— А знаешь, кого я сегодня встретил? Тетю Олю. Почему она редко бывает у нас? Вы же, кажется, друзья детства?
— А ты часто встречаешься с друзьями детства? — спросил Ильин.
Он не смотрел на Сергея, но каким-то боковым зрением заметил на себе его испытующий взгляд. И то, что Сергей первый оборвал такой привычный шутливый разговор, было тоже не просто так. Но ему уже некогда было подумать, что же кроется за этим вопросом, — теща семенила к калитке, вытирая руки о передник. «Я же говорила, что они приедут!» — и Надежда высунулась в окно, и тесть пошагал к колодцу, где — Ильин это знал — в опущенном ведре стоял на холодке бидончик пива.
В крохотном домике было тесно для пятерых, и Ильин, захватив с собой будильник, пошел спать в сараюшку, где хранились лопаты, мешки с удобрениями, обрезки досок и где пахло сыростью. Раскладушка помещалась там еле-еле. Ночи стояли уже холодные, и Ильин взял драный военный полушубок тестя. Ему казалось, стоит только лечь — и сразу будет сон, но сон не шел. Ильин лежал, прислушиваясь к ночным звукам: где-то далеко залаяла собака, ей откликнулась другая… Прошумела одна из последних электричек… Резкий скрип заставил его вздрогнуть от неожиданности, но это скрипели две выросшие рядом сосны, и стоило набежать ветру, как они начинали тереться друг о друга. Но он слышал и другие, слабые звуки — там, за тонкими стенками сараюшки, шла невидимая жизнь, раздавались какие-то шорохи, попискивания, легкие вскрики, должно, быть птичьи. Он слушал эти звуки и неотвязно думал о том, почему его так поразил вопрос Сергея об Ольге.
Может быть, ничего за этим вопросом и не было, и то, что за ним крылась какая-то многозначительность, недоговоренность, — только показалось Ильину? Сегодня он думал об Ольге, жалея, что ее не было здесь в этот день. Много лет назад, когда Ольга появилась в Большом городе, разбитая, опустошенная, уже решившая, что жизнь кончилась и началось доживание, и он помог ей — у жены это вызвало приступ ревности. Он знал, чувствовал, что Надежда и раньше ревновала его к Ольге, и как была счастлива, когда Ольга вышла замуж!
«…А ведь Ольга любила меня, — вдруг подумал Ильин. — Это я знаю. Как она плакала, когда я сказал, что еду в Москву учиться!»
Нет, никаких признаний не было. На вокзале Ольга уже не плакала. Только тогда, когда началась посадка, она сказала: «Если будет плохо, я приеду?» — «Конечно. Но почему мне должно быть плохо?» — «Не знаю, — ответила она. — Мне кажется, тебе будет плохо без меня».
Ольга…
Он получал от нее посылки — мед, варенье, даже папиросы, будто в Москве не было папирос. Спрашивала в письмах, как у него с деньгами, она может помочь, у нее хороший заработок. Виделись они редко, летом, когда кончалась сессия и Ильин нанимался на завод подручным. Она ждала его. Она боялась за него. Когда они встречались и шли куда-нибудь, она вдруг как бы ненароком спрашивала: «Ну, а что же ты ничего не говоришь о своей москвичке?» Он сердился: у него не было никакой «своей москвички», и видел, что Ольга улыбается — это была счастливая улыбка! Смешно!
А потом он испугался. Вовсе не смешно, а страшно, если она на самом деле любит его — ведь он-то не может ответить ей тем же…
И все-таки один разговор был. Ильин приехал не то после третьего, не то после четвертого курса, и в один из выходных они поехали за город. Ильин лежал в траве; внизу, под откосом, чуть слышно текла река, оглушительно трещали кузнечики. Ольга ушла купаться, он отказался. Она появилась перед ним в простеньком купальнике и села рядом, наклонив голову и выжимая мокрые волосы. Он чувствовал близость ее холодного от купания тела, невольно скользнул глазами по длинным ногам Ольги и отвернулся. Его начало знобить. Вдруг Ольга нагнулась над ним, и несколько капель упало на его лицо. «Ильин, — сказала Ольга, — ты вспоминаешь меня в Москве?» — «Конечно», — ответил он. «Я думаю о тебе каждый день». — «Ну, — усмехнулся он, — нашла себе заботу!» Она отстранилась от него и села, охватив руками голые ноги. «Как все это… странно, если бы ты знал!» — «Что странно?» — «Что я думаю о тебе. Мы ведь с тобой совсем одни — ты и я. Знаешь, когда я была совсем маленькая… там, на барже… я мечтала, чтоб мы жили вчетвером: ты, я, отец и собака». — «Не надо, Оля, — попросил Ильин. — Все это уже очень далеко». — «И ничего не осталось?» — «Осталось, конечно, — сказал Ильин. — То, что мы сейчас здесь, видим, слышим…»
Надо было как-то кончать этот разговор. Озноб не проходил. Ильин почувствовал: еще секунда, и он не выдержит. Не выдержит близости этой девушки, и тогда все будет совсем худо. Он встал и начал надевать рубашку. «Пойдем, — сказал он, — уже пора». Должно быть, Ольга поняла тогда, почему он поднялся и сказал «пора»…
А зимой он получил письмо, Ольга писала: «…я счастлива. Если б ты знал, как я счастлива! Порадуйся за меня…» Он обрадовался, и это была искренняя радость. Все, что произошло тогда с Ольгой, он узнал позже, встретив ее снова, совсем не похожую на ту девушку, которую помнил с детства…
11
…Приближался Новый год, и девчонки решили устроить в общежитии пир горой. Собрали деньги — с парней из мужского общежития побольше (вино!), с девчонок — поменьше. Все рассчитали до копейки, и вышло если не пир горой, то уж, во всяком случае, совсем неплохо. У кого-то нашлась знакомая в райпищеторге, которая (конечно, не за красивые глазки) обещала достать то, чего в магазинах не бывает, кто-то взялся спечь пироги, да не какие-нибудь с мясом или капустой, а с грибами и рыбники, чтоб до отвала на всю честную компанию, кто-то предложил съездить в Горелово и купить поросенка. Три часа туда и обратно, да там часа два — подумаешь! Постановили: послать троих, тянуть жребий. Ольга вызвалась поехать сама.
