«Давайте за то, чтоб в другие сорок лет все было хорошо», — сказала она.
«Ну, — улыбнулся Ерохин, — столько уже не протянуть».
«Ерунда, — сказала Ольга. — Я читала, что нормальный возраст человека — двести лет. Так что вы постарайтесь уж».
Потом играл оркестр, музыканты были тоже в одних рубашках и после каждого номера долго вытирали платками пот. Вот тут Ольге и Ерохину не повезло. Оркестр играл рядом, и, для того чтобы услышать друг друга, надо было перегибаться и кричать.
«Что вы любите?! — кричал Ерохин. — Какую песню? Я закажу для вас».
«Не надо, — кричала она, — лучше пойдем отсюда. На улице лучше».
От жары, духоты и коньяка ей было трудно дышать. Но Ерохин не уступал. Ему обязательно, непременно надо было заказать любимую песню. Она сдалась, попросила «Первое свидание». Ерохин пошел к оркестру, уже совсем ничего не смущаясь и на ходу доставая из кармана брюк деньги. Когда он возвращался, Ольга услышала, как один из музыкантов громко сказал: «Жирный карась», — и ей было неприятно, что это, видимо, Ерохина назвали так, и «Первое свидание» она слушала с этим чувством неприязни к музыкантам. Лучше скорее уйти… На улице она взяла Ерохина под руку.
«Пойдемте к реке, — сказала она. — У воды не так жарко».
Все-таки от двух выпитых рюмок у нее чуть кружилась голова, но это было легкое чувство. Даже тот трудный разговор за столом отодвинулся куда-то, и Ольга не вспоминала о нем. Она была рада, что все так хорошо получилось и этот, в сущности, совсем незнакомый ей человек не остался сегодня один, а до конца вечера еще далеко, и сейчас они посидят на реке, а потом разойдутся по домам, чтобы встретиться уже завтра.
На реке было много гуляющих и рыбаков с удочками. Ольга и Ерохин с трудом нашли место на скамейке. Здесь и впрямь оказалось прохладно, или все-таки с вечерними сумерками жара немного спала — во всяком случае, предложи ей Ерохин пойти еще куда-нибудь, она не согласилась бы.
«Вон там стояла баржа, — сказал Ерохин, показывая в сторону Новых Липок. — Кажется, я даже постоял на ней немного. Уже не помню точно».
Ольга не ответила. Этот день оказался и для нее неожиданно праздничным. Неказенный, старомодный уют ресторана, полутемный (огни еще не зажглись) и поэтому чуть загадочный город, река с белыми прогулочными пароходиками, гуляющая толпа — слышны голоса, смех, шорох ног по тротуару, замершие возле своих удочек рыбаки и над всем этим — заря вполнеба с редкими неподвижными розовыми облачками — все, все воспринималось Ольгой с особенной остротой первоузнавания. И этот человек, Ерохин, — полно, только ли сегодня они познакомились? Его нелегкая судьба удивительным образом перекликнулась с ее собственной: та бомбежка в октябре сорок первого, баржа, которую он запомнил, — это было и из ее жизни тоже.
А люди, которые сидели рядом или на соседних скамейках или неторопливо проходили мимо, — они тоже были как бы соучастниками сегодняшнего праздника, с той лишь разницей, что она, Ольга, была среди них первой. Перезвон гитары где-то вдали казался ей необходимым в этом празднике. Она прислушалась к озорной мелодии и заметила, что Ерохин тоже прислушивается.
«Вам не холодно? — спросил он. — Возьмите мой пиджак».
Она чуть подалась вперед, и Ерохин набросил на ее плечи свой пиджак. Ольге вовсе не было холодно — ей было приятно от этой короткой, ласковой заботливости. Она запахнула большой пиджак, словно закуталась в него, и, скосив глаза на яркие ленточки, спросила:
«Это у вас какие ордена?»
«Всякие, — сказал Ерохин. — Две Красные Звездочки и «Знак Почета» — вот этот беленький с желтеньким. В прошлом году получил».
Опять они долго молчали. Плыл, плыл тихий теплый вечер, и заря не сходила с неба, и люди все шли и шли. Ольга прикрыла глаза — и вот уже не шаги вовсе, а вода шуршит за бортом баржи, и это не скамейка под ней, а палуба, как давно, в детстве, и она плывет куда-то, ни о чем не думая и ничего не боясь.
Быть может, поэтому она и не заметила, пропустила тот момент, когда вдруг все переменилось. Она не видела троих — в рубашках с завязанными на животах подолами, хмельных, уверенных в своей силе и не признающих запретов, — троих, что сели на соседнюю скамейку к двум девушкам. Не заметила, как сразу же вокруг той скамейки образовалась пустота. Люди старались быстрее пройти мимо. А те куражились, их руки были грубы, шутки гадки. Они не пускали девушек, когда те встали и попытались уйти. Одна из них толкнула парня в грудь, и тот, пошатнувшись, сбил ее с ног короткой, беспощадной подсечкой.
«Эй вы, — сказал Ерохин, — за такие дела и загреметь можно».
Он встал и, подойдя к девушке, помог ей подняться.
«А ты не кудахтай, батя. Вали отсюда».
Они ржали, эти трое сытых, пьяных, довольных собой. Тот, который сбил девушку, зацепил ногой за ногу Ерохина, пытаясь повалить и его. Ольга замерла. Она не уловила тот момент, когда Ерохин ударил парня в солнечное сплетение. Она только увидела, что парень, согнувшись, мягко, боком опустился на тротуар.
