…Учился как зверь! Смену подручным отработаю — смену возле сталевара тенью хожу, смотрю, спрашиваю. Курсы были — окончил. Первую плавку на всю жизнь запомнил. Начальник цеха рядом оказался, руку пожал и говорит: «Ну вот, Коптюгов, и твои первые тонны в народную копилку». Записал?
…Еще запиши. В цехе у нас свой поэт был, формач. Он про меня чуть не целую поэму сочинил. Всего я уже не помню, а вот это запомнил:
И для тебя, и для меня
Он верный друг, он сильный, ловкий.
Вот он стоит, как бог огня,
В своей продымленной спецовке.
О нем не спросят — кто таков?
Он всем знаком душевным жаром,
Танкист отличный Коптюгов,
Он стал отличным сталеваром.
Пусть после смены он устал,
Но смотрит твердо и упрямо.
Его сегодняшняя сталь
Уже идет на рельсы БАМа.
Записал? В многотиражке было опубликовано, только я посеял где-то газетку. Ни к чему было вроде бы.
— Хорошее название! — сказал Будиловский. — «Бог огня».
— Ну, — поворачиваясь на спину, ответил Коптюгов, — красиво, конечно, но, может, как-нибудь попроще? Еще чего-нибудь рассказать или хватит? И сунь куда-нибудь — так, намеком, — что после работы возвращается Коптюгов в общежитие, хотя свой дом имеется, но разошелся с матерью и отчимом по соображениям морального порядка.
— А это зачем? — удивился Будиловский.
— «Надо, Федя, надо», — снова засмеялся Коптюгов. — Ты же помнишь клубничку-то да огурчики? Я этим летом зашел на рынок, а полковничек в белом переднике за весами стоит и кулечки крутит…
— Ты серьезно? — спросил Будиловский. — Иван Егорович?
— Он самый! Короче говоря, как напишешь, дашь мне проверить, чтоб все тип-топ было. Ну, спи, будущая знаменитость.
15
Утро секретаря обкома партии Рогова обычно начиналось с газет. Это была прочная многолетняя привычка, которой он старался не изменять, и еще до того, как за ним приходила машина, он успевал прочитывать и центральные газеты и свою, областную.
Но в то утро он поднялся значительно раньше обычного, торопливо побрился, торопливо выпил стакан чаю — машина уже стояла перед подъездом — и уже внизу, достав из ящика газеты, сунул их в карман пальто. Времени оставалось мало: польская делегация прилетала в семь часов утра, впору было успеть добраться до аэродрома. Он торопил шофера, тот нервничал — асфальт был мокрый, скользкий, бурый от опавшей листвы. Но все-таки он успел даже раньше других — предисполкома, представитель министерства иностранных дел и еще несколько человек, в том числе директор ЗГТ Званцев, подъехали несколько минут спустя.
Пожимая Званцеву руку, Рогов сказал:
— Сейчас устроим гостей, позавтракаем — и в обком. Но вы все-таки позвоните на завод и предупредите, что сегодня польские товарищи будут там не к концу рабочего дня, а завтра около одиннадцати.
— Мы всегда «на товсь», Георгий Петрович.
— Все с морскими привычками расстаться не можете? — шутливо проворчал Рогов и повернулся к остальным. — Слыхали? «На товсь!» Посмотрим, как вы в первом квартале головной пятнадцатитысячник выдадите.
— Как раз на завтра намечена отливка первого ротора. Так что, если гости приедут к одиннадцати, смогут увидеть.
— Хорошо, — кивнул Рогов и, отвернувшись, заговорил с председателем исполкома: в обком поступают письма, что в магазинах продается плохая картошка, так вот — пусть отдел торговли подготовит справку о состоянии овощехранилищ. Если понадобится, поможем, а с нерадивых спросим, и строго…
По трансляции сообщили о прибытии самолета, и все вышли на мокрый асфальт, под холодный мелкий дождь. Серебряная рыбина уже развернулась в конце посадочной полосы, и сейчас будто плыла по поверхности огромной прямой реки.
Из тех, кто прилетел в Большой город, из всей делегации Рогов знал лишь одного человека — секретаря одного из воеводских комитетов ПОРП Збигнева Травиньского. Сейчас он улыбнулся, вспомнив, как года три или четыре назад Збигнев, в ту пору директор крупного завода, несколько часов кряду водил его, Рогова, по литейному цеху. Тогда Рогов еще пошутил, что, окажись Збигнев в Лувре, Третьяковке или Эрмитаже, он отвел бы на осмотр куда меньше времени. Травиньский, который отлично говорил по-русски, расхохотался и ответил, что он как-никак металлург, а этот цех — его третий ребенок после Марека и Ванды, а детьми положено хвастать. Обернувшись, Рогов сказал Званцеву:
— Кстати, руководитель делегации в прошлом металлург, и не просто металлург, а металлург-фанатик, так что глядите, как бы он сам не напросился дать плавку.
И первый пошел к трапу, приветственно поднимая руку. Травиньский уже нетерпеливо спускался, они обнялись, потом разом отстранились, для того чтобы рассмотреть друг друга (не виделись-то давно!), и Рогов рассмеялся:
— Ну, ты и похудел! Тяжела, брат, секретарская работа? Я читал — там у тебя недавно еще один комбинат отгрохали?
— Да. Текстильный.
— Жаль только, что без литейного цеха, а?
