пришлось меня ударить.
– Нет, я не должен был.
– Может, и должен, – сказала Утч.
Что, черт возьми, она несла!
– Так или иначе, – сказал Северин, – все кончено. Это лучшее, что мы можем сделать.
– Вот так просто, да? – сказал я.
– Да, вот так просто, – сказала Эдит, глядя на меня. – Это лучшее, что мы можем сделать.
– Можно поговорить с Эдит наедине? – спросил я Северина.
– Спроси у Эдит.
– Потом, – сказала мне Эдит.
И опять у меня возникло старое чувство, что чем больше мы друг друга узнаем, тем меньше знаем.
– А я сейчас бы хотела поговорить с Утч, – сказала Эдит.
– Ja, выйдите, – сказала нам Утч. – Идите на улицу, пройдитесь.
– Сходите в кино, – посоветовала Эдит. – На две серии, – добавила она.
Северин сидел, уставившись на свои руки.
Потом Утч крикнула что-то Северину на немецком; он пробормотал:
– Es tut mir leid[14].
Но Утч кричала и кричала. Я взял Северина за руку и заставил его встать, в то время как Эдит потянула Утч в нашу спальню. Через несколько секунд мы услышали их плач, ведь язык, на котором они говорили, был не похож ни на английский, ни на немецкий.
Северин подошел к дверям спальни и встал там.
– Утч? – окликнул он. – Лучше некоторое время не видеться. Тогда будет намного легче.
Дверь открыла Эдит.
– Забудь ты свои глупости, – выпалила она ему. – Это ведь не как с Ульманами. Это не то же самое.
Она хлопнула дверью.
– Кто это – Ульманы? – спросил я Северина, но он отпихнул меня и вышел на улицу.
– Я должен пойти в борцовский зал, – сказал он мне. – Не думаю, что ты хочешь со мной.
Как приглашение это явно не звучало. По крайней мере, Эдит и Утч способны были разговаривать друг с другом. Удивительно.
– Какие еще, к черту, Ульманы? – крикнул я.
– К черту – кто? – спросил он.
– Северин, – сказал я, – представь, что отношения между тобой и Эдит не наладятся; представь, что это вовсе не мы портим их, а вы сами или что-то еще. Что тогда?
– У нас с Эдит все в порядке, – сказал он, уходя. Машину он оставил ей.
– Я не могу сидеть дома, – сказал я. – Им нужно побыть одним. Я пойду с тобой.
– Как хочешь.
Для низкорослого, коротконогого человека он шел довольно быстро. На полпути к клетке я уже выдохся; я думал о его легких, которые потребляют больше кислорода, чем ему положено, кислорода, который мог бы достаться другим людям.
– Чем ты ее ударил? – спросил я.
Сливовая отметина на лице Эдит была почти прямоугольной формы, но слишком большая для кулака. Я не мог представить, что Северин Уинтер способен ударить кого бы то ни было открытой ладонью.
– Да просто валялось что-то в спальне.
– Что?
– Книга, – сказал он.
Конечно, он знает, как обидеть писателя.
– Какая книга? – спросил я.
– Какая-то старая книга. Я просто ею воспользовался. Я не прочел названия.
Мы уже подошли к спортивному залу; идти внутрь я не собирался. Нам навстречу шли два уинтеровских борца. Я узнал их по кривым ногам, по отсутствию бедер и зада, по плечам, неловко приподнятым к ушам, – как волы в ярме.
– Ульманы были до или после Одри Кэннон? – спросил я.
– Ты не имеешь права знать того, что мы сами тебе не рассказываем, – ответил он.
– Господи, Северин. Ведь все это ужасно расстроит Эдит и Утч!
– Если мы будем продолжать, это расстроит их еще больше, – сказал он.
Борцы поравнялись с нами. Один из них, этот болван Бендер, приветственно съездил Северина Уинтера по спине своей быстрой кошачьей лапой. Второй, ухмыляющийся, с обезьяньими руками, звался Яковелли. Он слушал мой курс введения в историю Европы, и однажды мне пришлось объяснять ему, что Дордонь – это река во Франции; Яковелли думал, что это имя короля. Дордонь Первый, наверное.
– Привет, шеф, – сказал Яковелли. – Здравствуйте, профессор.
Он был одним из тех, кто к профессорскому званию относился как к фельдмаршальскому. Но он, казалось, даже не подозревал, что и Северин Уинтер имеет это же звание.
– Я позвоню тебе, – сказал я Северину.
– Ja, – ответил он.
Наблюдая, как он идет к залу со своими борцами по бокам, я не мог сдержаться, чтобы не крикнуть:
– Я знаю, что это была за книга. Это была моя книга!
Я как раз только что дал Эдит мой первый исторический роман о французской деревне, уничтоженной чумой; в магазинах его давно не было, и она его не читала. Мы говорили о том, как начинали писать, и я хотел, чтобы она посмотрела мои первые опыты. Хорошая книга для удара по лицу! Более четырехсот страниц, тяжелое оружие. (Позже он скажет Эдит: «Этот самонадеянный ублюдок думал, что это была его книга. Как будто книга наилегчайшего веса может оставить на человеке хоть какие-то следы, не говоря уж о синяке». Но это была моя книга. Должна была быть моя!
