Прощаясь, Надежда сказала: «Заезжай»; теща: «Будете свободны — милости просим»; тесть: «Всего доброго».
Только тогда, когда показалась станция, Ольга сказала:
«Ты здорово изменился, Ильин».
Ухмылка Ильина была печальной.
«По сравнению с первоклассником, у которого болело ухо?»
«Нет. Вообще».
«Где-то я читал, что времена меняются и мы меняемся вместе с ними. Просто… Просто мы с тобой живем по-разному, Оля, и чего-то не понимаешь ты, чего-то не понимаю я. Но я-то вижу твою неприязнь к Наде и…»
Ольга перебила его:
«Скажи еще, что это ревность! Я просто хочу, чтоб ты был счастлив, Ильин».
Она обернулась, позвала Сережку, опустилась перед ним на корточки, и Сережка, обняв ее, снова заныл. Ему никак не хотелось, чтобы такая удивительная тетя, умеющая играть в футбол, уезжала. В поезде она вспомнила: «Кот лавила мышку» — и улыбнулась этой маленькой, в три слова, Сережкиной сказке…
Что произошло сегодня? Да ничего не произошло. Но все-таки Ольге было неспокойно, ей казалось, что она узнала что-то такое, что Ильин не хотел открывать, а она словно бы подглядела и не может успокоиться. И как бы она ни уговаривала себя, что все это лишь ее домыслы, неприятное ощущение не покидало ее.
Жара, жара!..
Ольге не хотелось вылезать из-под душа, и она стояла под ним до тех пор, пока по рукам не пошли мурашки. Теперь надо добраться до дома, а там снова под душ. О мороженом она даже не мечтала: за ним стояли верстовые очереди.
Из цеха она вышла одна. Прямо перед выходом была глубокая канава — успели прорыть за день. Экскаватор стоял поодаль, и тот пожилой экскаваторщик примостился в его тени.
Сегодня утром, пробегая в цех, она поздоровалась с этим пожилым человеком. Сейчас он помахал ей рукой, и Ольга остановилась.
«Хотите пивка? — крикнул он. — У меня холодное».
«У вас что, экскаватор с холодильником?» — крикнула в ответ Ольга.
«Еще лучше. Идите сюда!»
Она пошла по узенькой кромке между песчаной насыпью и стеной цеха и перемахнула через канаву. Экскаваторщик протянул ей руку и помог выбраться из песка.
«А теперь смотрите».
Он спрыгнул в канаву, нагнулся, разрыл песок в стенке и вытащил две завернутые в мокрую тряпку бутылки.
«Нашли клад? — засмеялась Ольга. — Пиво времен Ивана Калиты?»
«Нет, современное, — сказал он, протягивая Ольге бутылки и выбираясь наверх. — Только вот стаканчиков не имеется, так что придется прямо из горлышка. За границей, между прочим, все так пьют».
«А вы что, бывали за границей?»
«Бывал в войну», — сказал он.
Ольга вскрикнула, когда он зубами открыл железные пробки, а он только улыбнулся ее испугу.
«Чокнемся?»
«А за что?» — спросила Ольга.
«Можно и за меня, — сказал он. — Юбилей вроде бы. Сорок лет».
«Вам?»
«Непохоже?»
Она разглядывала его: сильно поседевшие, когда-то, наверно, густо-черные волосы, резкие морщины на лбу, по краям рта и в уголках глаз.
«На вид больше», — сказала Ольга и смутилась: вышло не очень-то хорошо.
Он, снова улыбнувшись, потянулся к куртке, висящей на дверце экскаватора, вытащил из кармана паспорт и протянул ей.
«Проверим, — строго сказала Ольга. Надо было как-то выкручиваться после неудачно вырвавшихся слов. Она раскрыла паспорт. — Ерохин Иван Данилович, 18 июля 1916 года, село Быльчино, Яжелбицкого района, Новгородской области… Русский, военнообязанный… Все правильно, — сказала она, возвращая паспорт. — Тогда за вас».
Пиво действительно было холодным, она с удовольствием выпила всю бутылку.
«Ну вот, — сказал Ерохин, — и отметили мой юбилей. Спасибо вам».
Он старательно отводил глаза. Ольгу поразило, с какой тоской Ерохин поблагодарил ее, и каким-то чутьем угадала, что этот человек ждет ее вопросов и не хочет, чтобы она уходила.
«Банкет будет вечером?» — спросила она.
«Какой там банкет! — махнул он рукой. — Куплю маленькую да колбаски…»
«Вы что же… — начала Ольга и осеклась. Любой следующий вопрос мог бы причинить ему боль. Все-таки она спросила: — А друзья? У вас что, друзей нет?»
«Были, — ответил Ерохин. — Последнего сам в Праге схоронил, а новых заводить — годы не те. Да ведь не сразу и найдешь, верно? Погодите, я свою коломбину закрою».
Он закрыл дверцу экскаватора, кинул куртку на плечо и кивнул: пойдемте. Ольга шла рядом, чувствуя, что вот сейчас сделает то, чего, наверно, не надо делать. Что он подумает обо мне, если я скажу… А, пусть думает, что хочет.
«Ну, хотите, я побуду сегодня с вами?»
Ерохин смотрел в сторону. Казалось, он даже не расслышал, что она сказала.
«Нельзя же в такой день быть одному», — добавила Ольга, как бы пытаясь смягчить неожиданность сказанного. Конечно, он идет и думает: ну и девка, сама вешается на шею, а я даже не знаю, как ее зовут.
«Спасибо, милая, — тихо сказал Ерохин. — Если, конечно, вы можете… Если вам…»
«Меня зовут Ольгой», — сказала она.
