Все-таки они встретились — на заводе. Он постарел, подумала Ольга, ему никак не дашь тридцати двух, на вид все сорок: у Ильина уже были седые виски, нос заострился, черты лица стали резкими, глаза запали и были обведены темными тенями, как у человека, перенесшего тяжелую болезнь, но он не болел — это у него от усталости. Ольга разглядывала его с острым чувством жалости. Да и на меня он, наверно, смотрит такими же полуузнающими глазами.
«Ты сегодня придешь?»
«Нет».
«Приходи, — сказал Ильин. — Нечего сидеть дома. Ничего не кончилось, ты жива, и надо подумать о будущем. Вместе это всегда легче».
«Нет, — снова сказала Ольга. — Сейчас я ни о чем не хочу думать, Ильин. Просто мне не о чем думать. Ты иди, я тебе позвоню на днях или зайду в цех…»
Странно, она знала, что сегодня встретит Ильина, хотела встретить его, а увидела — и не обрадовалась, лишь пожалела, что человек так измотан и так изменился. Никакое доброе чувство не шевельнулось в ней, даже обычный вопрос о доме, о домашних был, скорее, просто обычным для такого случая. И Сережка, конечно, не помнит ее — тетю, игравшую в футбол. Нет, я не пойду к ним. Вовсе незачем сидеть и слушать сочувственные охи и ахи Надежды.
Ей не хотелось ничего убирать, мыть полы, разбирать и раскладывать по местам вещи. Единственное, что она сделала, — вынула из чемодана и повесила на прежнее место раскрашенную фотографию Олюськи. Шесть лет сюда никто не входил. Шесть лет здесь не зажигали свет, не ставили чайник на газовую плиту. Думала ли Ольга, что через шесть лет вернется сюда одна? Да разве можно было хотя бы предположить такое…
Почему они ни разу не приезжали сюда, в Большой город, домой? Ведь были же и отпуска, и деньги, чего проще — сесть в самолет! Ольга вспоминала: они оба словно обезумели. Отпуск? Только на Юг, на Черное море. Жить, ни о чем не думая, ни о чем не заботясь, радуясь морю, горам, никогда не виданным растениям. Однажды взяли такси, прикатили в Никитский ботанический сад и очутились в сказке. День в саду, голова кругом, что ни дерево — редкость. Вышли — еще одно дерево, совсем голое, без коры, как купальщик на диком пляже.
«Оно как называется, Ванюша?»
Он поглядел и ответил:
«Ты совсем дошла. Это же столб».
Только один раз они съездили не на Юг, а на Север, в Новгородчину, в ту деревню, откуда Ерохин был родом. Никого из родни там уже не оказалось; старухи еще помнили — да, были такие, Ерохины. Они провели ночь у одной такой старухи, а ранним утром уехали в Ленинград. Ни Ерохин, ни Ольга еще никогда не бывали в Ленинграде.
Все гостиницы, конечно, были забиты до отказа, но им повезло: на скамейке в Летнем саду разговорились с какой-то бабусей и та пустила их к себе на неделю за десятку. Она же и объяснила, что надо поглядеть в Ленинграде. К вечеру Ольга уже валилась с ног от усталости и, добравшись до дому, сбрасывала туфли и поднималась на четвертый этаж босиком.
Потом они укатили в Таллин, оттуда — в Ригу и не заметили, что отпуск подошел к концу. А на следующий год снова махнули к Черному морю, благо путевками строителей обеспечивали досыта.
Вот так — уехали на год-полтора, а провели в Средней Азии пять. На шестой год Ерохин предложил Ольге двинуть на Абакан — Тайшет. Конечно, стройка комсомольская, да вот, говорят, молодежь надо учить, и его вызвали к начальству…
«Уже согласился? — ехидно спросила Ольга. — Или решил снова со мной посоветоваться?»
«Согласился, — виновато кивнул Ерохин. — Понимаешь, там, говорят, здорово! Горы, тайга, совсем другое дело… И этой жарищи нет».
«И медведи в гости ходят, — вздохнула Ольга. — Когда собираться-то, горе ты мое?»
Она слукавила, конечно. Да если б не он, не Ерохин, разве она увидела бы Ленинград, ходила бы по шумному, пахнущему чесноком самаркандскому базару, пила бы чал — верблюжье молоко, поражалась бы узеньким улочкам Таллина и старой Риги, испытала бы радость полета на крутой, соленой волне? А теперь вот — Саяны, тайга, и ей неважно, как они там устроятся, как будут жить — это не главное.
Самое смешное — действительно в один из первых же дней в гости пришел медведь, сунулся в палатку и ткнулся носом в чьи-то ноги. Ольга проснулась от дикого крика. Мужчины схватились за ружья, а медведь, сам перепуганный до полусмерти, уже удрал. Потом, зимой, было не до смеха. Медведи не залегали в берлоги, ходили злые, и был случай — раскатали по бревнышку лабаз с продуктами.
Ольга была благодарна Ерохину за то, что он привез ее сюда. Пожалуй, ни разу до этого она не ощущала с такой силой не только свою нужность ему, а нужность вообще всем. Ей не хотелось больше работать учетчицей, как там, на каналах в Средней Азии. СМП — строительно-монтажному поезду — требовались крановщики, и она пошла на курсы, благо кое-что умела уже по этой части. Доучиться не пришлось самую малость: народу не хватало, она пошла с Ерохиным в первый таежный десант. Где-то между Саранчетом и Хайрюзовкой ребята рубили просеки под будущую дорогу, а она ведала котлопунктом — иначе говоря, была поварихой, и не так-то это оказалось просто — готовить на всю бригаду.
