«Значит, я права. Сейчас — никакого значения, а потом — еще какое! Начнутся упреки, подозрения. Жизнь превратится в ад. Вы разведетесь. И снова это отразится прежде всего на его карьере. Так вот, если вы его действительно любите…»
Ольга вскочила, выдернув свою руку. Она ждала любого разговора, кроме этого.
«Мне пора», — сказала она.
«Ну что вы, Оленька! Дима сейчас придет, сядем вместе завтракать…»
«Спасибо. Пусть все решит он сам».
«Ну, Оленька, — усмехнулась Софья Григорьевна, — Дима все-таки мои сын и до сих пор прислушивался ко мне и отцу. И я хочу вам сказать еще вот что… Не надо упорствовать. Если вы не захотите понять то, что я вам сказала, мы с мужем найдем другие способы. Вы слышите меня, Оленька?»
Опять эта добрая улыбка, это мягкое «Оленька» и немного смущенное выражение лица, будто извиняющееся за вынужденную угрозу…
Ольга кинулась к дверям, не попрощавшись. Не помнила, как слетела вниз, и только на улице подумала: надо подождать Митю. Ее трясло. Когда вдали показался Митя, она побежала навстречу.
«Что с тобой? Говорила с мамой?»
«Да… Я прошу тебя… Решай все сам. Извини, я пойду… Я буду ждать тебя».
Она не дождалась. Митя не появлялся в общежитии, не звонил, не писал. Прошел июнь. В областной газете был опубликован фоторепортаж: молодые лейтенанты прощаются с училищем. Первая свадьба. Лейтенант Белов и учительница Клара Белова принимают поздравления друзей. Она знала и Белова, и Клару. Митя, наверно, уже уехал в Киев.
Не зашел, не позвонил, не написал. Все!..
Даже двадцать лет спустя это воспоминание отзывалось в Ольге глухой обидой, уже не причиняющей боли. Не было и недоумения: почему Дмитрий поступил так? Она знала, что мать оказалась сильнее.
А тогда несколько месяцев она жила, будто по инерции. Жила она — а все остальное в ней уже умерло. Переполошившиеся подружки пытались как-то утешить ее, выходило еще хуже. Ей казалось, что вокруг нее люди, улицы, машины, вещи словно колышутся в каком-то тумане и она сама тоже не может выйти, выбраться, выплыть из него.
Она работала по-прежнему, и по-прежнему теперь все ее время делилось на три части: работа, общежитие, сон. Она не ходила ни на вечера, ни в культпоходы; изредка присаживалась в красном уголке возле старенького телевизора с экраном, перед которым стояла огромная лупа, и, посмотрев час-полтора, уходила к себе.
Однажды после работы она зашла в гастроном, заняла очередь, кто-то спросил ее: «Вы последняя?» Она обернулась — учительница, Анна Петровна! Господи, живем в одном городе, а не виделись бог знает сколько времени! «Как ты?» — «Так…» Засовывая в сумку сверток с сосисками, Анна Петровна сказала: «Пойдем, девочка, попьем вместе чайку. Я теперь живу здесь, в этом же доме…»
Догадалась ли она о чем-нибудь? Или просто обрадовалась, встретив свою давнюю ученицу, с которой были связаны нелегкие воспоминания?
Ольга рассказала ей все, с подробностями, которые не забылись и вспоминались легко, будто та история случилась несколько дней, а не месяцев назад. Она рассказывала, удивляясь тому, как охотно делает это. Все, что ее мучило, что сковывало душу, теперь будто выплескивалось из нее, и ей сразу стало легче, она испытывала почти физическое ощущение сброшенной с себя тяжести.
«Вот и хорошо, — сказала Анна Петровна. Ольга не поняла, что же хорошего? — Хорошо, что все это кончилось так быстро. Если бы у твоей любви было продолжение, еще неизвестно, как сложилась бы твоя жизнь. Этот Дмитрий, хоть ты и говоришь о нем восклицательными знаками, не очень-то симпатичен, поверь мне».
«Но ведь…»
«Ты не хочешь подумать, Оля. Если ты подумаешь, то поймешь многое. Человек не должен жить одними чувствами».
Ей запомнились эти слова. Больше они к разговору о случившемся не возвращались.
Теперь уже Ольга расспрашивала Анну Петровну о ее житье-бытье. Та отшучивалась: живу при дочери и зяте, жду внуков, а их все нет и нет… Здесь, в двухкомнатной квартире, было уютно, чисто, и Ольге не хотелось уходить. Этим впервые за долгое время появившемся ощущением легкости она была обязана Анне Петровне, и ей надо было побыть с ней еще немного, чтобы это ощущение не оказалось случайным и не ушло.
Видимо, ее выздоровление началось именно в этот день, в квартире Анны Петровны, вернее, Силина, начальника шестого цеха на том же заводе, где работала и она, Ольга. А вторая встреча, уже зимой, помогла ей еще больше.
Опять были морозные дни, и прохожие почти бежали по улице, пряча лица от резкого, с колючей порошей ветра. Ольга тоже шла быстро и все-таки узнала шедшую навстречу женщину. Просто невозможно было не узнать эти огромные цыганские глаза. «Клара!»
Ну да, Клара Белова, жена лейтенанта Белова, их фотография еще была в газете нынешним летом.
«Господи, Ольга, ты? — Они никогда не были на «ты», это вырвалось у Клары само собой. — Смотри, опять мы с тобой стоим на морозе, как тогда. Нет уж, зайдем куда-нибудь».
Они зашли в универмаг. Здесь можно было даже посидеть на подоконнике.
