алось лишь отмечать ту точность, с какой работали Коптюгов и Чиркин. Голоса по прямой связи касались сейчас только хода плавки: он запретил вызывать его из цеха, и по прямой могла разговаривать только экспресс-лаборатория. Он вздрогнул, когда лаборантка сказала, что первая «десятка» проваливается по хрому, и поглядел на часы: сталевары вышли на рафинирование, дали вторичные, сейчас нельзя терять время, и впервые он подошел к печи, будто боясь, что Чиркин не расслышал голос лаборантки. Рядом с ним оказался Шток и успокаивающе взял под руку. Ильин слушал, как ходит плавка, глядел на ровные блики, играющие по металлическим плитам пола: когда-то его учили, что, если блики ровные, без зайчиков, значит, плавка идет нормально.
Потом он будет долго думать над тем, откуда и почему у него появилась эта тревога. Интуиция? Чепуха! Все ведь было выверено сто раз. В цехе работают не пэтэушники первого курса, а инженеры. Даже мелочи были продуманы, даже ящики с наполнительной смесью, которые обычно высились на формовочном, были убраны в самый дальний конец пролета, подальше от формы. И все шло буквально по минутам: сначала дала плавку вторая «десятка», он поглядел вверх, чтобы увидеть на табло вес, — 13,05. Меньше, чем обычно, но ничего… Ковш медленно плыл над пролетом, и, едва началась заливка, пошла сталь из первой. Ильин не сводил глаз с весового табло. Первый ковш был вылит, пошел второй… Цифры мелькали, как на испорченных электрических часах, и вот сейчас Малыгин должен остановить заливку. Восемнадцать тонн. Но цифры продолжали мелькать, заливка продолжалась… Ильин бросился к Малыгину. Тот стоял бледный, у него тряслись губы.
— Почему не останавливаете?! — крикнул Ильин.
— Металл… ушел…
Ильин так и не мог вспомнить потом, услышал ли он эти два слова или догадался о них по движению дрожащих малыгинских губ. Он поднял руку. Все! Отливка сорвана… Он еще не знал почему, только затылком, всей спиной чувствовал на себе взгляды десятков глаз и знал, что вот сейчас его спросят это самое «почему?», а он ничего не сможет ответить.
О том, что случилось, можно было только догадываться. «Постель» формы не выдержала, под ней оказалась какая-нибудь пустота — иного объяснения он не мог дать.
…И вот они сидят в его кабинете — Званцев, Нечаев, Заостровцев, бледный как бумага Малыгин, еще несколько человек, — и никто не хочет говорить — курят, пьют боржом, глядят в окна, постукивают пальцами по столу, будто в доме покойник. Секретарша всунула голову в дверь:
— Вы подпишете пропуска корреспондентам, Сергей Николаевич?
Он кивнул сидящему возле двери Эрпанусьяну:
— Подпиши, пожалуйста.
И снова молчание, снова тишина…
— Ну что ж, товарищи, — вдруг сказал Званцев, — давайте спросим металлургов, что все-таки произошло? Двадцать тонн стали провалились сквозь землю, да так, что кусочка на память не осталось. Я уже не говорю о том, что это десятки тысяч государственных рублей…
— Тридцать шесть, — сказал Ильин.
— У вас есть какое-нибудь путное объяснение, Сергей Николаевич?
— Только одно. Прорыв формы, а под ней оказалась пустота. Я не знаю какая. Это мы выясним, когда закончится остывание. Во всяком случае, — уже резко, будто его и других собирались обвинить в этой неудаче, — я отношу все за счет случайности. Вот документация — и по плавкам, и по формовке. Заливка производилась строго по технологии, это вы видели сами…
Заостровцев, быстро повернувшись к Ильину, перебил его своим сухим, скрипящим голосом:
— Вот как? Вы сразу решили занять удобную позицию, Сергей Николаевич? Случайность! Легче всего валить на случайность. Стало быть, по чистой случайности сорван срочный министерский заказ — так и прикажете сообщить сегодня заместителю министра? Или все-таки сослаться на начальника цеха и его заместителя товарища Малыгина?
— Малыгин здесь ни при чем, — сказал Ильин. — Я лично проверял работу формовщиков. Есть и официальный документ — акт бюро техконтроля. Я понимаю, Виталий Евгеньевич, что настроение у всех нас далеко не праздничное, но вряд ли стоит сейчас срывать его на Малыгине. Или на мне.
Заостровцев как-то подобрался, стал еще тоньше, еще суше, и опять Ильину ясно увиделось это его сходство с маленьким, готовым к прыжку зверьком. Нечаев, который до сих пор не проронил ни слова, вдруг взял Заостровцева под руку, как бы предупреждая от тех, возможно, резких и несправедливых слов, которые Заостровцев уже готов был бросить Ильину.
Щелкнул динамик прямой связи, и кто-то (Ильин не узнал этого голоса) торопливо сказал, что в цехе острый запах гари, дым в раздевалке и душевой. Ильин протянул руку и нажал на селекторе нижнюю правую кнопку — вызов пожарной охраны. Он проделал, это механически, хотя ни разу до этого ему не приходилось вызывать пожарную охрану, и встал, надевая каску. Сейчас ему было не до того, что здесь, в его кабинете, сидели и первый секретарь райкома, и секретарь парткома, и главный инженер. Он опомнился лишь у двери и, обернувшись, сказал:
— Все работники цеха — по своим местам. А вас, товарищи, прошу туда не ходить, буду докладывать по прямой.