Утро, когда она с двумя девчонками пришла на вокзал, было холодным и мозглым. Они озябли, пока ехали в трамвае. И как хорошо было очутиться в пустом, жарко натопленном вагоне пригородного поезда, будто кто-то добрый заранее знал, что прибегут три таких эскимо на палочках с покрасневшими носиками и коленками. Девчонки, опередив Ольгу, сели возле окошка, за которым еще стояла густая темень, ежились, постукивали по полу ногами в ботиках — вот дурехи, в такую погоду и в ботиках! Ольга одолжила у комендантши валенки, и плевать ей на красоту. Главное, чтобы ноги были в тепле.
«Ну, мешочницы, — сказала одна из подружек, — давайте помолимся, чтоб никто к нам не сел. Я тогда завалюсь и покемарю до самого Горелова».
«Не выспалась! — усмехнулась другая. — Меньше со своим Санечкой гуляй. Он тебя хоть в кино-то водит?»
«Он меня по улицам водит и про достопримечательности рассказывает. Вчера в Сад отдыха затащил, и все про статуи, все про статуи… Итальянское Возрождение! А я ему: «Саня, говорю, ты когда академиком будешь?» — «Не знаю, говорит. А что?» — «А то, говорю, я тебе тогда носки штопать буду, а ты мне про Возрождение. А сейчас я целоваться хочу».
«Целовались?»
«Он не умеет. Ткнется губами и стоит, как та статуя».
«Научила бы».
«Да? Я научу, а он скажет — ты откуда знаешь? Опытная?»
«Нужно́ тебе оно́, — махнула рукой вторая. — Возрождение! Академик! У нас ребята по две с лишним тысячи заколачивают — голыми руками любого бери».
«Чего ж ты-то не берешь?»
«А мне б чего полепее, с выбором».
Ольга слушала этот разговор, не вмешиваясь. Ничего нового в нем для нее не было, обычный разговор, такие в женском общежитии слышишь по десять раз на день: кто с кем дружит, кто за кого замуж собирается, кто просто так, кто по выгоде, а кто по любви, кто кого бросил, кто с кем познакомился… Она тоже подумала, что хорошо бы, если в вагоне будет малолюдно, и впрямь можно поспать часок, но тут же, словно нарочно сбивая ее мысль, раздался грохот, команда: «Заходи!» — и ей показалось, что в дверь хлынула человеческая лавина.
Это были курсанты танкового училища — все без шинелей, с лыжами — вот бедняги, выходной день, а их гонят бегать на лыжах по такой погоде! Но не очень-то они походили на бедняг. Первые, увидев девушек, мгновенно оказались рядом. «Разрешите?» — «Свободных мест много». — «А здесь теплее». — «В ресторане еще теплее, если сто пятьдесят заказать». Это вторая, которая побойчей, сказала насчет ресторана. «Приглашаем». — «А вам не позволено». — «Через год, после выпуска». — «Ну, до этого еще сто раз замерзнуть можно».
Все-таки они сели рядом — трое, еще человек десять или двенадцать — на соседних скамейках, словно бы взяли девушек в плотное кольцо, остро пахнущее казармой и сапожной ваксой. Среди них тоже были куда какие бойкие на язык. «Давайте, девушки, ваши анкетные данные. Прежде всего, холостые или замужние?» — «У меня, между прочим, уже двое детей. — Это снова вторая подружка, которая с выбором. — Что, задумались?» — «Обожаю детишек». — «Особенно девочек от двадцати и выше», — добавил кто-то из курсантов.
Ольга видела: они разглядывают их не стесняясь, в упор, с той жадностью, которая, должно быть, свойственна всем мужчинам, строгой военной судьбой оторванным от каждодневных встреч с женщинами. Шутливый тон лишь прикрывал эту жадность. Здоровые, крепкие, они были счастливы тем, что едут с девушками, и уже одно это настраивало их на особый, не лишенный игривости лад — вон и двусмысленные шуточки пошли в ход! «Так как же насчет данных?» — «У нее, — вторая подружка ткнула в сторону Ольги, — талия, например, как у Дины Дурбин. Смотрели «Сестру его дворецкого»? Что еще?» — «А как по имени-отчеству?» — «И еще ключи, да? От квартиры, где на рояле деньги лежат?» — «Ключи потом».
Все-таки они назвали себя: Элида (которая побойчей), Галя. Ольга… Курсанты тянули им руки, называли себя, но Ольга тут же забывала, как кого зовут. Ей запомнились лишь двое: Энерг — потому что она такого имени отродясь не слыхивала, и Дмитрий — быть может, потому, что у этого Дмитрия были потрескавшиеся, в ссадинах губы. Очевидно, от простуды. Как же его тоже могли потащить на эту лыжную прогулку?