«Почему ты здесь? В газете я читала — вы должны были уехать к месту службы…»
«Мы и уехали. Заболел отец, я примчалась самолетом. А ты-то как? Я слышала…»
Ольга кивнула. Да. Ты правильно слышала…
«Наши ребята переписываются, — сказала, отворачиваясь, Клара. — Судя по письмам, Дмитрий служит в Киевском округе, поближе к родителям».
«Ну и хорошо», — сказала Ольга.
«Перестань! — резко ответила Белова. — Я не знаю, что у вас произошло, но, наверно, все к лучшему. Радченко ребята не любили. Ты не знала этого? Теперь-то я имею право сказать… Гогочка, маменькин сынок. Завалил в медицинский, его вызвали в военкомат, предложили училище на выбор. Мамочка сказала: иди в танковое, в случае чего в танке все-таки безопасней. Если б она сказала — в школу поваров, он бы пошел туда, понимаешь? А в училище сначала изображал из себя бог весть кого, чуть ли не бунтаря против мещанства».
«Этого еще мало, чтобы не любить человека».
«Было много другого».
«Не надо, Клара. Я все равно ничему не поверю».
«Это твое дело».
«Во всем виновата его мать».
«Никто не может уговорить порядочного человека совершить непорядочный поступок».
«Значит, вы знали, что он… Что мы разошлись?»
«Еще бы! Он не скрывал этого от ребят».
«Не верю!»
«Это тоже твое дело. Ты будешь мне писать?»
«Не знаю».
«Вот на всякий случай мой адрес».
Она открыла сумочку, вырвала листок из записной книжки, и Ольга смотрела, как она пишет адрес: в/ч такая-то, литер такой-то… И заранее знала, что писать не будет, засунет этот адрес куда-нибудь подальше от глаз, да и о чем писать? У нее своя жизнь, у меня своя…
Когда Клара, наспех чмокнув ее в щеку, убежала, Ольга еще долго сидела на подоконнике, чувствуя, как приятно пригревает батарея парового отопления. Она не спешила уходить. Она вертела в руке бумажку с адресом, подумала — а ведь и у меня мог быть сейчас такой же: тоже в/ч — воинская часть… Но эта мысль уже не причинила ей боли, и она прислушалась сама к себе с удивлением. Не было боли! Была только печаль, короткая и прошедшая сразу же, едва она вышла на мороз, под этот резкий, с колючей порошей ветер.
Той бессонной ночью Ильин вспоминал давний рассказ Ольги о ее любви, которая сломала ее так, что девчонку было не узнать.
Он услышал обо всей этой истории, вернувшись в Большой город уже с Надеждой и Сережкой, и тогда впервые, быть может, в нем шевельнулось ощущение какой-то своей собственной вины за то, что с ней случилось, — быть может, потому, что с радостью поверил ее письму и не волновался, когда она перестала писать ему туда, в Москву.
12
Еще накануне Ильин доложил главному о готовности — форма принята контролером БТК, график перекроен так, что на печах будут работать лучшие бригады, а на кранах — старые крановщики. В суточном задании было предусмотрено, казалось, все до мелочей. Ильин попросил Эрпанусьяна выйти на работу, хотя у того был скользящий выходной (начальники смен работали четыре дня и отдыхали три), — просто ему всегда было спокойней, если в цехе был Тигран. Позвонил он и в партком, Нечаеву.
— Завтра начнем, — сказал он. — Вы предупредите Званцева?
— Обязательно. Ни пуха ни пера, Сергей Николаевич.
— Спасибо. Как-то неловко посылать секретаря парткома к черту.
Нечаев рассмеялся.
— Когда прикажете приходить? — спросил он. — Тут еще пресса об этом заказе пронюхала, будут корреспонденты, так что, как говорится, не только вся Европа на вас смотрит, но и Латинская Америка.
— А вот это вроде бы совсем ни к чему, — сказал Ильин. Он быстро подсчитал: плавка на обеих «десятках» начнется в семь (для этого первую придется остановить почти на час, чтобы она дала плавку одновременно со второй), значит, к одиннадцати… Он вызвал к себе Штока — тот почему-то задерживался с суточным расписанием плавок, — сидел, ждал, сердился, что он долго не идет, и сразу недовольно спросил его:
— Ты сегодня обедал?
— Да, — удивленно ответил Шток. — А что?
— А то, что после обеда все работают вразвалочку.
— Как тебя только жена терпит? — вздохнул, садясь, Шток.
На завод он пришел через четыре года после Ильина, но Ильин знал его давно.
Первокурсника Штока поселили в той же комнате институтского общежития, в которой жил Ильин. Он помнил, как вошел худенький и бледный до прозрачности мальчик, поставил возле ног немыслимо драный, прошитый по краям медной проволокой портфель и спросил: «Не выгоните? Я по ночам кричу почему-то». — «Ничего, — сказал другой сосед Ильина. — Я храплю, а Ильин стихи во сне читает. Это что же, все твое имущество?» Шток кивнул.
Он действительно кричал и вскакивал во сне каждую ночь, и Ильин, просыпаясь, подходил к нему, укладывал как маленького, а Шток благодарно сжимал его руку. Через неделю Ильин не выдержал и спросил — может, к врачу сходить, к невропатологу? У него был в Москве один знакомый врач, даже не врач, а студент-пятикурсник Коля Муравьев, с которым Ильин рос в детдоме. Так как? Может, сходим в выходной? Шток согласился с такой поспешностью, что Ильин понял: ему все равно, лишь бы ребята не сердились, что он будит их по ночам.