Это было не любопытство одной женщины к жизни другой. Сейчас для Нины было необходимостью знать все. Все! Потому что тогда она сама, возможно, сможет понять себя…
Тем летом Ольге казалось, что Большой город поразила странная эпидемия. Пожалуй, не было ни одной улицы, где бы что-то не делали: рыли траншеи, меняли трамвайные пути, выковыривали из мостовой старую брусчатку. Повсюду высились горы песка, по ночам город полыхал огнями электросварки, в знойном июльском воздухе неподвижно стоял запах расплавленного асфальта. Ходить по городу было трудно, и Ольге приходилось давать здорового кругаля, чтобы попасть с работы домой, в общежитие, или прыгать с одной горы вывороченного песка на другую, если опаздывала на завод.
И на заводе тоже рыли, рыли, рыли, завезли трубы — будут давать большой газ, как писали в заводской многотиражке, и к цеху приходилось пробираться по гулким дощатым мосткам. Однажды она не выдержала. Экскаватор остановился почти у самого цеха, и Ольга спросила у экскаваторщика:
«Вы что здесь ищете? Клад?»
Немолодой человек засмеялся сверху, из кабины:
«А что? Вдруг найду? Бывали же такие случаи».
То лето оказалось на редкость жарким и душным, с частыми ночными грозами, не приносившими облегчения, и Ольга завидовала девчонкам, которые ушли в отпуска, разъехались кто куда — одни на Юг, другие «тарзанить» в турпоходах, третьи — к родным в деревню. Под стеклянной крышей цеха, в кабине крана было просто невыносимо. Она раздевалась, благо снизу не очень-то видно. Пот заливал лицо. После смены она уже еле двигалась и, только выйдя из душевой, словно бы оживала сызнова.
Девчонки звали ее с собой, но она не могла уйти в отпуск. Июнь — последний месяц квартала, и, когда в цехе составляли график отпусков, кто-то сказал:
«Мыслову не пускать, мы без нее и без Кулябиной зашьемся».
Так и не пустили двух лучших крановщиц. Конечно, ей это было приятно, но душными ночами в душной и пустой комнате общежития она завидовала девчонкам, которые купаются в каком-нибудь Онежском озере или блаженствуют в холодке на Рице.
За последние годы в этой комнате сменилось много девчонок. Тех, которые жили здесь шесть лет назад, уже не было — укатили на далекие стройки, повыскакивали замуж, кто-то уехал обратно домой. Пожалуй, никто, кроме Ольги, не провел здесь столько — десять лет!
«Дура ты! — говорила ей комендантша. — Ты же десять лет в заводе, проси комнату, а то и квартиру. В ударницах ходишь, сама профорг! Тьфу, колода лежачая, глядеть на тебя тошно!»
Но она уже привыкла жить так — опекать девчонок, что-то устраивать другим и просить за других — и даже думать не хотела о каких-то возможных переменах в своей собственной судьбе.
В этом году она кончила десятилетку, и отпуск, конечно, полагался бы. Устала она здорово, что говорить. У нее был адрес одной девчонки, когда-то жившей здесь. Та писала:
«Не езжай никуда, а езжай ко мне. Грибов у нас — косой коси, насобираем и насушим, а в городе они по триста рублей за кило, так что еще и при деньгах будешь».
Самыми трудными оказывались выходные дни, когда надо было куда-то деваться, вырваться из этого душного, пахнущего асфальтом, раскаленного и перерытого города. Ильин давно звал ее к себе на садовый участок, даже сердился, что она не приезжает. Однажды она решила: надо поехать. Уже просто неприлично отговариваться каждый раз.
Сережке-маленькому она купила ружье с пистонами. Так и поехала — с ружьем, завернутым в газетку.
Найти дом Ильина оказалось просто. Он давно уже объяснял Ольге, как дойти: свернуть за водокачкой, потом перейти по мостику через ручей — и прямо. Она перешла мостик и увидела Сережку-маленького. Тот лежал на берегу и пил прямо из ручья. Когда Ольга схватила его на руки, Сережка заблажил и задрыгал ногами — он не узнал ее, но ружье сделало свое дело.
Он здорово вырос за год, что Ольга не видела его, и рожица у него стала потешная — этакий коричневый, с облезающей от солнца кожей круг под выгоревшими волосами, и рот от уха до уха, и передних зубов нет. Сережка и привел ее к дому.
Собственно, не к дому, а к домишке-скворечнику, в котором можно было лишь спать да укрываться от дождя. Ильин, голый до пояса, что-то ладил к стенке — не то откидную койку, не то столик — здесь же, в комнатке, куда она заглянула через окошко, Надежда что-то готовила на электрической плитке.
«Наконец-то соблаговолила, — сказал Ильин. — Сейчас обедать будем».
«Я не буду», — сказал Сережка.
«Он уже пообедал, — сказала Ольга. — Прямо из ручья».
«А потому что жарко», — сказал Сережка и начал целиться из ружья в кастрюлю на плитке. Бах-бах!
Надежда торопливо накинула халатик — она была только в лифчике и трусиках. Действительно, жарища!
«Ты, наверно, совсем изжарилась, пока шла?»
Надежда назвала Ольгу на «ты» впервые, и ей сразу стало как-то просто здесь — все-таки ехать сюда ей не хотелось из-за Надежды. Она еще помнила и это холодное: «Очень приятно» и «Сережа много рассказывал о вас» — ни к чему не обязывающие слова и такие же холодные встречи позже.
