В первый же выходной Ильин повез Штока к Коле Муравьеву — тот жил у черта на куличках, где-то возле Госпитального вала, — и с удивлением наблюдал, как Колька, первый детдомовский сачок, с ученым видом осматривал Штока, изучал его выступающие острые ребра, постукивал молоточком по коленкам, заставлял вытягивать руки и закрывать глаза, добавляя при этом: «Нуте-с, молодой человек…» Шток сидел съежившись. У него были седые прядки в черных волосах. Колька спросил: «Это у вас давно?» — «Что именно, доктор?» — не понял Шток. «Ну, эти ночные страхи. Плохие сны?» — «Нет, — качнул головой Шток. — Просто я почти три года в подвале просидел».
Свою историю он рассказал нехотя. В сорок первом он с родителями уходил от немцев. Под Винницей их расстреляли с воздуха — немецкие летчики словно развлекались, гоняясь за каждым убегающим. Он спасся и добрался до Винницы. Но идти дальше было уже невозможно. Его укрыла одна украинская семья, и за три года он ни разу не вышел на улицу. Когда Винницу освободили и Штока выпустили из подвала, он упал. Три месяца провалялся в больнице… И вот, сколько лет прошло, а каждую ночь ему кажется, что на него летит немецкий самолет или за ним пришли гестаповцы (в том доме действительно трижды был обыск, и он слышал топот сапог над головой).
Но вот что было удивительно! Шток не потерял ни одного года! Там, в холодном подвале, при свете коптилки, он учился — сам, и потом сдавал экстерном, и кончил школу с золотой медалью! В нем жила какая-то бешеная страсть к книгам, хотя все труднее и труднее было читать, — сейчас Шток носил очки с толстыми, как корабельные иллюминаторы, стеклами. Это было наследство подвала, темноты, нервного напряжения…
Конечно, Колька Муравьев ничем не мог ему помочь в ту пору, разве что посоветовать пить валерьянку. Но он сделал другое. Он потащил Штока по московским знаменитостям, и одному господу богу было известно, как он умудрялся пробиваться к ним.
Штока вылечили. Ильин уехал. Время от времени — к праздникам — он получал поздравительные открытки, и вдруг пришла телеграмма: «Получил назначение Большой город готовь встречу оркестром ужином виллой Шток». Его назначили мастером, вместо виллы дали комнату в большой коммуналке. «Других мест не было?» — спросил его Ильин. «Были», — ответил Шток. «Ну так чего ж ты поехал сюда?» — «А здесь ты», — как-то очень просто сказал Шток.
Сейчас Ильин мог бы и не вызывать его, все было решено, просто ему хотелось еще раз просмотреть технологию и успокоиться.
— Ну чего ты психуешь? — спросил Шток. — Обе «десятки» сработают с разрывом в пять минут, за это я свою голову кладу. За шихтой прослежу сам. Валом валить, что под руку попадется, не будем. Ну а Чиркина и Коптюгова ты и без меня хорошо знаешь. Зачем же так терзать самого себя?
Там, за толстенными стеклами очков, были добрые, всегда грустные глаза.
— Знаешь, — сказал Ильин, — когда все очень хорошо, мне не по себе. Надо было бы вызвать Малыгина, но не могу с ним разговаривать…
— Погоди, — остановил его Шток. — Давай проиграем ситуацию. Ну, что может случиться? За плавку я ручаюсь. Постучим по деревяшке — у нас уже давно не было никаких чепе на плавильном. Крановщика? Тут тоже все вроде бы в порядке. Остаются формачи. Не думаю, чтобы напоследок Малыгин сработал спустя рукава. Ему надо уйти с хорошей характеристикой. Да и ты, как мне рассказывали, по три раза в день ходил туда, на формовочный.
— Ходил, — кивнул Ильин. — Отливка-то восемнадцать тонн, между прочим!
— Ну и что? — удивился Шток. — Боишься за плотность подушки?
— А черт его знает, чего я боюсь, — сорвался Ильин. — Сам знаю, что все сделано, и…
— Это бывает у слабонервных студентов, — улыбнулся Шток. — Помнишь — идет человек на экзамен, и дрожит с ног до головы, и в ботинки пятаки кладет, и пальцы крестиком держит, когда тянет билет, а в результате — «Отменно, молодой человек…».
Он передразнил одного из институтских профессоров, это получилось очень похоже, и Ильин невольно улыбнулся.
— Значит, не будем пятаки в ботинки класть?
— Нет. А вот если утром женщина с пустым ведром встретится…
Шток всегда действовал на него успокаивающе. Ладно! Не будем больше говорить о завтрашнем дне.
— Вопросы по снабжению есть? — спросил Ильин. — Как у тебя складываются отношения там?
Он потыкал большим пальцем за спину: там означало отдел комплектации и снабжения. Шток пожал плечами. Нормально складываются. Он даже договорился, что на плавильном всегда будет трехсуточный запас всей химии, что, тут ехидно заметил Шток, не удавалось бывшему заместителю начальника цеха по подготовке производства товарищу Ильину.
— Значит, привыкаешь к новой работе?
— Человек вообще существо быстро привыкающее, Сережа, — ответил Шток. — Я согласен с тобой: теперь у нас, замов, и ответственности побольше, и прав, и, быть может, свободы действий. Но всякий крутой поворот рождает у людей свои мысли. В том числе и у меня, естественно.
— Собираешься поделиться? — спросил Ильин.
