— Ну что ж, — сказал Ильин, отворачиваясь и стараясь не пролить воду на подоконник, мимо горшка, из которого торчал какой-то волосатый кукиш, — оставайтесь, Павел Трофимович. Но если уж откровенность за откровенность, то до этой минуты я относился к вам гораздо хуже.
Малыгин молча вышел, неплотно закрыв за собой дверь, и до Ильина явственно донесся приглушенный голос Штока: «Ну что? Что он сказал?.. Я же говорил тебе…» Они ушли, а Ильин рассмеялся. Значит, Марк сидел там и ждал, когда надо будет вмешаться ему, так сказать, давануть на мою психику, воззвать к доброте. А ведь если б он сам пришел просить за Малыгина, я, пожалуй, обложил бы его по-всякому и выставил за дверь…
Перед Ильиным Заостровцев так и не извинился: видимо, было не до того.
Через неделю на заводе начала работать приемочная комиссия. Званцева утвердили директором ЗГТ. Еще через две недели дизелек вытащил из цеха платформу, на которой лежало то самое колесо рабочей турбины. В областной газете появилась заметка: «Успех металлургов». «…Отлично поработали бригады плавильщиков, возглавляемые лучшими сталеварами цеха тт. Коптюговым и Чиркиным. Не отставали от них и формовщики, и крановщики — почетный заказ объединил всех, поэтому и большая производственная победа стала общей». В конце заметки стояла подпись: «А. Будиловский, рабочий».
13
Временную раздевалку оборудовали в соседнем, термо-прессовом цехе, там же ребята и мылись после смены.
В тот день Коптюгов, яростно протирая полотенцем свои мокрые торчащие в разные стороны волосы, тихо сказал сидевшему рядом Усвятцеву:
— Слушай, Генка, может, пустишь меня недельки на две? Только не шуми. А будет момент — скажи Штоку: вот, мол, Коптюгов по знакомым ночует, на чужих диванчиках спит.
Усвятцев понимающе кивнул.
— Ну, а с той у тебя как? — спросил он. — С блондиночкой из турбокорпуса?
Коптюгов не ответил, будто не расслышал.
Первая мысль, которая мелькнула у него, когда он протянул Нине руку: «Вот это она!» — была даже не мыслью, а скорее ощущением, предчувствием. Четкая мысль пришла позже: она прочная. Ее не так-то легко победить. Дважды Коптюгов провожал ее до дому после того вечера в кафе — она отказывалась зайти посидеть с ним где-нибудь, поговорить, отказывалась просто погулять — нет, ей надо домой. Спасибо, Костя, всего доброго. И стук двери на лестницу…
Пожалуй, с таким упорством Коптюгов столкнулся впервые, но оно не раздражало и не подзадоривало его. Это была не игра. Когда он прямо спросил Нину, неужели она продолжает любить своего бывшего муженька, она ответила:
«Да. Но не муженька — мужа!»
«Он какой-нибудь особенный?»
«Не знаю. Для меня — особенный».
Но отступиться Коптюгов уже не мог.
«Вы еще на что-то надеетесь, Нина?»
«Человек не может жить без надежды».
Она не стала рассказывать ему, как прошлой осенью ее пригласил к себе в партком Нечаев. Поздоровался, предложил сесть, выглянув за дверь, сказал секретарше, чтоб она никого не впускала: серьезный разговор — и, вернувшись, сел в кресло перед Ниной.
«Как вы живете?»
«Нормально».
«Я не хочу темнить, Нина, — сказал ей тогда Нечаев. — Вы знаете, что я был сейчас в Средней Азии, там пускали нашу первую турбину… (Она кивнула.) И вот там ко мне подошел один человек…»
«Мой муж?» — спокойно спросила она, сама удивляясь и этому спокойствию и точности своей догадки.
«Да…»
«Он просил что-нибудь передать?»
«Нет. Он просто вспоминал наш город… Наслаждался папиросой нашей Второй табачной фабрики… Говорил, что ему по ночам дожди снятся… О вас он только спросил. Но в таких случаях надо слышать, как спрашивают. Вы понимаете меня?»
«Не понимаю, — тихо сказала Нина. — И зачем вы… говорите мне об этом, тоже не понимаю».
Нечаев отвел глаза.
«Видите ли, мне показалось, что… ну, что парню совсем худо, хуже некуда. У меня есть основания думать так. И может быть, только стыд мешает ему сделать первый шаг. Если, конечно, вы сможете ему простить…»
«Спасибо», — сказала Нина, поднимаясь.
Странно: в том, что так неожиданно, казалось бы, рассказал ей секретарь парткома, на самом деле для нее не было ничего неожиданного. Будто она давным-давно знала это: и что ему снятся дожди, и что ему не очень-то хорошо с той, другой, и что он стыдится сделать первый шаг… В тот день, сразу после разговора с Нечаевым, она поехала к Ольге.
Так бывало всегда, и не только в минуты душевного смятения, раздумий, неуверенности, но когда возникало самое простое желание увидеть Ольгу и посидеть с ней вечер, поговорить — и тогда самый обыкновенный разговор с обрывками воспоминаний, или о заводских делах, или об общих знакомых вдруг приносил какую-то легкость, которая оставалась надолго. Рядом с Ольгой Нина словно бы обретала ту свою прочность, которую так верно разглядел в ней Коптюгов и которая вдруг временами начинала ускользать от нее, уступая место тоскливому чувству одиночества и потерянности.