Пожарные машины уже подъехали к цеху, и парни в военных касках раскатывали шланги. Ильин, каким-то чутьем угадав старшего, крикнул:
— Остановите их!
Он запыхался, пока бежал сюда. Действительно, из раскрытых окон душевой и раздевалки — низенького кирпичного здания, пристроенного к стене цеха, — шел дым, значит, жидкий металл как-то добрался под землей и сюда. Если пустить воду, может быть взрыв.
Сейчас Ильин двигался и говорил так, будто в нем работал какой-то четкий, безошибочный, выверенный аппарат. Поставить ограждение перед формовочным участком. Убрать людей. Всех! Перенести изложницы к печам, в канавы, лить только там и еще на стержневом. Шток сунулся было к нему с предложением вообще закрыть второй пролет, это значило — остановить печь, но Ильин рявкнул на него, впервые в жизни обращаясь на «вы»: «Идите и работайте».
Пожарники, натянув респираторы, начали разбирать полы в душевой и раздевалке — дым шел и шел, но огня не было видно.
— Осторожно! — крикнул Ильин. — Земля может осесть! Он уже не думал о том, что произошло каких-нибудь полчаса назад. Сейчас он боялся лишь за этих пожарников.
— Уберите своих людей, — резко сказал он начальнику охраны. — Это слишком опасно.
— Так что же, прикажете сидеть и ждать? — спросил тот, недовольный тем, что кто-то вмешивается в его работу.
— Да. Это не пожар. Значит, надо сидеть и ждать.
— И долго? — усмехнувшись, спросил начальник охраны.
— До остывания.
Теперь пойдет одна комиссия за другой, подумал он, вдруг почувствовав тяжелую усталость. Мысленно он проследил путь стали под землей: она должна была протечь метров сорок — сорок пять. Где? Как? Что там — пещера вроде Кунгурской и в самый раз обратиться к спелеологам, что ли? Так же устало он сел на ступеньку пожарной машины и вытащил сигареты.
— На заводском дворе курение запрещено.
— А, подите вы! — отмахнулся Ильин, закуривая.
Да, в пожарники, наверно, специально берут людей без всякою чувства юмора, неожиданно подумал он. Там, под землей, что-то горит, там полторы тысячи градусов, а этот ходячий огнетушитель смотрит на мою сигарету не отрываясь.
Он не заметил, как подошли Званцев, Нечаев и Заостровцев.
Званцев положил ему руку на плечо.
— Я буду в кабинете директора, Сергей Николаевич, — сказал он. — А вы готовьте кессон. Попробуем избежать очередной случайности.
Потом комиссия установит, что жидкая сталь прорвалась в сточную трубу, проложенную здесь, судя по архивным данным, в 1882 году, и прошла по ней не сорок пять, а около пятидесяти метров. Счастье, что она была сухой, не заполненной грунтовыми водами. «Хлопо́к» принес бы немало бед…
Остывшую сталь решили не вынимать и не отправлять в ШЭП[5]: слишком дорогими оказались бы земляные работы.
Из министерства приехал представитель, ознакомился с выводами комиссии и, разведя руками, сказал:
— Ну кто же мог об этом знать, Виталий Евгеньевич? Надеюсь, вы никого не успели наказать за грехи наших прадедушек?
— Нет, разумеется, — ответил Заостровцев.
Он водил представителя министерства по цеху, показывая железобетонный кессон, который успели сделать буквально за пять дней, познакомил гостя с Ильиным.
— Мы крепко подвели вас? — спросил Ильин.
— Не очень, — улыбнулся тот. — Мы ведь тоже инженеры и тоже кое-что понимаем, особенно когда ставим гриф «срочно!». Но это, конечно, между нами: как-никак министерская тайна.
Никогда не узнает Ильин лишь одного — не узнает, что Званцев, вернувшись в тот тяжкий день в кабинет директора, сказал Заостровцеву:
— Мне не понравилось, как вы разговаривали с начальником цеха, Виталий Евгеньевич. И у меня к вам большая личная просьба: извинитесь перед ним при первом же удобном случае.
Заостровцев промолчал — только бледные, гладко выбритые щеки чуть порозовели.
А в тот день, когда кончила работу комиссия, в кабинет Ильина вошел Малыгин. Это было уже в восьмом часу, когда Ильин собрался уходить, и Малыгин словно нарочно дожидался этой минуты.
Ильин поливал кактусы — те самые, оставшиеся после Левицкого, и стоял к двери спиной, поэтому не сразу увидел, кто там вошел. Малыгин? Чего ему еще надо? — с досадой подумал Ильин. Через четыре дня они расстанутся. Как говорится, была без радости любовь, разлука будет без печали. Или все-таки решил попрощаться для приличия?
Как всегда, у Малыгина кривились и прыгали губы.
— Вы не заняты, Сергей Николаевич? У меня к вам личный разговор.
— Пожалуйста.
— Я знаю ваше отношение ко мне и честно скажу, что отвечаю вам тем же… Но после того, что произошло… ведь проще простого было все спихнуть на меня… Короче говоря, я хотел бы остаться.
Он глядел на Ильина с отчаянной решимостью. И Ильин понял, как нелегко было Малыгину прийти сюда, зная, что вполне может напороться и на отказ, и на какие-нибудь недобрые, но в этом случае вполне справедливые слова.