Ясно, что они спорили обо мне, когда это все случилось. Лучшего символа просто не придумать.)
Но Северин проигнорировал меня. Он даже не повернулся, так и продолжал идти своей медвежьей походкой. Обернулся только Бендер, как будто я его звал. Его неподвижный взгляд был так же безжизнен, как и здание, в которое они входили: серое, бетонное, стальное, стеклянное, с хлорированной водой, продезинфецированными матами, с противогрибковыми мазями и присыпками. Это был мир Северина Уинтера, и я точно знал, что не принадлежу этому миру.
Вот и все. Северин скрылся в своем борцовском зале. Я пошел в библиотеку и ждал там, пока, по моим подсчетам, Эдит и Утч не переговорят обо всем. Хотя трудно было вообще вообразить их беседующими.
Когда я пришел домой, дети играли в кухне, а Утч готовила. Она делала что-то сложное, хотя вряд ли настроение у нее было праздничным.
– Найдите чем заняться в другом месте, – сказал я детям. – Не крутитесь у мамы под ногами.
Но Утч сказала, что хочет видеть их рядом; тогда она не чувствует себя в одиночестве. Я резал редиску, а Джек читал нам старое издание «По Европе за пять долларов в день». Он читал о том, как лучше провести время с детьми в разных городах, потом сообщил, где бы хотел побывать. Барт ел редиску с той же скоростью, с какой я ее резал; время от времени он плевался в Джека.
Во время обеда Утч болтала с Джеком, а Барт подпихивал в мою сторону не доеденную им пищу. Я подумал, что мы очень давно не обедали вместе с детьми. После обеда, когда Джек пообещал приготовить ванну для Барта так, чтобы не намочить себе голову, Утч сказала:
– Когда дети уйдут спать, я просто умру. Пускай они побудут с нами. Может, сходим все вместе в кино?
Я принял ванну вместе с Джеком и Бартом; два мокрых, скользких щеночка. Потом я взял трусы, и они оказались именно теми, что Северин разрезал бритвой. Я выбросил их и удивился, что этого еще тогда не сделала Утч. Теперь она плескалась в ванне с Бартом и Джеком; казалось, она никогда не прекратит болтать с ними. Другие трусы, которые я достал из ящика, тоже оказались разрезанными, а также третьи и четвертые. Все мои трусы превратились в юбочки.
Я влез в свои старые брюки, вообще не надев белья, и мы отправились в кино. Это был фильм без всякого секса, с умеренной дозой жестокости – как раз такой, на который можно пойти с детьми. Некто Роберт попадает в условия дикой природы, встречается с разными дикими существами, белыми, индейцами и животными, – все они учат его выживать. Фильм о выживании, я думаю. Роберт учится делать руковицы из шкурок белок, шкурками кроликов обматывает ноги, на голове для тепла носит индейский скальп. Он сталкивается с разными людьми – людьми более слабыми, чем он, людьми странными или робкими, или теми, кто становятся такими не усвоившими суровых уроков матери-природы, как усвоил их он. На лоно девственной природы Роберт попадает чисто выбритым блондином, моложавым в ладно сидящем на нем костюме. Потом он обрастает бородой, лицо покрывается морщинами и, облачаясь в шкуры животных, сам становится похожим на животное, отрастившее толстую шкуру – защиту от внешнего мира. Он учится ничего не бояться и ничего не чувствовать. Видимо, в умение выживать входит и умение многое замечать. К концу фильма Роберт не адаптируется к дикой жизни и настолько хорошо ко всему приспособился, что с безразличием переносит насилие и надругательство над своей женой и детьми и их убийство.
Фильм трактовал все события очень серьезно, и именно так его воспринимала аудитория. Кроме Утч. Она знала кое-что о том, как выжить, и с первых же сцен убийства начала смеяться.
Джек прошептал:
– Почему это так смешно?
– Потому что это неправда, – объяснила ему Утч. Вскоре Джек стал смеяться всякий раз, как смеялась его мама, а Барт, привыкший к комиксам, смеялся вместе с ними. Я чувствовал себя отвратительно, но смеялся еще громче. Мы единственные вели себя так и почувствовали враждебность зала, особенно во время самой смешной сцены. Я должен был отвести Барта в туалет и пропустил ее начало, но когда мы вернулись, я увидел, что Роберт готовился открыть дверь в старый сарай. Он медлит, так чтобы публика могла почувствовать нарастающее напряжение. Мы знали, что за дверью сарая – сумасшедшая мать со своими убитыми детьми, аккуратно уложенными, как кульки с провизией. Индейцы устроили резню, и эта женщина пряталась в сарае и убивала всех, кто туда заглядывал, а потом втаскивала тела внутрь в ожидании новых индейцев. Было неясно, кто убил ее детей: она сама или индейцы. Роберт собирался открыть жуткую дверь, и нам, наверное, оставалось надеяться, что он к тому времени уже достаточно хорошо усвоил уроки матери-природы и как-нибудь словчит. Конечно, чтобы не попасть впросак, было бы разумнее вообще не открывать эту дверь, но он явно собирался это сделать.
Какие-то девочки впереди нас пытались предупредить Роберта. Вот он уже кладет свою руку в беличьей шкурке на задвижку.
– Нет-нет! – простонали девочки.