Ольга жила в одном из новых домов-«свечек», вышедших за городскую окраину. К этим домам, словно подлесок к большому бору, лепились деревянные домишки, доживающие свой срок, и было странно видеть сверху, с Ольгиного балкона, огороды и колодцы, крашеные кровли или серую дранку на сараюшках, колченогие голубятни и рядом с ними асфальт, идущие троллейбусы, огромную стекляшку-универсам… Возле новых домов росли яблони, перенесенные сюда со старых участков, и весной гудели пчелы.
Иногда Нина оставалась ночевать у Ольги. Это было тоже как встарь, впрочем, «встарь» было ощущением Нины, а не Ольги: почти двадцать лет разницы в годах, конечно же, по-разному определяли время. Здесь, в Ольгином шкафу, даже висел старенький Нинин халатик, а в маленькой прихожей, под тумбочкой, стояли ее шлепанцы.
И все-таки каждый раз, когда Нина приезжала, Ольга встречала ее одним и тем же беспокойным вопросом:
«Что-нибудь случилось?» — и в глазах напряженное ожидание, быстро проходящее, едва Нина улыбалась: «Да ничего не случилось! Я просто так…»
И как хорошо было сидеть в маленькой кухоньке, поджав под себя ноги, — чай на столе и какие-нибудь непременные домашние Ольгины сладкие булочки, и тихо, и свекровь — мать Кости, с которой Нина по-прежнему жила в одной квартире, — не грохочет и не включает до упора радио. Приезд сюда был для Нины еще и отдыхом.
Но на этот раз она не улыбнулась в ответ на Ольгин вопрос: «Что-нибудь случилось?» Нина повесила на вешалку свой плащ, достала свои тапочки, пошла на кухню и опустилась на табуретку. Ольга шагнула за ней.
«Ему плохо», — сказала Нина.
Не надо было объяснять, кому плохо, Ольга все поняла и так, ей хватило этих двух слов. Медленно она подошла к Нине, обняла ее голову и прижала к своему боку.
«А тебе? — тихо спросила она. — Тебе очень хорошо?»
И тогда Нина заплакала. Здесь она могла позволить себе это. Она плакала, а Ольга гладила ее по светлым волосам.
«Так что же случилось?»
Размазывая кулаками слезы, словно пытаясь втереть их обратно в глаза — это выходило у нее как-то очень по-детски, — Нина рассказала о сегодняшнем разговоре с Нечаевым.
«Ну и что? — удивленно спросила Ольга. — Ему ведь только дожди снятся? Успокойся, пожалуйста. Мы с тобой тысячу раз говорили об одном и том же и ни о чем не договорились. Ну, ждешь ты его год, и еще год прождешь, а потом что?»
«Еще год», — сказала Нина.
«Так не должно быть, девочка! Человек не имеет права быть все время один да один… Я не знаю, может, ты святая какая-нибудь, но подумай сама — он же… он же не просто бросил тебя. Он тебя предал».
«Бросил, предал… — сказала, все еще всхлипывая, Нина. — Какая разница? А я вот чувствую — ничего другого у меня уже не будет. Понимаете, не может быть… Знаю, ругаю себя: дура ты, дура — и все равно… Я, конечно, не права?»
Этот разговор был продолжением или, вернее, повторением многих похожих, и Ольга знала, что переубедить Нину невозможно. Каждый человек по-своему носит свою беду. Когда-то она рассказала Нине о Дмитрии, о той потрясенности и опустошенности, которые пришлось пережить, да, все это она знает, сама перенесла. Нина знала и другое: потом Ольга вышла замуж и куда-то уезжала с мужем, но это было все, что она знала. Однако тетя Оля, в сущности единственный на всем свете родной человек, почему-то не пускала ее в эти годы своей жизни. Расспрашивать было неудобно. Нина пыталась догадаться почему. Почему она никогда не расскажет о своем муже? Если она была счастлива, то боится огорчить меня? А если несчастлива — не испугать этим призраком второй неудачной любви?
Уже стемнело, Нина спросила, можно ли ей остаться.
«Ну конечно, девочка! Зачем ты спрашиваешь?»
В комнате поставлена раскладушка (Ольга купила ее специально для Нины) и потушен свет, только от уличного фонаря желтый квадрат лежит на потолке.
«Скажи, ты уже привыкла к тому, что все время одна?»
«Я не одна… Кругом люди. Вы».
«Ты говоришь не о том, и я спрашиваю не о том. Если ты привыкла — это плохо, Нина. Так можно и зачерстветь. Встретишь хорошего человека, он тебя полюбит, а ты не ответишь. Не сможешь ответить… И одним горем на земле больше».
Эта мысль поразила Нину, и она приподнялась на своей раскладушке, глядя на белеющее в темноте лицо Ольги.
«А вы? А вы… тогда… когда встретили своего мужа? Почему вы никогда не рассказывали мне о своей жизни?»
Ольга не отвечала долго. Она словно раздумывала — надо или не надо рассказывать о том, что когда-то, очень давно, словно уже в другой жизни, случилось с ней.
«Ты хочешь, чтобы я рассказала?»
«Да».
«Ты можешь не понять, девочка. Там все было хорошо и… странно. Я ведь тоже думаю, думаю, думаю… Ведь у каждого человека по-своему, верно?»
Теперь уже не ответила Нина. Она замерла. Ей казалось, что вот сейчас перед ней откроется что-то такое, что перевернет ее представления о жизни. Ведь она, тетя Оля, человек, которого Нина любила с детства, не могла поступить худо.