Ерохин заметно вздрогнул.
Они миновали проходную, и Ерохин закурил. Он словно бы еще думал о ее предложении — провести вечер вместе, словно был ошарашен им. Ольга стояла красная от стыда — хорошо, что он не смотрит на меня.
«Мне надо бы вымыться и переодеться, Оля, — сказал Ерохин. Сейчас он был в замусоленной клетчатой рубахе и блестящем, будто металлическом, тяжело пахнущем бензином комбинезоне. — Куда за вами зайти?»
Ей не хотелось, чтобы Ерохин заходил в общежитие. Они договорились встретиться в семь часов на углу Чкалова и Садовой, там, где магазин «Старая книга». Уходя, Ольга обернулась. Ерохин стоял на том же месте и курил, глядя ей вслед. Она помахала ему и увидела, что он улыбается, и даже на расстоянии было заметно, какая у него радостная улыбка. Все правильно, подумала Ольга. Конечно, в такой день он не должен быть один…
В ресторане «Волна», куда они пришли, оказалось малолюдно и тихо. Они сели за дальний столик у открытого окна — там было не так жарко, и Ерохин, оглядевшись и увидев, что мужчины за другими столиками сидят без пиджаков, попросил разрешения снять свой с тремя рядами ярких ленточек над карманом.
В этом новеньком синем костюме и белой рубашке он выглядел странно и казался Ольге совсем другим, ничуть не похожим на того человека, который два часа назад позвал ее пить холодное пиво. Может быть, потому, что Ольга быстрее справилась со своим смущением (второй раз в жизни пришла в ресторан), она замечала, как смущен непривычной обстановкой Ерохин, как он прячет под столом руки, и лицо у него такое растерянное, будто сидит и ждет одного — как бы поскорее выбраться отсюда. А когда официант положил на их столик меню и замер белым столбом, Ерохин торопливо сказал ему:
«Нет, пожалуйста, вы уж сами… Получше чего-нибудь. За деньгами я не постою».
«Что будете пить?» — холодно спросил сверху белый столб.
Ерохин поглядел на Ольгу. Она тряхнула головой:
«Коньяк! Одну… нет — две рюмки».
«Сто грамм, — сказал столб, записывая в блокнотик. — А вы?»
«Мне лучше водочки», — сказал Ерохин все так же смущенно, будто просил бог весть чего неприличного.
Столб сказал, что есть осетрина, икра, на горячее антрекоты или, может быть, лучше котлеты по-киевски, мороженое. Ерохин обрадовался — вот-вот, мороженое! Когда официант ушел, он даже вздохнул с облегчением.
Официант не спешил, и хорошо, что не спешил: Ерохин успел освоиться здесь. Даже закатал рукава своей белой рубахи — открытое окно не помогало, с улицы в ресторан тек раскаленный воздух. На обеих руках Ерохина была татуировка: змея, обвившая обнаженную женщину, сердце, пробитое стрелой, и два имени: «Ольга» — на левой и «Валя» — на правой. Он перехватил взгляд Ольги на татуировку и снова спрятал руки под стол.
«Это у нас в дивизии один художник был, — сказал он. — За банку тушенки хоть с ног до головы разрисовать мог. Ну, ребята по глупости и шли к нему…»
«Вы тоже… по глупости?» — спросила Ольга.
«Наверно, — сказал Ерохин. — Сколько мне было тогда? Двадцать шесть, двадцать семь…»
Столько, сколько мне сейчас, подумала Ольга. Четырнадцать лет назад. А я сижу и не чувствую, что он совсем пожилой.
«Ну, еще и для памяти, — продолжал Ерохин. — Валя вот — это у меня жена была, а Оля — дочка. («Вот почему он вздрогнул — тогда!» — подумала Ольга.) Мы ее Олюськой звали. «Олюшка, Олюшка», — а она еще не может сказать, как надо, и выходило у нее — Олюська. Так и осталось — Олюська».
«А потом?» — спросила Ольга, когда Ерохин замолчал, разглядывая свои руки, то сжимая кулаки, то разжимая их.
«А потом — что? — тихо ответил Ерохин. — В сорок первом под Москвой меня ранило, отвалялся в госпитале, приехал сюда… От дома одна стенка стоит. В октябре бомбежка была, ну, и… обеих… Люди подтвердили».
«Я помню эту бомбежку, — сказала Ольга. — Я тогда на барже жила, возле Липок, на том берегу».
«Ну! — удивленно сказал Ерохин. — Я же помню эту баржу! Серая такая, с домиком — точно? Я тогда как полоумный по городу ходил, вот и запомнил. Скажи на милость, вон еще когда могли бы встретиться!»
«Нет, — ответила Ольга. — Я тогда уже в детдоме была».
Официант все не шел и не шел — они не замечали этого. Им надо было наговориться. Вернее, надо было выговориться Ерохину, словно бы перебрать сегодня все свои сорок лет, один год за другим. И как мальчишкой в тридцать втором ушел из деревни сюда, в Большой город, и работал на стройке — рыл котлованы, благо к лопате привычка сызмальства, и срочную служил опять же в саперах, и хорошую жизнь увидел только перед войной; а потом война, и сколько он на ней снова земли перекопал — не сосчитать. А потом — что потом? Конечно, можно было бы и на волжские стройки податься, его звали ребята, — не поехал. Память, как цепью, держит. Поэтому и не женился снова, должно быть.
«А вы?» — осторожно спросил Ерохин.
«Что я?»
«Вы-то как живете?»
Ей повезло. Официант принес на подносе два маленьких графинчика — с водкой и коньяком, икру, рыбу, салат. Вот сейчас можно поздравить Ерохина по-настоящему. Она подняла свою рюмку.