Толокно захлопнул за собой железную дверь и ушел.
Мрачного вида мужчина рубил дрова возле остова полусгоревшего сруба. Он казался рыхлым, вялым, болезненно слабым. Но стоило ему, приметившись, взмахнуть тяжелым колуном, как под нездорово бледной кожей, под линялой голубой майкой мгновенно вздувались крутые шары мышц. Следовал мощный удар по стальному тесаку, и огромная, в сучьях, коряга разваливалась надвое, обнажая белое, слоистое, свое древесное естество.
В глаза бросилось дикое несоответствие между неторопливым и безмятежным хозяйствованием дровосека и зловещим видом высившегося за его спиной черного остова полусгоревшего дома.
Следователь Толокно оглянулся на шагавшего вслед за ним инспектора Зубова. Тот кивнул, правая рука его юркнула за полу пиджака, где находился пистолет. «А что, все может быть», — подумал следователь, охватывая взглядом коренастую фигуру с колуном в одной и тесаком в другой руке.
— Вы гражданин Заплатов? — окликнул Толокно мужчину.
От неожиданности тот промахнулся, сверкающий на солнце стальной тесак, по утолщенной части которого Заплатов наносил удар, со звоном выскочил из бревна и отлетел в сторону, в траву. Толокно быстро подошел, наклонился и поднял тесак.
— Жадность в очередной раз вас подвела, Заплатов, — сказал он. — Этот тесак не ваш, он принадлежит гражданину Ерофееву. Он его, конечно, опознает, да и ювелир подтвердит…
Заплатов сильнее сжал в руках топорище. Зубов вышел из-за спины следователя. В руках у него был пистолет.
— Не делайте глупостей, Заплатов, — быстро сказал он. — Бросьте колун.
Сила на глазах покидала Заплатова. Опали бугры мышц, обвисла на лице, на покатых плечах бледная кожа, пальцы разжались, и колун с глухим стуком упал на землю.
— За что вы убили Лысенкова? Из-за дома? Это он поджег?
По сверкнувшему в маленьких глазках Заплатова огню Толокно понял, что угадал. Перед ним стоял человек с неразвитым умом и грубыми чувствами, проявлявшими себя слепыми и буйными вспышками. Его жизненный кругозор был ограничен четырьмя плоскостями будущего домика, обгорелые останки которого чернели за его спиной, — декорации к разыгравшейся драме.
В тот роковой вечер Заплатов шел по следу завгара. Он видел, как Лысенков скрылся в доме под голубятней. Некоторое время спустя оттуда выбежал хромой и быстро растаял в темноте. Заплатов ждал Лысенкова, но тот не появлялся. Из дома вышел мальчишка с прижатым к груди голубем. Подождав еще немного, Заплатов шагнул в дом. Он увидел распростертого на полу Лысенкова. Вместо радости почувствовал острое сожаление: кто-то разделался с завгаром раньше его. Вдруг лежавший на полу Лысенков шевельнулся и застонал. А потом стал медленно подниматься. Ошалело взглянул на Заплатова. «Ты?!» Заплатов, подчиняясь горевшему внутри него мстительному чувству, схватил с полки у двери стальной тесак и с силой ударил Лысенкова в висок.
У него не осталось ощущения, что он убил человека. Просто доделал то, что другой, видимо, по ошибке не довел до конца.
Уходя, Заплатов прихватил тесак с собой: «Хорошая вещь, — пронеслось у него в голове, — пригодится колоть дрова».
Игорь сидел в кабинете следователя и, сжав голову руками, слушал записанный на магнитофонную пленку рассказ Феди Примакова о разговоре Лысенкова с инвалидом. Феде сейчас было примерно столько же лет, сколько было Тимофею Ерофееву сорок лет назад. Поэтому у Игоря поначалу было ощущение, будто звучащий в комнате мальчишеский голос принадлежит не Феде, а самому Тимоше.
Лысенков. Ну вот я к тебе пришел и спрашиваю: за что ты столько лет меня ненавидишь? Повсюду письма шлешь, напраслину возводишь. Мол, негодяй Лысенков, убивец… Ату его! Нет ему места под солнцем!
Тимофей. Нету.
— Ага, подтверждаешь! Так вот я тебя спрашиваю, в чем моя вина? Кого я погубил, со свету сжил?
— Того… чернявого… Коробова.
— Так разве это я его порешил, дурья твоя голова? Фриц в него стрельнул, фриц. Ты, должно быть, не видел?
— Видел. Вы как сговорились? Думаешь, я не помню? Все помню. Он машину гранатой подорвал и фашиста на тот свет отправил… А ты? Ты что должен был делать? Второго фрица на мушке держать. Где ж ты был? Почему Коробова одного против двух оставил?
— Почему да почему… Дождь шел, глина раскисла. Вот и оскользнулся.
— Врешь!
— Я же потом немца добил.
— То-то что «потом». И языка не взял, и товарища загубил. И давай в машине шуровать. Вот шкура! Шкура и есть!
— Эй ты, язык-то не распускай. А то я его мигом окорочу.
— Не боюсь я тебя, нехристя.
— Нехристя. Ты-то больно верующий… В Библии что сказано: простим врагам нашим.
— Простить? За то, что на мину меня погнал?
— И поделом тебе, не подглядывай!