— Действительно ли это было надо? Ведь ты сделал это, не посоветовавшись ни с кем из нас, даже со мной. Ну ладно, ну хорошо, каждому из нас прибавилось дел, хотя и так-то их было по горло. Ну, один все-таки не выдержал, собирается уходить и где только можно катит на тебя бочку: дескать, Ильин нарочно предложил ликвидировать свою должность, чтобы его поставили начальником цеха — больше-то некуда!.. Но я думаю вот о чем: снимая с себя вопросы подготовки производства, ты ставишь себя под удар, потому что…
Ильин перебил его:
— …потому что Левицкий был за моей спиной как за каменной стеной и мог ни о чем не беспокоиться? А я теперь должен дрожать, как бы один из замов не дал прохлопа? Поэтому?
— Да.
— Пусть у кого-то будет прохлоп! Но тогда у меня появится другой заместитель. Только так можно вырастить настоящего командира производства.
— Ты всегда был мягким человеком… — задумчиво сказал Шток, и снова Ильин оборвал его:
— Перестань, пожалуйста, Марк! Я знаю, чего ты не договариваешь, ты не научился крутить. Хочешь сказать, что от этой структурной перестройки малость отдает жестокостью? Я не мягкий человек, не надо обо мне ничего выдумывать. Я производственник и знаю, что в современном производстве прошла пора «давай-давай». И одного планирования тоже мало, будь оно проведено на самых новейших киберах. Понимаешь, мало! Мало иметь самую хорошую технику, мало иметь рабочих, которые с ней на «ты» и за ручку. Нужен отбор. Не понимаешь? Какие люди руководят производством? Что у них за душой, кроме высшего образования и опыта? Отдадут ли они себя целиком или будут думать: а что, мне больше других нужно, что ли? Сейчас должна произойти переоценка людей. Не конкурс на замещение должности, не какая-нибудь квалификационная комиссия-перекомиссия, а нравственная переоценка. Да, по таланту, по знаниям, по опыту, но в первую очередь — по душе!
— Ты хочешь задать работенки и кадровикам? — мягко улыбнулся Шток. — Но пока что ни в одной анкете такого вопроса нет: какой ты человек?
— Поэтому я и говорю об отборе. Ты помнишь, за что сняли Силина? А ведь какой знающий, какой опытный был человек! Меня радует одно: в нашей партии этот принцип уже действует. С производством дело сложнее. У нас еще всяких малыгиных — пруд пруди.
— Так ведь не выкинешь… — сказал Шток.
— Ты думаешь, он пропадет? Нет, брат, малыгины не пропадают! Найдет спокойное местечко с той же зарплатой, да еще над тобой посмеется: вот ведь дурень этот Шток! Ему, Штоку, и так-то работы навалом, а на него еще валят, и все за те же деньги. Так что не думай обо мне, как о жестоком человеке.
Ильин не заметил, что последние слова он произнес как раз очень жестко. Этот разговор не был для него неожиданностью. Он слишком хорошо знал Штока, человека той редкостной доброты, которая иным даже добрым людям могла показаться неестественной. Великой доброте он был обязан своей жизнью и потом всю жизнь словно бы стремился к одному — отдать ее другим.
У Ильина мелькнула неожиданная мысль: а может, весь этот разговор Шток затеял ради Малыгина? Дескать, ты поговори с ним еще разок, объясни помягче: у меня же семья, детишки, то да се, а где найдешь скоро такой заработок… Хотя нет! В таком случае он не стал бы рассказывать, что Малыгин катит на меня бочку. Просто выложил свои собственные сомнения. А убедил ли я его или нет — это уже другой вопрос.
— Значит, говоришь, не волноваться? — уже устало спросил Ильин. — Ладно, займемся делами.
Шток протянул ему суточное расписание плавок, Ильин быстро пробежал глазами привычные цифры и литеры — обозначения марок стали, возле которых стояла пометка «минзаказ», подписал расписание и, возвращая его Штоку, усмехнулся:
— Давай, Маркуша, договоримся по старой дружбе. Когда ты увидишь, что я перестану волноваться, сразу иди в партком или к директору и скажи, чтоб Ильина гнали отсюда взашей. Честное слово, только благодарен тебе буду!
Он не глядел на Штока, на его вымученную, даже, пожалуй, обиженную улыбку, потому что знал — случись с ним, с Ильиным, что-нибудь даже самое плохое, Шток дойдет хоть до самого бога Саваофа, чтобы только не дать в обиду, выручить, закрыть собой…
К одиннадцати в цехе собралось человек пятнадцать — двадцать из тех, кого принято называть «посторонними». Корреспонденты трех газет — областной, «Вечерки» и комсомольской, заводское начальство во главе с Заостровцевым, просто какие-то незнакомые Ильину люди… Наконец, приехал Званцев. Это обилие людей на формовочном участке раздражало Ильина, и, едва поздоровавшись со Званцевым, он попросил всех отойти подальше, надеть каски, а сам ушел к печам.
Все это время, с самого начала плавки, он не выходил из цеха, впрочем ни во что не вмешиваясь, даже не пытаясь заговорить с кем-нибудь: сидел в конторке мастера, курил, механически листая плавильный журнал, глядел, как с первой пробой бежит в экспресс-лабораторию Сергей, как подручные готовят термопары, — и внутри него была странная, разрастающаяся час за часом пустота, потому что все здесь делалось без него, все умели делать свое дело без него и ему остав