о, она уже ничего не помнит, кроме того, что нашла ее лежащей у реки. И если прежде, еще тогда, в детстве, она могла сомневаться, так ли это было на самом деле, теперь у нее уже не было сомнений. Такое не забываемся. Ложь — та забывается, а что было на самом деле, остается на всю жизнь. За одно то, что Екатерина Петровна нашла ее у реки, ей можно было простить все остальное.
«Ну, как ты? Как ты-то живешь?»
«Да так, — пожала плечами Ольга. — По-всякому. Тоже вот вдовая».
«Знаю, — сказала Екатерина Петровна. — Про тебя Нина много говорила. Я только не знала, что это ты… А ты, значит, моего лейтенанта запомнила?»
«Запомнила», — сказала Ольга.
«Он Косте не отец, — тихо сказала Екатерина Петровна. — У него другой отец. А тот… Господи боже мой, ведь молодая же я была! Война кругом! Что завтра будет — и думать не думалось, вот и… Я тебя очень прошу — никому об том не говори, ладно?»
«Ладно».
Екатерина Петровна улыбнулась — раздвинулись тонкие губы.
«А родителей своих ты, значит, не дождалась?»
«Нет».
«Погибли, наверно».
«Наверно. Я повсюду писала… — И снова неожиданно для себя, повернувшись к Екатерине Петровне всем телом и глядя на нее в упор, спросила: — Вы ведь хорошо знали их? А я ничего не знаю».
«Хочешь, чтоб я рассказала?»
«Хочу».
«Иной раз, может, лучше ничего и не знать, — сказала Екатерина Петровна. — Да и я-то не очень хорошо была с твоими знакома… Дело, конечно, давнее, прошлое, кто теперь осудит. По рюмочке, бывало, выпивали… Время было трудное, ну, кое-какую торговлишку с твоей матерью вели. Она сюда один товар везла, отсюда другой… (Ольга кивнула — эта она еще помнила.) А человек она была…» — Екатерина Петровна замолчала, как бы решая, досказать Ольге все до конца или что-то все-таки скрыть.
«Я хочу знать все, — сказала Ольга. — Вы же все помните».
«Помню, — усмехнулась Екатерина Петровна. — Знаешь, как говорят: тридцать лет видел коровий след, а все молоком отрыгается. Из раскулаченных была она, твоя мать, Мыслиха-то».
Она снова помолчала.
«Выпили мы с ней однажды, вот она и рассказала… Когда, значит, семью раскулачили, а у них много всякого добра было, Мыслиха и подалась на Волгу. Попросилась на баржу — до Ярославля доехать, к родне, там с твоим отцом и стакнулась. Он-то несамостоятельный был человек, хилая душа, да только куда Мыслихе было деваться? Ни кола ни двора — пусто… Вот вроде и все я тебе рассказала».
«Это правда?» — спросила Ольга.
«Чтоб так Костик здоров был».
Ольга поверила: правда!
«Откуда они были?»
«А вот этого не знаю, милая, врать не буду. Плохо они жили, это я точно помню. Мыслиха-то была с характером — не приведи бог. Только один раз, помню, отец твой подшофе сказал: если б, говорит, не дочка, ты то есть, сбежал бы куда глаза глядят».
Все, о чем говорила, о чем рассказывала Екатерина Петровна, для Ольги не было неожиданностью. Что-то она еще помнила сама, о чем-то догадывалась, сейчас ее догадки лишь подтвердились. Она встала. Голова у нее разламывалась от боли. Екатерина Петровна суетилась: да куда же ты, пойдем посидим с молодыми, выпьем еще малость. Ольга сказала:
«Нет, пойду домой, лягу».
«А ко мне когда придешь? Хочешь — домой, хочешь — в буфет во Дворец культуры — посидим, поговорим, а? У меня и дефицитик бывает».
«Хорошо, — сказала Ольга. — Вы уж извинитесь за меня перед Ниной, что я ушла».
«Дай я тебя поцелую, — вскинулась Екатерина Петровна. — Ах ты, ласточка моя! Сколько же лет утекло! А я как сейчас вижу — лежишь, и ноженьки в воде…»
Ольга шла и думала: хорошо, что все так кончилось. А Нине будет ох как нелегко жить. И ничего-то Екатерина Петровна не забыла. Все помнит! И голову можно дать на отсечение — такой же и осталась: руки только к себе, только к себе гребут…
Уже спала Нина, уже пошли по улице первые троллейбусы, прошелестела поливочная машина, а Ольга лежала, закинув руки за голову, и знала, что ей уже не уснуть. Ничего. Завтра в вечернюю смену, успеет выспаться.
Все, что она рассказала той ночью Нине, повторялось в ней снова и снова. Почему я боялась сделать это раньше? Наверно, потому, что Нина по молодости могла неправильно понять меня. Подумать, что я не любила Ерохина, а только хотела помочь ему жить да еще — устроить свою жизнь.
Осторожно она поднялась и поправила сползшее с молодой женщины одеяло. Нина слабо шевельнулась, что-то невнятно сказала и снова откинула одеяло — ей было жарко. Она лежала на спине, длинные красивые ноги открыты, волосы разбросаны по подушке. Через сорок минут ее придется будить, — жаль.
Так же тихо Ольга вышла из комнаты: вымыться, поставить чайник, приготовить завтрак. Господи, только бы она была счастлива!
