Ярцев встал из-за стола и быстрым шагом пересек кабинет по диагонали — самое большое расстояние по прямой. Он всю жизнь предпочитал прямые пути.
Ярцев признался себе: ожидание неприятностей в нем жило давно. Не зря он так возражал против «появления» восторженной статьи об «Эврике» в одной большой газете. Стоит ли привлекать всесоюзное внимание к эксперименту, лишь недавно начавшемуся, действовавшему без утвержденного статуса, можно даже сказать, без законной основы? Сычев и другие ему отвечали: но разве эксперимент не оправдал себя? Разве не пора подвести под него эту самую законную основу? И не лучший ли путь к цели — гласность, публичное обсуждение накопленного опыта? Что Ярцев мог ответить? Только то, что мудрый герой крыловской басни: «Ты сер, а я, приятель, сед…» Опыт не подвел Ярцева. Вслед за хвалебной статьей газета напечатала в порядке обсуждения «сердитое письмо», разносившее в пух и прах идею хозрасчетной фирмы. Письмо называлось так: «Выгодно. Но кому?»
Ярцев перечитал письмо дважды. Что ж, этому Б. Ревизорову (явный псевдоним!) в остроте глаза не откажешь. «Эврика», говорилось в статье, не зря свила гнездо под крышей райкома комсомола. Банковские счета общественных организаций весьма удобны. Во-первых, они не попадают на обычный контроль финорганов. Во-вторых, цифры переведенных на эти счета «безналичных» средств можно в любой момент превратить в наличные — зеленые трешки, синие пятерки и красные червонцы — и положить в кошелек. Мало того, что открываются лазейки для обогащения корыстолюбцев, еще и увеличивается количество реальных денег, находящихся в обращении, а следовательно, повышается нехватка товаров народного потребления, то есть искусственно создается дефицит».
«Вот это: да! — чуть ли не с восхищением подумал Ярцев о Б. Ревизорове. — Эка загнул! Ему бы не письма писать, а прокурором работать!»
«Жизнь есть борьба», — он снова, в который уже раз, успокоил себя этим нехитрым афоризмом. Что ж, Ярцев готов к борьбе. Жаль только, что зловещие тучи нависли над «Эврикой» именно сейчас, когда Ярцев решил возложить на фирму небывало сложную и интересную работу — участие в технической реконструкции привольского завода.
…Спустя два дня позвонили из министерства и пригласили на заседание коллегии. И сообщили: будет слушаться отчет привольского завода.
Ярцев воспринял этот звонок как знак свыше, во всех смыслах — в прямом и в переносном.
Узнав о повторном вызове на коллегию (первый не состоялся из-за печальных обстоятельств — смерти матери), Беловежский, как ни странно, не встревожился, а, наоборот, успокоился. Даже почувствовал облегчение.
Представьте, что вас долго мучит зубная боль и страх предстоящего лечения. И вот наконец сообщают день и час, когда вас примет врач. И — о чудо! — все страхи, которые только что терзали душу и воображение, куда-то отлетают. Даже зубная боль затихает. Вы говорите себе: да, меня ждут муки в зубоврачебном кресле, но они вполне переносимы, к тому же ограничены во времени — пять, десять минут, не более. Как-нибудь вытерплю, сдюжу, зато потом станет легче, боль совсем уйдет, я вновь сделаюсь здоровым человеком, смогу, как прежде, жить, действовать! Скорее бы уж наступил этот день!
Нечто вроде этого испытал и Беловежский, пробежав глазами телеграмму, которую передала ему с озабоченным лицом Людмила Павловна.
— Отчет о работе завода? Вызывают на ковер? Давно пора, — горько пошутил он.
Задумался. О чем пойдет речь на коллегии? Ну, это-то ясно. Не только о работе завода. О самовольстве нового руководителя привольского завода, осмелившегося вернуть в главк документ, корректирующий годовой план в сторону увеличения, о пресловутом приказе, изменяющем формы и размеры оплаты труда заводских инженерно-технических работников, о реорганизации (будут, конечно, говорить, о «ликвидации») громоздкого отдела АСУ, о не согласованной с главком программе обновления производственных помещений, о таинственном «филиале», прибранном к рукам неизвестно для какой цели…
Конечно, многие из этих вопросов, будь они своевременно согласованы с главком, вовсе бы не возникли. Но в том-то и дело, что Трушин занял по отношению к новому руководителю привольского завода позицию, исключавшую возможность каких-либо самостоятельных решений. И. о. начальника как рассуждал: уж если такому зубру, как Громобоев, это оказалось не под силу, то куда суется со своими проектами сосунок, который без году неделя как сидит в директорском кресле, а уже самонадеянно полагает, что ухватил бога за бороду. По существу, Беловежский обрекался на пассивное следование трушинским директивам и указаниям, как правило, не облегчавшим положение старого завода, работавшего на пределе своих возможностей, а, наоборот, еще более усложнявшим его. Роман Петрович давно уже понял, к чему приведет подобное «послушание», и решительно отказался быть пай-мальчиком. «Пусть лучше меня снимут за самовольство, чем за неспособность и бездеятельность», — сказал он себе.
И вот теперь, в самые ближайшие дни, ему предстояло узнать, за что именно его накажут — за первое или за второе? Невеселая перспектива!
В момент этих размышлений в кабинет вошел заместитель директора Фадеичев. Видимо, он считал своим долгом морально поддержать Беловежского.
— Это все Хрупов, — усевшись в кресло, заявил он. — Кто его просил подписывать тот приказ в ваше отсутствие? Не ребенок, не мог не понять, чем это грозит, — давать ход документу, не согласованному с инстанциями. Захотелось похитить у вас лавры смелого реформатора? Вот пусть теперь и отдувается. С какой стати вам за него костьми ложиться? Мне говорили: Трушин буквально взбешен.
— Трушин взбешен, а вот его аппарат придерживается другого мнения. Я тут говорил со знакомым инженером из главка. Так он нас нахваливает. Молодцы, мол, давно бы пора это сделать. При таких условиях, как у вас, можно работать, двигать вперед НТР… Если, говорит, после коллегии останешься на посту директора и приказ не будет отменен, все брошу и приеду в Привольск, поработать несколько лет. Надоело бумажки перелопачивать.
— Если он хочет, чтоб приказ не был отменен, пусть действует, ваш дружок. Выяснит, как настроен министр, как замы… Это важно знать.
Беловежский улыбнулся:
— Чего тут выяснять! Заранее могу сказать: главный забойщик Трушин. Недолюбливает он меня. Где-то наступил ему на любимый мозоль. А министр… Что министр? Он молодой, решительный. Под трушинскую дудку плясать не будет. Однако действия его непредсказуемы.
— То-то и оно, — озабоченно произнес Фадеичев. — Лично меня Хрупов беспокоит. Думаете, он будет там сидеть и отмалчиваться, ждать, пока с работы снимут? Как бы не так! Он постарается вызвать огонь на себя, приковать к себе внимание, а потом так обрисует положение на заводе, что вы окажетесь во всем виноватым… Ни за что не отдавайте ему инициативы. Надо дать понять: хозяин на заводе — вы, а не выскочка Хрупов! Вот увидите, он пойдет ва-банк. Для него это последний шанс. Другой такой в обозримом будущем вряд ли представится.
Беловежский про себя не мог не признать обоснованности высказанных Фадеичевым опасений. Отношения с главным инженером были переменчивы и непредсказуемы, как море в осеннюю пору. Утром светит солнышко и зеленоватая гладь кажется отлитой из бутылочного стекла. А через пару часов глядишь — ветер натащил туч. По морю гуляют белые барашки, а ночью шторм, многотонные водяные громады обрушиваются на берег, сносят пляжные постройки, налетевший неизвестно откуда смерч вырывает с корнем могучие деревья!..
После заседания парткома Хрупов пошел было на сближение. Внес несколько дельных предложений по расстановке инженеров. У них стали устанавливаться хорошие рабочие отношения. И вдруг Беловежский узнает, что Медея и Хрупов втайне от него встречаются, решают судьбу подаренного им жене и затем украденного у нее кольца с аметистом. Это его возмутило. После того как снесенное Хруповым в милицию кольцо было возвращено Медее, заботу о нем Беловежский взял на себя. Взял кольцо, принес на завод и вызвал чертежницу Симакову, купившую кольцо на толкучке. Она явилась, испуганная и смущенная.
Роман Петрович положил кольцо перед ней.
— Это ваше?
— Нет. То есть да… Я его купила.
— За какую цену?
Симакова потупилась:
— За двести рублей.
— Кто же покупает золотые кольца на толкучке? — вздохнул Беловежский. — Что ж, возьмите это кольцо. Вы за него заплатили. Оно ваше.
Симакова отшатнулась:
— Нет. Я не могу. Я же знаю, что оно краденое!
— А с какой стати вам лишаться своих двухсот рублей? Они-то, рубли, не краденые, а честно вами заработаны. Я не могу допустить, чтобы вы оказались в убытке.
Он вышел из-за стола и вложил кольцо в руку Симаковой. У нее от волнения вспотела ладошка и покраснел острый носик.
— Я вас прошу. Возьмите.
Подчиняясь просьбе, она взяла. В тот же день рассказала о разговоре с директором Хрупову.
Наступившая было в отношениях Беловежского с главным инженером оттепель сменилась холодными заморозками.
В Москву на заседание коллегии они добирались отдельно. Хрупов — поездом. Беловежский — самолетом.
Массивные, с отполированными до блеска медными ручками двери зала заседаний коллегии министерства выходили на просторную лестничную клетку. Шарканье подошв о мраморный пол, приятный дымок заграничных сигарет, негромкие голоса, нервные смешки… Каждый из присутствующих уже побывал возле дверей, проверил: есть ли его фамилия в висевшем на стене под стеклом списке, озаглавленном: «На заседание коллегии приглашаются…»
Беловежский и Хрупов в списке были. Заглянув в него, они разошлись в стороны. Беловежский выспрашивал у бывшего институтского сокурсника, а ныне сотрудника контрольной инспекции министерства, подробности работы коллегии, а мрачный, погруженный в себя Хрупов стоял у окна и дымил.
— За отрасль отвечает министр. А коллегия… она ему помогает, что ли.