— Убивец, черная душа…
— Эй, ты, полегче, а то не ровен час! Вон калитка скрипит. В гости кого ждешь? Может, дружка своего, ювелира? Вот бы кстати. Я с ним давно потолковать хотел. Пора должок получить. С него. И с тебя.
…Следователь нажал на клавишу, и голос Феди замолк.
В комнате тихо. Только слышен шелест бумаг, которые Толокно собирал со стола, складывая их в стопку.
Игорь с волнением посмотрел на Толокно. Что он знает об этом человеке? Казался сухарем, отрывистость его суждений можно было принять за резкость. А на самом деле отличный следователь. Дотошный. Вон как до всего докопался.
Игорь сказал:
— Спасибо.
— Ты Феде Примакову спасибо скажи… Отцу его Дмитрию Матвеевичу… Да директору своему, да старику ювелиру. И чего они за тебя, спрашивается, распинались? Что ты им такого хорошего сделал?
Толокно и раньше задавался этими вопросами. Кто он им, внук солдата Игорь Коробов, почему всех так занимает его судьба? Размышляя об этом, пришел к выводу: уж таков, видимо, механизм возвышения человеческой души. Активно отыскивая в жизни главную линию своего поведения, перестраиваясь сам, человек невольно вовлекает в орбиту этой перестройки и тех, кто живет, работает рядом с ним. В трудную для парня минуту люди пришли, помогли отыскать и подлинного убийцу, и вещественные доказательства его преступления.
— А вообще-то главное вещественное доказательство — это мнение людей о тебе. Пока оно доброе, это мнение, будь спокоен: ты, парень, на верном пути, — вслух закончил свои размышления следователь Толокно, соединил лежащие перед ним листки железной скрепкой (предварительно подложив под нее уголок ярко-зеленой бумаги), сунул их в папку «Дело», а папку — в сейф.
На другой день после возвращения Игоря к нему в комнату, расположенную на верхнем этаже заводского клуба, поднялся поэт Окоемов.
— Лина мне рассказала. Я всей душой с вами. Ваш дед… я, да, мы воевали вместе, если и не рядом, то неподалеку друг от друга. Я сейчас пишу книгу о войне. Это мой долг. Я принес вам несколько страниц… Прочтите. Не сейчас, потом. Вот.
«Стояла поздняя осень 1942 года. Может быть, самое суровое время года для 46-й параллели, где происходили эти события. Нелегкие времена для людей. Потому что шла война.
Под низким свинцово-серым небом, под дождем, по раскисшей глинистой дороге шли двое солдат.
Один — среднего роста, темноволосый, серьезный, озабоченный предстоящим делом. Он шел впереди, то ли добровольно, то ли по команде приняв на себя роль ведущего.
Другой, длинный, рыжий, мосластый, с бледным невыспавшимся и хмурым лицом, как бы нехотя тащился сзади.
— Эй, ты, слышь, цыган! — крикнул он. — Постой! Не беги. Пошто тебе в избе не сиделось? Тепло. Куда побег? Зачем? А?
Темноволосый, остановившись, круто обернулся и цепко ухватил рыжего за отвороты шинели. Притянул к себе. Черные глаза его сверкнули.
— Ты что мелешь? Ты воевать послан или по избам греться? Смотри у меня!
Позади, на косогоре, с которого только что спустились солдаты, возникла тщедушная фигура мальчишки в огромной, не по росту телогрейке. Тонкий голос прокричал:
— Эй! Дядечки! Да погодите же… Бегу, мочи нет!
— Тимоша! — обрадовался чернявый и отвернулся от своего спутника. — Ты чего же, пострел, не пришел? Мы уж думали, возле мамки пригрелся.
— Да нет у меня мамки, — отвечал звонкий мальчишеский голос. — Меня Катылиха не отпускала. Подперла дверь, так я в окно сиганул.
Рыжий еще более помрачнел. Видимо, появление деревенского парня не входило в его планы.
— Да чего он разорался! Того и гляди, немцев прикличет. На кой ляд он сдался?
— Покажет дорогу и вернется…
— Не, дядечки, я с вами… к своим пробиваться.
— Вперед, вперед! — поторапливал своих спутников темноволосый солдат.
Мальчик жался к этому человеку, не разумом, а сердцем угадывая в нем добрую и правильную силу.
Они двинулись дальше, к неясно видневшейся за сиреневой сеткой дождя ольховой роще.
Ни темноволосый солдат, ни его рыжий напарник, ни тем более мальчонка не знали, да и не могли знать, что их ожидает там, впереди, за рощей.
Асфальтовое шоссе, по которому им навстречу, еще невидимая, катила гитлеровская штабная машина, не просто было полоской тверди в океане раскисшей, ускользающей из-под ног земли. То была линия, черта, отделяющая жизнь от смерти, честь от бесчестья…»
ВМЕСТО ЭПИЛОГА
У дороги, неподалеку от зарослей ольшаника, под высокой сосной хоронили солдата. Через сорок лет после гибели. Совсем недавно на его могиле появился бел-горюч камень. Большой, неправильной формы. Вглядевшись попристальней, можно было угадать на нем ямы-глазницы и расщелины-шрамы. Ноздреватая поверхность напоминала дышащие поры. Камень казался живым.
Он был настолько большой и тяжелый, этот камень, что непонятно было, как мог его сюда притащить один человек, да еще инвалид. Говорили, будто непосильный этот труд обострил его недуги. Едва закончив работу, человек свалился в лихорадке.