Однажды на Бирюсе опрокинуло плот с продуктами, хорошо еще, никто из ребят не утонул. Ерохин организовал рыбалку. И вот на завтрак, обед и ужин были хариусы, одни только хариусы, вареные, жареные и соленые хариусы. Все уже выли от этих хариусов и мечтали хотя бы о каше или картошке. Вдруг Ерохин исчез. Он вернулся через три дня с пудовым мешком картошки на спине и с сумкой, набитой «Беломорканалом» и «Примой».
Уже потом, осенью, когда дорога до Саранчета была проложена и начали делать насыпь под железную дорогу, в поселок приехал корреспондент «Гудка» Бобров и с ходу пытался поговорить с Ерохиным. Но тот заупрямился: чего обо мне писать? Работаю — и все, и ничего выдающегося, так что давай, товарищ корреспондент, переключайся на кого-нибудь другого. Бобров оказался настырным парнем. Вечером заглянул в вагончик с поллитровкой (водку здесь продавали только в субботу после смены) и парой рябчиков из столовой, Ерохин усмехнулся: вот тебе стакан, пей сам, дорогой товарищ, а я человек непьющий. Бобров так и ушел ни с чем, но на следующий день все-таки разговорился с Ольгой.
«Что, ваш муж на самом деле непьющий?»
«На самом».
Она не солгала. Ерохин напивался два раза в год, напивался до бесчувствия, так, что страшно было на него глядеть. Ольга точно знала, когда он напьется: двенадцатого февраля — в день рождения Олюськи, и восемнадцатого октября — в день той самой бомбежки, которую она помнила и во время которой у Ерохина погибла семья. Пьяный, он словно окаменевал, глаза становились безумными, он не узнавал Ольгу, гладил ее и называл Валюшей. Она не обижалась, не огорчалась, она только думала, что та его любовь все еще живет и будет жить в нем до конца, — что ж, разве я имею право обижаться или огорчаться, что мне досталось куда меньше его любви!
Потом, наутро, Ерохин мучился, стыдился поглядеть Ольге в глаза, а она была еще ласковее с ним, будто разделила с ним вчера не позабытую и не утихшую с годами его главную любовь.
Нет, он был непьющим. Тут Ольга ничуть не солгала корреспонденту.
«Значит, он нелюдим? — спрашивал ее Бобров. — Или, как нынче модно выражаться, некоммуникабелен?»
Ольга рассмеялась: это Ерохин-то нелюдим? Да он по поселку нормально ходить не может! Ему с каждым встречным-поперечным поговорить надо. Уйдет, скажем, за хлебом, и два часа нет человека. Выскочишь на улицу, а он сидит с кем-нибудь на бревнышке, покуривает себе — и обо всем на свете забыл. Ну, а ему, корреспонденту то есть, не повезло по другой причине. Однажды Ерохина так расписали в газете, что стыдно было на людях появляться. Не человек, а ангел с крылышками. Вот тогда он и рассердился на всех корреспондентов сразу. Еще там в Средней Азии, приезжали к нему даже из «Огонька» — и ничего не получилось. Вот такой человек!
«А какой все-таки человек?» — спросил Бобров.
Ольга подумала: я-то могу сказать, почему не сказать. Ну, такой, в общем… Например, собрался один парень удрать со стройки. Москвич. Там у него и квартира, и все остальное — Москва, одним словом. Ерохин узнал, пригласил парня в тайгу, на рыбалку. Тайменя поймали — еле дотащили вдвоем. Какой у них там разговор был, она не знает, только парень остался и пошел к Ерохину учеником. А сейчас вон на своей машине работает! Впрочем, Ерохин опять обкатывает очередного парня. Тот приехал — куртка на молниях, шарфик с видами Парижа на шее, волосы — «канзасский кок» и сигаретка на губе висит: «Ну, как тут у вас, первобытные люди? Рок не сбацаешь? И пузырек на троих не сообразишь? Так это не для белого человека!»
Чем его взял Ерохин, тоже неизвестно, только он нынче у Ивана сменщиком. Конечно, до Ивана ему далеко, с четырьмя самосвалами работает, а Иван — с семью, но все-таки…
Кстати, об этих самосвалах. Сначала Ерохину тоже дали четыре — он к начальству.
«Прошу, — говорит, — надбавку на папиросы».
«Какую еще надбавку, на какие папиросы?»
«А на «Беломор», — говорит. — Я только «Беломор» курю. Поэтому с четырьмя самосвалами у меня сплошные перекуры будут. А я, между прочим, сюда работать приехал. Так что давайте мне семь как минимум».
Начальство посмеялось, пообещало и забыло. Он снова туда.
«Что ж, значит, не умеем делить на семнадцать? (Такая у него приговорка есть.) В Братск писать, что ли, прикажете, в управление строительства?»
Выбил все-таки семь самосвалов. И то шоферы жалуются, что Ерохин им дыхнуть не дает.
Он чем берет? У него цикл отработан, как часы. У него ковш уже во время поворота работает. Ни минутки не потеряет зря.
А ведь оказалось, что целый месяц все работали зря. Кто-то чего-то недоглядел. За день машины навалят насыпь, а утром ее как корова языком слизала, пустое место. Все в болото ушло. Целый месяц это проклятое болото забивали. Ерохин даже с лица спал. Повели бы дорогу на двести метров в сторону — месяц чистой экономии. Выступил он на партийном собрании, начальство обратилось в управление, оттуда ответ: никаких отклонений от проекта. Вот тогда-то на следующем партийном собрании Ерохин и сказал: «Сами себе создаем трудности для того, чтобы потом доблестно преодолевать их». Замнач управления, который был на собрании, Даже валидолину сунул под язык.