«Зови деда и бабушку», — сказала Сережке Надежда, и тот побежал за дом.
Значит, они не одни, подумала Ольга. Значит, ее родители приехали на лето.
И за обедом, и потом, после, до самого вечера, Ольга, все время наблюдавшая за Надеждой и ее родителями, за Ильиным и Сережкой, пыталась ответить самой себе на один-единственный вопрос: счастлива ли эта семья? Она видела, как льнет к Ильину мальчишка, — только ему он дал подержать ружье и обедать согласился лишь тогда, когда Ильин поставил рядом с собой ящик (табуреток не хватило). Она заметила, что тесть Ильина угрюм, молчалив, двух слов не сказал — с таким, наверно, нелегко жить. А теща наоборот — болтуха, но чувствовалась в ней какая-то подозрительность к чужому человеку в доме, да еще женщине. Надежда — та казалась просто усталой, поэтому немного раздраженной.
«Век бы не было этой дачи, — сказала она за обедом. — Люди с ума посходили, только и разговоров, как воду подвести да где «лию плодородную» достать».
«Ильин, — шутливо сказала Ольга, — а может, и на самом деле у тебя частнособственнические инстинкты?»
«Какие там инстинкты! — махнул рукой Ильин. — У нас рациональное хозяйство. Ты пойди погляди, что здесь дед да бабка наковыряли!»
Она пошла поглядеть. Участочек-то был с гулькин нос, но клубника висела здоровенная, она увидела кусты малины и крыжовника, огурцы доцветали, и крохотные еще огурчики с колючими пупырками торчали во множестве из-под огромных, каких-то тропических листьев. Казалось, здесь не пропал зря ни один сантиметр. И даже узенькие тропочки были выложены по бокам побеленными кирпичами. Ну, тесть у Ильина военный, и эти побеленные кирпичи — оттуда, из армейской привычки.
Заметила она и другое.
Время от времени обращаясь за чем-либо к Ильину, Надежда не скрывала своего легкого раздражения, и ее слова походили порой на приказ: «Принеси воды», «Достань чистое полотенце», «Опять ты куда-то засунул мои босоножки?»
И Ильин приносил воду, доставал чистое полотенце, вытаскивал ее босоножки.
Все эти команды, этот тон Надежда словно бы выставляла напоказ, как бы желая сказать Ольге: вот как я с ним, и это правильно, милая моя, это в порядке вещей, потому что жена всему голова. Но все это можно было истолковать и проще и иначе: «Он мой и никуда уже от меня не денется. Я могу капризничать. Я могу требовать. И он все сделает, потому что любит только меня». Она выставляла перед ней не свою любовь, а свою власть над Ильиным, будто его любовь давала ей право властвовать.
Ерунда, подумала Ольга. Просто я не могу быть беспристрастной. Люди уже привыкли друг к другу. Это всегда бывает так. И еще — жарища.
Вместе с Ильиным она села в тени, и вдруг Ильин сказал:
«Тебе здесь нравится?»
«Ну, — ответила она. — Все-таки малышу здесь лучше. В городе дышать нечем».
«Я не о том», — сказал Ильин.
«Вы что, поссорились?» — спросила Ольга.
«С чего ты взяла?» — удивился он, приподнимаясь и ища глазами Сережку. Она тоже посмотрела — Сережка играл сам с собой на лужайке через дорогу в футбол.
«Забавный парень, — сказала Ольга. — Он тебя здорово любит».
«Да, — улыбнулся Ильин. — Я тебе потом покажу… Он написал сказку».
«Написал? В пять-то лет?»
«Ему осенью шесть. А в сказке всего три слова: «Кот лавила мышку».
«Слушай, Ильин, — даже не улыбнувшись, спросила Ольга, — почему у вас нет своих детей?»
Он ответил не сразу. Очевидно, ему надо было подумать, чтобы не сказать правду. Но когда он сказал: «Надя попросила, чтоб мы немного пожили для себя», — она подумала, что Ильин все-таки сказал ей правду. Что ж, люди еще молодые, живется им пока не очень-то легко, так что все впереди.
«А как ты?» — тихо спросил Ильин.
«Все так же», — ответила Ольга.
«Почему? — вдруг резко и громко сказал он. — Сейчас ты будешь мне объяснять, что одним не нравишься ты, другие не нравятся тебе. Но человек не имеет права быть одиноким. Ты что, все помнишь, того?»
«Нет».
«Ты сдалась, Ольга. Плывешь себе по течению, и все-то тебе равно — к какому берегу прибьет. Счастье, милая моя, искать надо. Само в руки ничего не приходит».
«А ты искал? — усмехнулась Ольга. — Я пойду играть в футбол с Сережкой».
Она поднялась и пошла на лужайку. Было жарко, и она, и Сережка взмокли, но ей нравилось все: и как Сережка отбирал у нее мяч, как лихо обводил ее, как забивал «гол» в ее «ворота» (две сосенки), и прыгал, потрясая в воздухе кулачишками, и орал: «Пять-ноль в пользу «Ломокатива»!» — хотя было не пять-ноль, а четыре-один.
Он был счастлив, Сережка, и тетя Оля была для него самой лучшей тетей на свете, и он заныл, когда она начала собираться на электричку. Утешило его только то, что отец разрешил ему проводить тетю Олю. Он бежал впереди, целясь в деревья из ружья, нырял в кусты и палил оттуда, а Ильин и Ольга шли молча.