четыре окна, три комнатенки, тут не заблудишься.
— Дмитрий Матвеевич? Здравствуйте. Я вас не разбудил?
У Примакова от волнения на щеках сквозь трехдневную щетину проступил румянец.
— Днем спать? Что я, дите малое? Проходите, Роман Петрович, садитесь… На табурете вам неудобно будет. Вон в то кресло, а кошку турните, за шкирку и в угол. Ничего с нею не станется.
— Нет, зачем, мы Мурку беспокоить не будем. Чем плох табурет?
Дмитрий Матвеевич близко-близко от себя увидел склоненное к нему лицо директора.
— Дорогой Дмитрий Матвеевич, — с усилием проговорил Беловежский. — Пришел навестить и попросить у вас прощения. За ту реплику на парткоме, не понял я вас тогда. Мне от Славикова, секретаря нашего, знаете как влетело? Выходит, понапрасну я вас обидел.
— Какое там? Мы ведь работаем… того-етого… не в бирюльки играем. Тут не до обид.
— Нет-нет. Я должен был с вами поговорить, разобраться. И тогда не было бы этого недоразумения.
— Мы сейчас поговорим… Разве поздно?
— А вам не вредно? Врачи разрешают?
— Врачи тело лечат. А не душу. А ведь душа тоже своего просит.
— Ну, коли так, выкладывайте, Дмитрий Матвеевич, что у вас на душе.
Примаков посмотрел на потолок, где сквозь побелку проступали желтоватые разводы, словно письмена неведомой цивилизации, которые ему сейчас надо расшифровать. Заговорил с непривычной свободой, выкладывая наболевшее: