Иногда боль становилась нестерпимой. И тогда думал: может, лучше отнять ногу вовсе, чтобы вместе с нею отпала боль. Однако что-то заставляло его противиться этому неразумному желанию. Вместе с болью, подсказывал он, уйдет способность самостоятельно жить и двигаться. Это было бы пострашнее боли!
Единственное, что он мог, — это двигаться. Производить какую-нибудь простую и тяжелую работу. Бог его силой не обошел. Но эта сила могла проявить себя только в движении. Обезножеть — это значило обессилеть. А обессилеть — значит умереть.
Но умирать он пока не хотел.
В этот день он пробудился, как всегда, рано. Еще темно, даже не видно досок потолка, но пройдет немного времени, и займется рассвет. Спал он мало. Ровно столько, сколько было нужно его телу, чтобы восстановить способность двигаться. Ровно столько, сколько позволяла боль, отступавшая на несколько часов перед усталостью. Как только появлялась сила, появлялась и боль.
Когда-то мальчишкой он впадал в отчаяние от этого странного противоестественного союза, заключенного между силой и болью. Роптал. Но, заматерев, став мужиком, привык видеть в союзе силы и боли одно из проявлений царящего в жизни жестокого закона. Радости противостоит горе, сытости — голод, справедливости — подлость, самой жизни — смерть.
А умирать он пока не хотел. Надо сперва воздать злодею по делам его. После этого можно и не жить.
Эта мысль гнездилась в его голове давно, пожалуй, так же давно, как и боль. Боль все-таки, должно быть, появилась немного раньше, уж не она ли привела с собой мысль о возмездии? Об этом он не задумывался. Одно знал: стоит появиться мысли о данном себе и не выполненном зароке, как тут же подкатывает приступ нестерпимой боли. Правда, боль только начинается с ноги, а потом стремительно перемещается в туловище, начинает давить и раздирать грудь. В голове появляется шум, в глазах — красная пелена.
В последние годы приступы участились, стали более тяжелыми. Он подумал: это ему за то, что не исполнил до сих пор своего долга. Исполнит — и приступы прекратятся. Почему-то он был в этом уверен.
Теперь ждать осталось недолго. Если бы мог радоваться, он бы сейчас целиком предался этому чувству. Но он не знал этого чувства. Просто сжигавшее его нетерпение стало в последние дни особенно острым, просто непереносимым. Скорее бы, скорей!
Резким движением, которые давно уже не позволял себе из-за ноги, он сел на лавку, охнул, но, не давая боли разрастись и завладеть им, поднялся, прошел босиком по горнице, зачерпнул кружкой воды, выпил. Прислушался к ноге. Она капризная, никогда нельзя заранее угадать, как поведет себя сегодня, какой фортель выкинет. Даст ему двигаться, жить или заставит весь день, скрючившись, проваляться на лавке, стонать от боли.
Что сегодня? Отлегло: хотя боль и не покинула ногу. Нога — это ее дом, как его собственный дом — эта изба на берегу моря. Он слышал на Птичьем рынке разговоры: здесь пройдет приморская набережная. Всюду будет зелень и асфальт, будут гореть яркие фонари, играть музыка, гулять красиво одетые люди. Его все это не волновало. Он даже не задумывался над тем, где будет жить, когда дом снесут. К тому времени он успеет выполнить свой долг. А это главное. Теперь ему казалось, что жизнь его началась с того дня, когда он поклялся наказать подлеца, и закончится тогда, когда он исполнит клятву.
Он, прихрамывая, прошел к столу, отщипнул от краюхи хлеба несколько крошек, бросил в рот. Захотелось еще. То был добрый знак. Есть хочется тогда, когда утихает боль, когда она не ест его самого.
Он съел почти всю краюху. Сегодня он почти здоров. Даже весел.
Он вспомнил, как еще мальчишкой-несмышленышем отомстил извергу, отняв у него единственное, что было в этом мире для него дорого, — деньги, богатство. Спрятавшись в кустах, мальчишка наблюдал за каждым его шагом. Он видел, как тот тащил через шоссе, к ольшанику, тяжелый ящик, прижал его к груди обеими руками, словно мать сосунка, как метался в поисках лопаты — вновь вернулся на шоссе, к валявшейся на боку машине, тускло светившей в тумане черными гладкими боками и хромированным металлом, как рыл яму у подножия сосны… Сколько раз впоследствии мальчишка, валяясь на больничных койках или на жесткой лавке в своем доме, представлял себе, как рыжий вновь возвращается к сосне, срывает дерн, выбрасывает землю и застывает, обнаружив, что тайник пуст. Да, он, мальчишка, сумел нанести ироду удар, но этого мало, мало! Око за око, зуб за зуб, смерть за смерть!
Он не умел мыслить, борьба с болью отнимала у него все силы. Но инстинктивно чувствовал: не будь встречи с иродом, загнавшим его на мину, жизнь сложилась бы по-иному. Он мог быть счастлив, иметь жену, детей. Все отнял, проклятый.
Как он хотел его найти! Не получалось. Однажды в московской больнице на глаза попалась газета, со страницы которой на него глянуло знакомое лицо. Иван! Он схватил газету со стола дежурной медсестры, проковылял в палату, забился в угол. Ивана разыскивал внук. Он хотел узнать, как погиб его дед-солдат, где его могила.
Тогда он испытал два чувства — радость, что отыскались родственники Ивана, и угрызение совести — то был упрек ему. Уж могилу-то Ивана он мог обозначить. Знал, где он погиб. Видел собственными глазами. Поклялся себе: вот рассчитается с иродом, тогда и могилой займется. Соорудит.
Он написал внуку письмо, обещал по выздоровлении зайти и все рассказать. Однако, с трудом разыскав после больницы нужный дом, в квартире никого не нашел. Соседи сказали: бабка умерла, парень куда-то уехал.
Совсем потерял надежду разыскать ирода. И вдруг подфартило… Он рубил дрова на заднем дворе ювелира. Голоса, доносящиеся из открытого окна… Что заставило его бросить на траву стальной тесак, вонзить в чурбак топор и подойти к окну?
Внутри у него все натянулось, напряглось, еще минута — и сердце разорвется. Он закрыл глаза, стараясь прогнать наваждение. Снова открыл. То был он, постаревший на сорок лет, не рыжий, а бурый.
Спросил у ювелира:
— Кто таков?
Тот пожал плечами:
— Заказчик. Он у меня уже был.
Христофор Кузьмич пытался произнести эти слова небрежно, как ни в чем не бывало. Но по тому, как внезапно сорвался, упал до хрипоты голос, как испуганно метнулись под полуприкрытыми веками глаза, Тимоша понял, почувствовал нутром: хозяин знает, какой страшный человек перешагнул порог его дома под видом заказчика. Но пусть хозяин не тревожится. Есть кому отвести беду.
Он выследил Лысенкова, отыскал дом ирода. Не дом, а дворец. Должно быть, супостат отыскал взамен утерянного другой клад. А может, порешил кого на большой дороге?
Тщательно осмотрел толстые каменные стены дома, двухметровый забор, из-за которого доносился надсадный собачий лай. Попробовал подкараулить ирода в темноте. Застать его одного не удавалось.
Да и не хотелось лишать ирода жизни тайно, исподтишка. Хотелось встретиться лицом к лицу. Излить в словах ту лаву ненависти, которая клокотала внутри все эти сорок лет. Увидеть следы страха на наглом лице.
Решил: лучше, если встреча состоится в его доме, на тихой приморской улице, которую уже покинули люди. Под крышей, где столько лет в страданиях и муках росла и крепла мечта о конечном торжестве справедливости. Какой она ему представлялась.
Накануне вечером пробрался к дому ирода и швырнул в стекло большой булыжник. Стоял, ждал, пока ирод появится на пороге. Несколько мгновений они смотрели друг другу в глаза. Понял: он его узнал.
После этого повернулся и, не таясь, заковылял к автобусной остановке. Он вернулся домой. И снова предался ожиданию.
Игорь увидел возле универмага лысенковскую молочно-белую «Волгу» с черным задним стеклом и, перестроившись с нарушением правил с третьего ряда в первый, причалил к тротуару. Сердце стучало, как перегревшийся мотор, он не знал, что сделает, что скажет завгару, но чувствовал, что встреча эта окончится плохо.
Однако в белой «Волге» Адриана Лукича не было. За рулем, развалившись, сидел племяш, бывший у Лысенкова на побегушках. Из распахнутых стеклянных дверей универмага валил народ. Люди с беспокойством поглядывали на низкое хмурое небо и раскрывали зонты.
— Игоряша! Сыночек! — Игорь узнал голос матери.
На Лизке надет серебристый плащ, на голове — косынка из такой же серебристой ткани, на туфлях серебристые чехольчики. В руках — коробки, пакеты, свертки. Она передала покупки услужливо подскочившему племяшу и потащила Игоря к входу в кафе-мороженое.
Официант поставил перед ними металлические вазочки, в них лежали по три разноцветных шарика — сливочное, крем-брюле, шоколадное. Игорь мрачно слушал, как мать нахваливает нового своего спутника жизни.
…Это была ее извечная мечта — отыскать мужчину, который будет ее «носить на руках» и «выполнять каждое желание». Теперь ей казалось, что эта мечта осуществилась.
— Ты не думай, он тебе добра желает, сынок.
Игорь заскрипел зубами и согнул в кольцо металлическую ложку, которую держал в руках.
Лицо Лизки приняло плаксивое выражение.
— Ты его не любишь, я знаю. А ведь он так много для тебя сделал: устроил в гараж, дал возможность заработать большие деньги, познакомил с Линой…
— Он меня познакомил с Линой? Да он сам к ней сватался, этот старый хрыч!
Он тут же пожалел о своих словах. Лицо матери приобрело беззащитно-растерянное выражение. Ярко накрашенные губы задрожали.
— Ты плохой, неблагодарный.
— А за что мне его благодарить? Он виновник гибели твоего отца. А может быть, и Бабули… Он и меня не прочь отправить на тот свет.
Лизка замотала головой и заткнула уши пальцами:
— Нет-нет… Ничего не хочу слышать. Тебе его оклеветали. Это все он, его враг, проклятый инвалид.
— Инвалид? Что ты о нем слышала?
Лизка широко раскрыла глаза, зашептала:
— Ты понимаешь, у Адриана в войну были огромные богатства. Так вот этот тип взял и украл их у него. Представляешь?
— Говори, говори…