14
Осень наступила сразу: сразу начались долгие, моросящие дожди, сразу начала жухнуть листва в садах, сразу похолодало, и уже в начале октября лужи по ночам затягивало тонкими иголками первого ледка. Потом — так же неожиданно — повалил снег. Он шел все утро, таял, упав на землю, держался лишь на деревьях, среди желтой, бурой и красной листвы, и было странно видеть его в этом соседстве. Но такой снег — недолгий. Говорят, первый снег выпадает за сорок дней до зимы.
В один из слякотных осенних дней Коптюгов ушел от Усвятцева. Он прожил у него три недели, спал на диванчике, и, наверно, можно было бы протянуть так еще месяц или два, но сволочные соседи пригрозили, что сообщат в милицию, да и сам Коптюгов почувствовал, что мешает хозяину этой комнаты. У Генки был роман с лаборанткой экспресс-лаборатории Ленкой Чиркиной, надо же им где-то встречаться!
— А на Ленку Серега Ильин глаза пялит, — посмеиваясь, говорил Усвятцев. — Она сама рассказывала — даже проводить подкатывался. Отшила, конечно. Пишите крупным почерком и отправляйте авиапочтой.
Надо было уходить, но куда? Домой, к матери Коптюгов не хотел идти. По его просьбе Усвятцев, найдя случай, сказал Штоку, что, дескать, нехорошо получается: такой сталевар, вкалывает дай бог как, а ютится где придется. Портрет на заводской доске Почета — это, конечно, хорошо, а человеку, между прочим, где-то и жить надо. Шток тут же побежал в цехком, но время шло, и Коптюгов решил действовать сам. Сам подошел к Штоку и попросил устроить его в общежитие.
— Вы же знаете мое положение, — сказал он. — Снимать комнату, платить по тридцатке все-таки накладно, а жить у ребят — ведь у них своя жизнь. Генка и так меня три недели терпел — сколько же можно!
— Ты в нашем списке один из первых, — сказал Шток, мучительно морщась, как от боли, и поглаживая Коптюгова по рукаву. — Я и в завком ходил, узнавал — в первом квартале получишь свое жилье, может даже к Новому году. В общежитие-то устроить просто, это я сделаю, только там…
— Ничего, Марк Борисович, — добродушно ответил Коптюгов. — Сдюжу как-нибудь. Лучше, конечно, во вторую общагу — там Будиловский живет. Все веселей.
Шток сделал больше, чем его просил Коптюгов: в общежитии нашлась комната на двоих, и Коптюгов оказался в ней с Будиловским.
Настроение у Коптюгова было отвратительное. Жить в этой комнатенке, стесняя себя во всем, в неверном ожидании того, что зимой ему дадут комнату в коммуналке, где хозяйки будут лаяться на кухне, а пьяненький сосед клянчить на опохмелку, где будет пахнуть кошкой, пеленками и кислой капустой, где в коридоре по стенам будут развешаны, как картины, велосипеды, — он уже жил так на Юге. Хватит, сыт по горло. Если ему предложат что-нибудь в этом духе, он просто подаст заявление об уходе и уедет на Урал. Там, говорят, с жильем легче. Он уже заранее настраивал себя на этот лад.
Быть может, поэтому его сразу начал раздражать Будиловский. Коптюгов помогал ему вешать полку и глядел, как тот аккуратно расставляет книги. Оказывается, у него было много книг. И еще — картинки, аккуратно вставленные под стекло, в рамки, или окантованные, все больше акварели. И большая фотография девушки. Эту фотографию Коптюгов видел давно. Девушка стоит на мосту, ветер треплет ее волосы, и она, смеясь, придерживает их, будто боится, что они улетят… Ничего девчонка. Но зачем так зря травить себя, как травит Сашка? Девчонка-то — тю-тю. И ее последнее письмо Коптюгов тоже читал: «Не пиши мне, не звони, не пытайся встретиться. Я заставлю себя забыть, что любила тебя. Есть люди, которые не имеют права на любовь, так вот — ты один из них…» Коротко и ясно. А этот будущий гений журналистики смотрит на нее каждый день, как монах на икону. Это тоже раздражало Коптюгова. Он был слишком большим удачником, чтобы понимать вот такое состояние человека, которого бросила девчонка. Господи, да их нынче — пруд пруди! Нина Водолажская, конечно, исключение, но тем она и ценнее. Впрочем, и Нина в сознании Коптюгова вдруг оказывалась рядом с Будиловским в этой своей одержимости ожидания.
Александр Будиловский тоже был, как и Усвятцев, находкой Коптюгова. Полтора года назад Коптюгов, возвращаясь с Юга сюда, в Большой город, пошел пообедать в вагон-ресторан. Все столики были заняты, и лишь в самом конце сидел один парень. Еще издали Коптюгов увидел, что перед парнем — графинчик, и сам он уже не то чтобы пьян, а так, на сильном взводе.
«Разрешите?» — спросил Коптюгов.
«Садись, — вяло ответил парень. — Портвейну хочешь? Водкой здесь не торгуют».
«Набираешься помаленьку? — усмехнулся Коптюгов. — Ну, давай и я закажу в таком случае. Только чего ж здоровье на бормотуху переводить? Давай уж коньячку выпьем».
«Не в коня корм», — так же вяло отозвался тот.
«Ничего, у меня на этот корм хватит. Студент, что ли?»
«Бывший».
В дороге люди знакомятся быстро, и часто бывает так, что рассказывают о себе подробно и охотно — ведь встречи эти случайны, и уйдет такой случайный попутчик, и никогда больше не встретишься с ним. К тому же Будиловский, хмелея все больше и больше, был в том настроении, когда просто необходимо раскрыться перед кем-нибудь, и не только раскрыться, а рассказать о себе с тем жестоким самоуничижением, на которое способны только очень несчастливые люди.