Потом, вечером, когда по местному телевидению будут передавать репортаж о встрече польской делегации, жена Рогова Дарья Петровна скажет дочери: «А где же цветы, которые я дала ему для Збигнева?» — и та ответит: «Ты что же, не знаешь папу? Конечно, забыл в машине! Вот если бы ты попросила его передать удочки, он бы не забыл».
Все — и гости, и встречающие — вышли на площадь перед аэровокзалом, на котором было натянуто длинное красное полотнище с надписью: «Niech żyje przyjaźń polsko-radziecka!»[6], сели в машины. Дождь лил и лил по-прежнему. Рогов подумал, что часть запланированных встреч придется отменить — нелепо ехать по такой погоде в совхоз «Ударник» или на строительство птицефабрики.
Только поздним вечером, вернувшись домой, он вспомнил, что сегодняшние газеты так и остались непрочитанными, и вынул их из кармана пальто. Дома было тихо, дочка куда-то ушла, жена уже легла спать. Он сидел на кухне, пил крепкий чай и читал, не пропуская, по обыкновению, даже маленьких заметок — о том, что в магазины поступили первые партии елочных украшений, а в зоопарке начался ремонт львятника. И — тоже по обыкновению — очерк «Бог огня», занявший полтора подвала, он как бы приберег напоследок, лишь поглядев, кто автор, и удовлетворенно улыбнулся: «А. Будиловский, рабочий». И, начав читать очерк, подумал: «А ведь здорово пишет! Или журналисты помогали?»
Это был очерк о сталеваре Коптюгове, и Рогов, у которого вообще была отличная память, несколько раз повторил фамилию про себя, но не для того, чтобы лучше запомнить, а словно взвешивая: «Ко-птю-гов!» Фамилия ему понравилась — была в ней какая-то прочная тяжеловатость, что ли. Ко-птю-гов… Вот он тут же, на снимке: каска сбита на затылок, он улыбается — сдержанно и немного устало, и лицо у него, пожалуй, под стать фамилии или, вернее, тому представлению, которое она вызывает, — тоже тяжеловатое, быть может, благодаря большому, раздвоенному подбородку.
Читая, Рогов несколько раз улыбнулся — его тронули и история с дедом-кузнецом, и неловкие, наивные стишки, которые цитировал автор, и, отложив газету подумал: надо будет сказать редактору, чтоб такие очерки о людях появлялись чаще. Как там написано, в стишке? «Вот он стоит, как бог огня…» Он снова улыбнулся, вспомнив тот далекий сорок первый, когда бегал с ребятами греться в литейный цех. Никаких богов, конечно, они там не видели, а на одной из печей подручной работала вообще девушка, он даже помнил, что ее звали Таней.
Но вот странная вещь! Бывает, привяжется какая-нибудь песенка или просто мотив, и уже никакими силами от них не отделаешься. Рогов листал блокнот, думал о завтрашних делах, а сам напевал про себя: «Вот он стоит, как бог огня… как бог огня… как бог огня…» И наутро, бреясь, вдруг снова вспомнил: «…как бог огня…» А живет-то бог в общежитии… Послезавтра на бюро обкома будем слушать строителей — конец года, штурмовщина, опять придется принимать дома с недоделками…
О том, что завтра на заводе будет польская делегация, Ильину сообщил секретарь партбюро Воол. Только что ему звонил Нечаев и предупредил, что литейный цех гости посетят обязательно, хотят посмотреть, как пойдет отливка ротора для пятнадцатитысячной турбины. С ними, скорее всего, будет секретарь обкома Рогов, так что…
К этому сообщению Ильин отнесся спокойно. Вообще он не любил, когда в цехе бывали посторонние, но сейчас речь шла о гостях, и надо было подумать, как их встретить. Ну, кофе они будут пить у директора, это ясно. А вот подарить каждому по каске, пожалуй, можно.
На малой оперативке он сказал и о завтрашних гостях. Суточное задание уже было готово, варить сталь для отливки ротора будет бригада Чиркина. Вдруг Воол сказал:
— Я думаю, лучше поручить это Коптюгову. Читали вчера в газете? Гости, наверно, тоже читают наши газеты. Словом, я за Коптюгова.
Ильин не возражал и кивнул Эрпанусьяну: замени. Но, добавил он, сами понимаете, какой завтра день. Дело не в гостях, конечно, а в роторе. Отливка должна пройти без сучка без задоринки. Он повернулся к Малыгину, тот, как всегда, чуть заметно кривил губы.
— У меня все готово, — торопливо, пожалуй, даже слишком торопливо сказал Малыгин, словно предупреждая вопрос начальника цеха.
Когда оперативка окончилась, Ильин попросил Воола остаться и протянул ему три бумажки — три извещения из вытрезвителя, присланные на завод. Неделю назад, после получки, трое формовщиков провели ночь в этом заведении. Воол неторопливо прочитал извещения и вздохнул:
— От тебя хороших новостей не узнаешь.
Он называл Ильина на «ты» и по имени; Ильин говорил ему «вы» и обращался только по имени-отчеству. Все-таки пятнадцать лет разницы в годах! Воолу было уже пятьдесят семь, два года назад он вышел на пенсию, но его неизменно избирали в партбюро, и лет десять, пожалуй, он был бессменным секретарем. Сорок лет в этом вот цехе! Прошел от шишельника до начальника смены. Каких только людей не повидал, каких только событий не помнил! Плотн