«Ну? — сказал Ерохин. — Сами уйдете, или побеседуем?»
«Побеседуем, — отозвался один из парней, сунув руку в карман, и, прежде чем Ольга сообразила, что сейчас он вытащит нож, парень уже вытащил его и отступал, открывая нож и глядя Ерохину в глаза. — Сейчас побеседуем, батя».
Тогда Ольга закричала. Собственный крик оглушил ее. Пустота вокруг расширилась. Она не видела никого. В мире было только трое: она, неподвижная от ужаса, парень с ножом, глядящий на Ерохина белесыми, яростными глазами, и Ерохин.
Потом она так и не могла вспомнить, что произошло. Рука с ножом наткнулась на левую руку Ерохина. Короткое движение правой, словно нырок под локоть парня, — и нож вывалился, стукнувшись об асфальт. Она видела напряженную, побагровевшую шею Ерохина и глядела только на нее. Тонкий вопль парня не дошел до Ольги. Она опомнилась лишь тогда, когда Ерохин отошел в сторону, а парень выл и крючился на земле.
Вот тогда она и бросилась к Ерохину. Он остановил Ольгу.
«Погоди, Оля. Вынь из пиджака платок».
Она ничего не понимала. Верней, она понимала, что все кончилось, что Ерохин жив, — остальное неважно. Ерохин улыбнулся.
«Ну, чего ты испугалась? Где платок-то?»
Какой платок, зачем платок? Господи, да у него вся рука в крови! И на рубашке кровь. Ей никак было не достать платок, она дрожала, но пустота вокруг исчезла уже. Кто-то перетягивал Ерохину руку поверх раны, кто-то держал тех двух парней (третий сбежал), кто-то пытался остановить хоть какую-нибудь машину.
…Она долго ждала в вестибюле поликлиники, пока Ерохину накладывали швы. Он вышел бледный, но улыбался, будто ничего особенного не произошло. Рука была забинтована и лежала на перевязи. Ольга сказала:
«Я побегу за такси».
«Погоди, — остановил он ее. — Я покурю немного. Дай мне папироску, пожалуйста. — Закурил, блаженно затянулся и добавил: — А зачем тебе такси? Я тут совсем рядом живу».
Ольга довела его до дому, зашла к нему — и осталась у него.
Это произошло очень просто, будто Ольга давным-давно, много лет знала, что придет именно такой вечер и именно Ерохин тихо скажет: «Не уходи» — и она, отвернувшись, так же тихо ответит: «Не уйду».
Утром она пошла на завод одна. Ерохин рвался хотя бы проводить ее, Ольга еле уговорила его не делать этого.
Она старалась не смотреть на Ерохина. В маленькой прихожей он обнял ее одной рукой и прижался лицом к ее лицу.
«Когда ты вернешься? После смены?»
«Ты хочешь, чтоб я вернулась?»
«Я хочу, чтобы ты была со мной…»
«Мне пора…»
Перед проходной, как всегда, в это время стояла медленно движущаяся толпа. Ольга достала из сумочки пропуск. Кто-то взял ее сзади за локоть, она обернулась: Ильин.
«Чего это ты такая нарядная? — спросил он, не поздоровавшись, и, не дожидаясь ответа, заговорил с деланной ворчливостью: — У дружила ты нам. Теперь от Сережки отбоя нет: либо сам гоняй с ним в футбол, либо подавай ему тетю Олю. Когда приедешь?»
«Не знаю».
Ильин поглядел на нее, и что-то такое было сейчас в лице Ольги, что он, уже догадываясь, спросил:
«У тебя что-то произошло?»
«Кот лавила мышку, — засмеялась Ольга. — Наверно, я скоро выйду замуж, Ильин».
Она еле дождалась конца смены. Торопливо вымылась, переоделась, выбежала на улицу. Надо заскочить в магазин, купить чего-нибудь на обед — Ивану и мне. Но Ерохин уже стоял возле проходной — в том же новом костюме, что и вчера, и с букетом цветов. У него было напряженное, даже, пожалуй, испуганное лицо.
«Ну зачем ты пришел? — чуть не плача спросила Ольга. — Ты же совсем зеленый».
Она поняла: Ерохин просто боялся, что она не вернется. Он глядел на нее, и напряженность мало-помалу сошла с его лица, теперь он улыбался, улыбался счастливо, как будто скинул с себя невидимую тяжесть. Цветы он протянул молча.
Но потом — месяц, и два, и три спустя — Ольга не раз замечала то же самое напряженное, по-детски испуганное его лицо — он все не верил в свое счастье, все боялся, что оно может кончиться так же быстро и неожиданно, как и пришло.
К Ерохину Ольга перебралась недели через две. Он сам подъехал к общежитию на такси, помог перенести ее вещи — два чемодана и тяжеленную картонную коробку с книгами. Комендантша общежития, Марья Петровна или сокращенно — Марпет, всплакнула напоследок, — все-таки десять годиков вместе! — обещала обязательно навестить Ольгу («И ты тоже не забывай нас!»). И Ольга села в машину рядом с Ерохиным.
У него была отдельная квартира. Впрочем, он сделал ее сам. Сразу после войны ему отдали крошечную кирпичную пристройку, в которой прежде была кладовая жактовских водопроводчиков. Он выкроил место для прихожей (теперь там стояли газовая плита и самодельный кухонный столик), сам поставил перегородку и дверь, сам настелил пол. Комната получилась небольшая и темная: единственное узенькое, как крепостная бойница, окошко упиралось в глухую стену соседнего дома. Зато свой вход прямо со двора и цементная цветочница с настурциями стоит у двери.